Оккульттрегер

– Это и не комплимент вовсе, – как бы опомнилась Надя и мимолетно посмотрела на Прасковью взглядом, который можно было принять за оценивающий. – Мне правда жаль, что ты здесь прохлаждаешься, а она там. Возможно, чокнулась и лежит в местной больничке или по городу бегает вся в каких-то иллюзиях.

– Я не прохлаждаюсь, – перебила ее Прасковья. – У меня тут тоже дело есть.

На этот раз Надя посмотрела на Прасковью недоверчиво.

– Да, да, – медленно сказала Прасковья. – Гомункула нет, я и не из наших как будто, а все-таки нашла себе дело по плечу. Как раз в продолжение твоей темы.

– То есть? – не поняла Надя.

– Ну что «то есть»? – слегка вспылила. – Меня одна из наших бывших выследила, которая своего гомункула распылила. Скорее всего, тоже, как я, временно кукушкой тронулась и натворила дел. Теперь она мужик. Егор этот. Я его вам показывала.

Надя сделалась очень серьезной, словно собиралась дать Прасковье команду, как собаке; сказала:

– Это совсем не продолжение темы, Паша. Это совсем другое.

– С чего другое-то?

– Если бы ваша распылила гомункула в неадеквате, то в неадеквате бы и осталась. А это похоже на осознанный выбор, так что черти тут ни при чем. И херувимы, и люди ни при чем. И вы не при делах. Он сам так захотел. Или она решила стать богатым бессмертным мужиком. В обмен на…

– Да… – кивнула Прасковья.

– Это как душу продать, наверно, не знаю, – задумчиво сказала Надя. – У меня ее, конечно, нет, но, когда вижу ОДНОГО ИЗ ВАШИХ, мне кажется, что есть, – вот что это.

– Это в тебе родительские инстинкты играют, – пошутила Прасковья.

– И что ты решила с ним делать? – не услышала ее Надя. – Ты убить его хочешь? Я – за. Я первый раз с таким встречаюсь, но я знаю, слышала пару раз, что такие не абсолютно бессмертные. Что они даже от простуды могут крякнуть, если до пневмонии дойдет. Как думаешь, от трех собак он отобьется?

– Да притормози, Надюша! – Прасковья почти крикнула. – Он меня как-то выследил. Он мог еще кого-нибудь выследить. Вдруг я у него не первая? Вдруг он уже нескольких гомункулов распылил? Поймал одну из наших, имя выпытал, да и в расход. Тогда что? Он, может, сильнее в несколько раз, чем мы думаем. А вдруг он твоих кобелей и тебя заодно одним взглядом освежует. К нему вон Сережа в голову не в силах заглянуть, а это что-то да значит. Есть даже вероятность, что Егор сейчас сидит у меня и у тебя в голове и спокойно подсматривает за нами обеими. Поэтому вот…

Прасковья достала телефон из кармана джинсов и бросила Наде на колени; ротвейлеры, подняв головы, хотя до этого казалось, что они уже дремлют, проследили за коротким полетом смартфона.

– Подержи пока у себя, – попросила Прасковья. – Мало ли, вдруг он сглазить умеет, залезет в список контактов и наведет шухера по городу. Ты из него батарейку вытащи к херам. Я ему скажу, что аппарат сломался, а когда все закончится, приду и заберу.

– Я вытащу батарейку. Но ты-то что собираешься делать?

– Ты сейчас вытащи, – попросила Прасковья.

Надя, забавно скривившись от усердия, подковырнула ногтем большого пальца крышку телефона, вынула аккумулятор, покрутила его перед носом Прасковьи, разложила останки телефона у себя на коленях.

– Так что? – спросила Надя.

– Я поговорить с ним хочу, – сказала Прасковья. – Хочу узнать, что ему надо, что он умеет, ради чего это все. Понять хочу, как он до этого дошел, потому что это вне пределов моего понимания.

Надя фыркнула:

– Это я тебе и так сказать могу.

А когда Прасковья уставилась на нее, ожидая, какими циничными мудростями с ней поделится Надя, и в общих чертах зная все направление ее цинизма, продолжила:

– Жить он подольше хочет. Желательно сыто, безопасно, чтобы ничего не угрожало благополучию его сытого мирка, в котором он окопался. И ради этого он все сделает. Ради того, чтобы каждый день еще лет пятьсот, ни о чем не беспокоясь, просыпаться, дышать, есть, спать. Только это его и волнует, уверяю тебя. Если ты думаешь, что он задумал мир захватить, что собирается овладеть невероятной мистической силой, поработить все человечество, стать новым богом, то…

Надя покачала головой с разочарованием на лице, и Прасковье показалось, что она закончила, однако Надя спросила с усмешкой:

– Знаешь, что он может? – И сама же ответила: – Он тебе может все кости переломать, чтобы ты сказала имя. Вот что он может на самом деле. Может тебя в подвале запереть и просто перестать воду тебе давать, чтобы ты имя сказала. Может…

– Я поняла, – остановила ее Прасковья.

– Убей его, – посоветовала Надя. – Завтра, как только увидишь, наведи на него порчу. А я помогу тело спрятать. Так будет лучше и тебе, и ему, и всем нам.

Надя, очевидно, сообразила, что Прасковья с ней не согласна, но поскольку Прасковья при этом не возражала, то еще дровишек подкинула в свою горячую риторику:

– Он отчаялся. Даже не спорь. Если бы не отчаялся, то не принялся бы разыскивать бывших коллег. А отчаяние все равно что бешенство. Рано или поздно – каюк. Вопрос только в том, утащит он кого-то за собой или сам пеной изойдет, как огнетушитель. Такому даже в религию ударяться бесполезно. Это как вместо алкоголя в религию уходить – тот же запой, разве что печень здоровее. А в отчаянии и печени нет никакой пользы, вера его просто размотает. И он, конечно, прямиком к нам, но для него особой разницы не будет, он еще живой, а в котле уже сидит.

– А если ты ошибаешься? – усмехнулась Прасковья.

– Убей его, – снова сказала Надя. – Или дай тебе помочь.

Такой Надю Прасковья еще не видела, скорее всего, визит матери не прошел для нее бесследно. Прасковья так и решила, видя, какой спокойной и серьезной стала подруга, хотела даже пошутить, что Надя, судя по всему, наконец покинула веселые полянки бесовского пубертата и вступила в мрачную область бесовского юношества, но вместо этого у нее вырвалось:

– Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей.

– Именно, – подтвердила Надя. – Я как представлю, что он такое сотворил с НИМ, у меня даже в глазах темнеет. Развеял, как муть. Знал имя и предал его.

– У меня ненависти к нему нет.


– У меня тоже нет, у меня отвращение только.

– А у меня непонимание, – сказала Прасковья. – Тебе легко говорить, ты не знаешь имени гомункула, тебе это искушение неизвестно, а его, возможно, что-то подтолкнуло к этому дикому поступку.

Не закончив фразу, Прасковья увидела, что Надя стала серьезнее и суровее, а затем одними губами произнесла длинное имя гомункула.

Прасковья обмерла.

– Паша, мы давно вместе, всякое бывало, – сказала Надя. – Но никогда ни разу и мысли не возникло поэкспериментировать. А это именно идиотский эксперимент. Еще раз прошу. Грохни его к чертям.

Прасковья взяла себя в руки и ответила:

– Это слишком просто. А я помню, чем заканчиваются самые простые и очевидные решения. Спасибо, мне хватило соседа. Простыми решениями, как и благими намерениями, сама знаешь, что выстлано.

– Ага, благими намерениями, малиновыми варениями, маринованными солениями, – сдалась Надя. – Ну тебя. Не хочу тебя забывать.

Прасковья с усмешкой сказала:

– Если я сейчас помру, ты и не забудешь. Я сейчас обычный человек. Если умру, гомункул автоматом киднепперше перейдет, а меня уже не воскресить, но зато и не исчезну без следа.

Надя вяло изобразила всплеск радости – улыбку на лице, конфетти в воздухе:

– Вуху-у-у… Радость какая… Это, конечно, все меняет… Давай, скорее иди и помирай.

– Я не собираюсь умирать, – уверенно сказала Прасковья.

– Никто не собирается, а потом – раз, а уже, оказывается, давно собран.





Глава 18




………………………………………………………………………





Глава 19




Будто продолжая очень долгий мысленный разговор с кем-то бесконечно дорогим, но в какое-то мгновение напрочь забыв, о чем она говорила, Прасковья проснулась от этого ощущения потерянной мысли, попробовала встать, но не смогла, попыталась открыть глаза, но и это у нее не получилось, даже дышать было не совсем удобно. «Ох, что-то мне нехорошо», – подумала она, подразумевая, что у потока ее мыслей имеется некий слушатель, ругаться при котором было некрасиво. Впрочем, она успела подумать только эту мысль, и опять ее поглотило забытье.

Когда она очнулась снова, то увидела окно слева от себя, обнаружила, что левая ее рука загипсована, а гипс изрисован единорогами, бабочками, сердечками. «Надя», – сразу же подумала Прасковья, снова попыталась вздохнуть, но дышать было по-прежнему тяжко, тогда Прасковья вздохнула мысленно. Поводив глазами по сторонам, она обнаружила стены небольшой больничной палаты, окрашенные в зеленый цвет особенно безмятежного больничного оттенка, телевизор на стене, увидела, что и левая нога не в порядке, а вздымается под углом к кровати, пронзенная спицами вытяжки. На этой задранной ноге Прасковья недосчиталась двух пальцев с внешней стороны стопы, и у нее мелькнула мысль, не оформленная в некое завершенное ругательство, однако все же направленная в матерную сторону. На трех оставшихся пальцах были накрашены ногти, цвет лака почти совпадал с окраской палаты. «Надя», – мысленно вздохнула Прасковья и отрубилась в очередной раз.

Прежде чем Прасковья очухалась окончательно, ее посещали сначала светлые, безмятежные видения, где было солнце, пробивавшееся сквозь жалюзи, люди в очень ярких больничных костюмах вплывали в палату к Прасковье, осторожные и добрые, будто в клетку к больному тигру заходили. Надя возникала в этих видениях, сочувственно садилась на край койки, держала Прасковью за здоровую руку, что-то говорила, слов Прасковья не разбирала, ноты Надиного голоса напоминали ей подводные стоны китов, и Прасковье хотелось пошутить, что Надя – дельфин, изучивший китовий, но в этих видениях и слова не могла сказать. Недовольная Наташа приходила с гомункулом, стояла в стороне, смотрела на Прасковью, как в открытый гроб, сначала одна, затем другая, – успевшая отлинять за то время, пока Прасковья валялась, зыркая по сторонам.

Затем из видений исчезла больничная палата, но зато появилась невероятно чистая комнатка в игривых обоях, похожая на детскую, Прасковья лежала на узкой кровати, чувствовала запах свежевыстиранной наволочки. Гипс с ее руки исчез и возник на ноге. На окне стоял цветущий кактус. И все бы хорошо, но где-то рядом было много кошек, они постоянно выли протяжными невыносимыми голосами, они выли днем и ночью, почти не замолкали, их вой просачивался даже в Прасковьино забытье, все, кого она видела, когда засыпала, тоскливо тянули бесконечные высокие и в то же время басовитые ноты, в которых слышалась претензия, недовольство, в снах Прасковьи, если там не с кем было поговорить, проезжали служебные автомобили с включенными сиренами, неостановимо ныли далекие пароходы, затерявшиеся в тумане, будил и не мог добудиться рабочих заводской гудок.

Когда наступила слишком продолжительная тишина, от нее Прасковья и пришла в себя.

Она сразу поняла, что находится в своем убежище, на постели гомункула. Непонятно было, утро сейчас или вечер, но вокруг было достаточно светло, чтобы недосчитаться мизинца на левой руке, заметить мобильный телефон у себя под боком, кружку с водой, стоявшую на табурете неподалеку.

Прасковья осторожно пошевелилась, проверяя, не болит ли чего, с удовольствием сделала несколько глубоких вдохов, зачем-то ощупала лицо, голову. Экран телефона, лежавшего ничком, бессмысленно засветился гладко постеленной простыне, Прасковья перевернула его к себе.

На экране был престол в человеческом своем обличье.

Прасковья почти не помнила, как выглядели престолы в девятнадцатом, начале и середине двадцатого века, если собирались обрести человеческий облик, – было там что-то из языков необжигающего пламени, голоса, от которого, как от нежности, содрогалась каждая клетка Прасковьиного тела, когда ей доводилось с ними встретиться. Но с некоторых пор, несколько позже, чем появились киноэкраны и телевидение, с семидесятых вроде бы, престолы стали принимать обличье актера Николая Гринько, и говорили они голосом профессора Громова и папы Карло, так что двухсотлетняя, или сколько ей там было, Прасковья, оказываясь с престолом лицом к лицу, чувствовала себя всегда одновременно Электроником и Буратино. Это было безумно и глупо, нелепо, пошло в невероятной степени и в невероятной же степени сентиментально – так реагировать на престола в печальной и доброй маске советского киноактера, Прасковья это понимала.

Но вот он сказал прямо ей в голову:

– Вот ты наконец и вернулась, Паша. Хорошо, что ты живая.

И Прасковья торопливо закрыла себе рот, иначе бы вскрикнула от радости.

– Спа… – начала она шепотом, но дыхание осеклось от слез. – Спасибо…