Оккульттрегер

* * *


Девяностые помнились Прасковье в основном обилием заведений по проявке фотографий («Фуджи», «Кодак»), так что она пусть и не фотографировала, но если оглядывалась в прошлое, то видела эпизоды оттуда в палитре той ненатуральной, выцветающей химии, которую давали тогдашние дешевые мыльницы. То ли оттого, что она уже работала диспетчером такси и приходилось подолгу ждать нужного автобуса на работу и обратно, то ли потому, что само время было такое странное, демисезонное, что ли, Прасковья запомнила, как было пасмурно, до чего тяжелые капли висели на облетевших ветках кустов и деревьев, липкую глину на сапогах, корабельные волны, которые машины разметывали, когда вкатывались в лужи, а лужи помнились многочисленные, серые, втекавшие одна в другую. Столько дорог, казалось, не было, сколько луж вместо дорог и тротуаров. В новостях говорили о наркоманах, Прасковья не помнила, чтобы встретила хотя бы одного, но она знала, что они многочисленны, потому что не было дня, когда, выйдя на улицу, она не наступала на использованный шприц, а то и не на один, и те нежно, как первые осенние льдинки, ломались под ногами.

Все вокруг тогда походили на каких-то беспризорников – и дети, и взрослые тоже. Прасковья встречалась с благополучным гражданином, но все в нем говорило о бесприютности и тоске. К примеру, его «тойота», похожая на голову крокодила, крокодилового же цвета, почему-то наводила Прасковью на мысли о болотах, москитах, людоедах, Халхин-Голе. Ретроспективный взгляд на ухажера вызывал у нее что-то вроде жалости, особенная грусть всплывала при воспоминании о его одеколоне, большой меховой шапке, на шерсть которой он дул, прежде чем надеть, еще белый вельветовый шарфик у него имелся, чистый, но отчего-то похожий на портянку.

Алкогольные херувимы тогда ничем не отличались внешне от сахарных, да и от людей тоже. Черти выглядели несколько старомодно, скромненько и бледненько, бедновато, но чисто. Впрочем, неизменная их симпатичность, как и в любые, даже и более трудные времена, была, как всегда, при них.

Именно поэтому, когда однажды вечером после очередного рабочего дня Прасковья вернулась домой и обнаружила нового гостя, которого приволок гомункул, она решила, что к ним каким-то неведомым образом занесло маленького черта. Ощущение, которое она испытала при первом взгляде на него, один в один совпадало с тем, что она испытала в кино очень много лет назад, когда на черно-белом экране появился Олег Видов. Мальчик и рта не успел раскрыть, чтобы поздороваться, а Прасковья уже совершенно втюхалась в него, абсолютно очарованная тем, какой он был весь светлый, с открытым взглядом, готовый улыбнуться. Лишь потом она обратила внимание на его жуткие штаны, заправленные в шерстяные носки, на кофту, которая была ему велика настолько, что из закатанных рукавов торчали кончики пальцев. Тогда лишь Прасковья сообразила наконец, что мальчик не из чертей, но этим его обаяние и выигрывало.

По тому, как он абсолютно без робости смотрел на незнакомую ему Прасковью, было понятно, что вот так радостно он встречает всех незнакомцев на своем пути, что его любят все вокруг, а иначе и невозможно. Что он счастлив своей человеческой жизнью и готов делиться этим счастьем со всеми, кого встретит.

– Здравствуйте, а мы вам яичницу приготовили на ужин, – сказал он.

– Спасибо, – ответила Прасковья. – И откуда берутся такие кулинары, если не секрет?

– Из четырнадцатой квартиры, – ответил мальчик. – Мы позавчера переехали.

Сказав это, он зачем-то вытащил нательный крестик из-под ворота и сунул себе в рот, толстый шнурок крестика свисал по обеим сторонам его рта, будто сбруя. Прасковья рассмеялась.

Он дружил с каждым воплощением гомункула на протяжении нескольких лет, Прасковья снова и снова знакомилась с ним, мимоходом болтала о всяких пустяках, заранее тоскуя о том, что эти его появления в убежище закончатся, боясь, что его семья переедет куда-нибудь, и он пропадет в неизвестном направлении, и невозможно станет подглядеть, как сложится его дальнейшая жизнь.

Но он рос, постепенно симпатичным подростком стал, что огромная редкость, затем и в очень красивого юношу превратился, в студента, к которому Прасковья могла и клинья начать подбивать, если бы он не был соседом, – очень трудно кидать человека, которого будешь встречать на лестнице. Каждый раз при виде его у Прасковьи сердце сжималось от тоски, что она не человек, что не может повзрослеть и состариться вместе с ним, а повторять опыт долгой жизни с еще одним смертным ей не хотелось, хватило и одного раза. Да и тот прошлый опыт был все же с одиноким мужчиной, а родители мальчика были при нем, Прасковья не представляла, как она объяснялась бы с ними насчет того, что бездетна, а ребенок при ней не взрослеет, да и вообще всё: чем занимается на самом деле, с кем дружит, что может исчезнуть в любой момент и даже ни одного воспоминания от нее не останется.

Вся ее тоска разрешилась довольно неожиданно и неприятно.

Когда Прасковья возвращалась домой, то постоянно срезала дорогу до остановки через небольшую, очень прозрачную березовую рощу, по тропинке, протоптанной ей же и несколькими другими работницами. С некоторого времени она заметила, что за ней следят. И обнаружила, что следит за ней как раз парень из четырнадцатой квартиры. Поскольку все такие слежки, как правило, означали робость перед тем, как назначить свидание, Прасковья решила, что или облиняет, и тогда сосед просто потеряет интерес к ней новой, или наберется решимости и объяснится, и тогда пусть уж как пойдет так пойдет.

Меланхолически идя и поглядывая на силуэты березок на фоне ясного звездного неба, Прасковья даже оглядываться не стала, когда услышала шаги за собой, чтобы не вспугнуть ухажера раньше времени. А он приблизился и схватил ее сзади за горло, да так основательно, что она и сделать ничего не могла. «Ну ладно, – подумала она спокойно, хотя и с обидой в душе. – Сейчас дело пойдет к изнасилованию, тогда я ему и настучу по балде как-нибудь». Но он повалил ее лицом вниз на мокрые березовые листочки, рухнул сверху, очень тяжелый, абсолютно неподъемный. Нескольких минут не прошло, а Прасковья была уже мертва.

«Вот это номер, – подумала Прасковья, – что дальше? Акт некрофилии? Такого со мной еще, кажется, не бывало».

Однако же сосед удовлетворился тем, что прикончил Прасковью, видно, это и было его основной целью, возможно, он кончил в штанишки, пока тело Прасковьи бесконтрольно шевелилось в агонии. Он взял Прасковью за ноги, оттащил ее к ближайшей дыре коллектора, которая зияла чуть в стороне от тропинки, и Прасковья еще думала, когда ходила мимо: «Хоть бы люком закрыли, провалится ведь кто-нибудь когда-нибудь». Сосед сбросил ее так, что она упала вниз головой, застряла, упершись сломанным носом в покрытую росинками трубу неизвестно какого водоснабжения.

«Тебе пиздец, сука, – опять же спокойно подумала Прасковья. – Когда я отсюда выберусь, даже не знаю, что с тобой сделаю».

К чести Наташи и херувима (правда, это был не Сергей, а другой, не такой вредный), воскресили Прасковью той же ночью. Но опять же, если бы ей дали время поскучать в темноте, вероятно, она бы успела все обдумать, не находилась бы в таком аффекте. Херувиму удалось ее успокоить, чтобы сразу не побежала мстить, Наташа убедила Прасковью поехать в гости в Наташино убежище – обмозговать пережитое, на что Прасковья согласилась. Пока пили чай (правда, Прасковья перед этим вылакала полстакана вискаря), херувим и Наташа то и дело кидались ей на плечи, когда Прасковья порывалась встать и пойти вершить стремительный суд Линча. Наконец, видя, что Прасковью обычным способом не успокоить, подмешали ей что-то в чаек, и она вырубилась.

– Успокоилась? – спросила Наташа наутро.

– Нет, – проворчала Прасковья. – После такого успокоишься, конечно. Сама-то как, не бесилась бы?

– Это по закону нужно решать, – сказала Наташа ей в ответ. – Тут не только ты и он. Дело не только в тебе и в нем. Об этом ты подумала? А если ты у него не первая? Если кто-нибудь свою дочь ищет? Ты его завалишь, а дальше что? Его похоронят, и всё. Он тогда вовсе жертва выходит. Ни в чем не виноват. Надо, чтобы во всем сознался, рассказал, если что, где еще тела. Чтобы сопли на суде ронял, чтобы остаток жизни сидел, по команде спал, по команде ел, по команде гулял.

– А если он, пока мы тут возимся, еще дел нахуевертит?

– Ну давай, мсти! – взорвалась Наташа. – Только давай уж мсти последовательно всем злодеям вокруг. Всем, кто в чьей-то смерти виновен. Давай! Местный криминал зачисти, коррупцию, криворуких автолюбителей, которые пьяные за руль садятся, директоров предприятий, которые забивают на технику безопасности. Давай! Пусть никто не уйдет безнаказанным, а то ишь, выходят сухими из воды! Это справедливо? Нет! Так карай! С политиков можно начать! С военных!

Разговор происходил у Наташи в гостиной. Наташа бегала по комнате, пытаясь унять движением те чувства, что ее, несомненно, обуревали. Помятая приключениями Прасковья до сих пор чувствовала озноб посмертного холода, по этой причине только нос высовывала наружу из одеяла, чтобы участвовать в диалоге. Гомункулы бок о бок сидели на стульях возле стены и только глазами водили, наблюдая за Наташиными передвижениями.

– Может, он и не виноват в том, что сделал! – нашлась Наташа. – Головой где-нибудь ударился, травма родовая.

– Нигде никакой травмы, – ответили гомункулы хором.

Оба они были тогда рыженькие девочки, отчего у Прасковьи возникло ощущение, что она попала в фильм «Сияние». Наташа остановилась, выдохнула, опустила руки и с упреком обратилась к гомункулу Прасковьи:

– Как ты мог это проморгать вообще? Вы же всё знаете, что там в головах творится.

– Это из любви исходит, поэтому этого никогда не видно, – опять же хором ответили гомункулы.

– Заебись! – воскликнула Наташа с одобрительным сарказмом. – Любовь! Ни хрена себе любовь.

– Это искаженное чувство любви, но это все же любовь, – подтвердили гомункулы.

– А нельзя как-нибудь посмотреть, чего он еще наворотить успел? – спросила Наташа. – Накопать у него как-нибудь в голове?

– Да, еще одна жертва у него есть, – после секундной паузы ответили гомункулы. – В лесу. На глубине примерно полутора метров. Два года назад похоронена.

– Вот! – Наташа обратилась к Прасковье со злорадным торжеством. – Как ее предъявить милиции? Под каким соусом? Шли мы грибочки собирать, решили копнуть землю, а там смотрите, кто лежит! Так, по-твоему? Понимаешь, что он должен расколоться, сам должен ментов к этой могиле привести!

– И как это сделать? На совесть ему надавить? – в свою очередь взвилась Прасковья.


– Можно престола на него науськать. Он тогда сам слезами обольется и сдаваться побежит, – не совсем уверенно предложила Наташа.

То, что она колебалась, было понятно: побудить престола к общению было трудновато, они снисходили до смертных в совсем уж отчаянных обстоятельствах, да и то не всегда. А Прасковья и Наташа не находились в безвыходном положении.

– Даже сейчас ментам нечего предъявить, – раздраженно заметила Наташа, чтобы разбавить озадаченное безмолвие. – У тебя следов на шее не осталось. Одежда – и та целая.

– Вот уж действительно, очень жаль, – ответила Прасковья, сама не понимая, с сарказмом она это сказала или нет.

– А если… – Наташа радостно вдохнула, глаза ее загорелись, но длилось это буквально полсекунды. – Нет, фигня. Ну похитим мы его с помощью чертей, заставим признаться, так он потом скажет, что из него угрозами вытащили признание. Вот и все. Под угрозой пожизненного он ведь заюлит только в путь, к бабке не ходи.

– Есть такое, – согласилась Прасковья мрачно. – Если бы мне предъявили за всех, кого я грохнула, радостного мало, честно говоря. Я некоторых помню, и то, что они меня тоже пытались того… нет-нет да и подумаешь, что кто-то у них там остался, горевал.

И тут у нее появилась идея, такая, что она села и откинула одеяло.

– А как насчет тени отца Гамлета? – спросила Прасковья, и Наташа замерла, хотя намеревалась вроде бы что-то сказать еще.

– Думаешь, проймет его? – поинтересовалась Наташа оценивающе.

– Поколеблет, – сказала Прасковья уверенно.

Они решили, что Прасковья будет попадаться парню из четырнадцатой квартиры повсюду: в электричке, на которой он ездил на учебу в Екатеринбург, в подъезде, конечно, на улице, там и сям, в автобусе. Для слежки и случайных встреч решили припахать херувима. Чтобы, если дойдет до насилия со стороны маньяка, привлечь внимание людей, для подстраховки, полная охотничьим энтузиазмом Наташа привлеклась сама. Придумали, что, если душитель успеет прикончить Прасковью еще раз, сначала вызвать милицию, показать труп, обозначить особые приметы преступника, а там подвернувшиеся в виде свидетелей черти как-нибудь проводят следствие прямо к порогу убийцы. Прасковья согласилась побыть покойником, если это требовалось для дела, была не против собственного вскрытия и похорон.

Но, помня его ребенком, Прасковья все же надеялась, что нескольких очных ставок хватит, чтобы в нем пробудились остатки совести, сопереживания. В конце концов, имелись же они у него когда-то. Помнится, он прибежал к гомункулу, узнав о смерти овчарки соседей-собаководов, рыдал так, что Прасковья накапала ему валерьянки. Он сочувственно дул на ушибленный локоть соседской девочки. Хватал пакет с продуктами у Прасковьи из рук и, кряхтя, нес на четвертый этаж, а Прасковья шла так близко к нему, что ей хотелось поцеловать его в макушку.

Первую встречу они решили устроить вечером на улице, по пути между автобусной остановкой и домом, – уличное освещение в те годы было не очень ярким, что позволяло нагнать сомнений на убийцу, внушить мысль: «Наверно, показалось». Второе свидание придумали следующим утром в подъезде, когда он будет спускаться с пятого этажа. Третье – в электричке из Екатеринбурга. А там как получится. Насчет того, что будет, когда пройдет время линьки и Прасковья перестанет выглядеть как прежде, они даже не заикались, будто неосторожное слово могло повредить их мероприятию.

В первый вечер нагнетания страха божьего на маньяка Наташа осталась у подъезда, откуда был неплохой вид на дорогу от остановки, херувим был при ней, старый уже, жалко было держать его на уличном сквозняке, но дома оставлять тоже не годилось, он мог оттуда что-нибудь попятить. В утешение и для согрева ему выдали термос с горячим кофе по-ирландски, который успели заварить, пока парень из четырнадцатой квартиры ждал автобуса у вокзала. Людей было немного, погода не располагала к прогулкам в восьмом часу. Остальные, даже гомункулы, оделись тепло, а Прасковья планировала явить себя своему убийце, красиво сняв капюшон, для этого годилась только легкая курточка, в которой она молниеносно застыла. Ветер был бесконечным и тяжелым настолько, что казалось, будто мимо них пятерых стремительно движется бесшумный и невидимый грузовой состав. У Прасковьи сопли потекли, лоб ныл от холода, как бы она ни поворачивалась, только три слова мелькали у нее в голове, сменяя друг друга: «Отит, гайморит, менингит».

– Пора, – каркнул херувим, и Прасковья, не задумываясь, зашагала, запрыгала через лужи.

Парень из четырнадцатой квартиры беззаботно топал с рюкзаком на плече, он никуда не торопился, его обогнала какая-то девушка, а он на нее даже не посмотрел, потому что игрался с сотовым телефоном, увлеченно перебирал клавиши большим пальцем, не обращал внимания на холод. «Этак я мимо пройду, а он и не заметит. Прекрасно!» – подумала Прасковья, решила уже было покашлять, чтобы обозначить себя в пространстве, но где-то метрах в двух от Прасковьи он поднял на нее глаза.

Она сняла капюшон. Он мимоходом взглянул на Прасковью, и сначала на лице у него не мелькнуло ничего, парень скользнул по ней глазами сверху вниз, сделал шажок в сторону, чтобы уступить ей дорогу, потому что Прасковья шла прямо на него. В его глазах появились поочередно: узнавание, неверие, удивление. А Прасковья вдруг вспомнила короткий фрагмент «Сказки странствий», в котором Марта, поднявшись с кирпичей разнесенного в щепки замка, говорит брату голосом Марины Нееловой: «Лучше бы я тебя не находила. Я всегда буду думать о том, каким ты был и каким ты стал».

Правая рука Прасковьи быстро утяжелилась материализовавшимся в кармане кастетом. Прасковья всю силу вложила в этот удар, всю ненависть к той твари, что спокойно и деловито убила незнакомую ей женщину, но перед этим пожрала парня из четырнадцатой квартиры изнутри, а значит, пожрала и того мальчика, и подростка, и студента, и того, кем юноша мог стать. Он рухнул в кусты сбоку от тротуара, так и не выпустив телефона из рук, а Прасковья смотрела на теплый синий прямоугольник, светившийся на земле, и не слышала, что ей говорит подбежавшая Наташа, закрывшая ее справа за секунду до того, как из-за угла вырулил неторопливый и внимательный милицейский автомобиль. Прасковье казалось, что она оглохла, потому что внезапно для нее не стало ни шума ветра в деревьях, автомобильный двигатель она тоже совсем не слышала. Более того, в голове было пусто, будто и там наступила тишина. Два гомункула шли к ним. Прасковья посмотрела на своего и поняла, что он молчит, ошеломленный ее дикой выходкой. Что его молчание – вот такое, оглушающее.





* * *


Старый херувим вскоре после этого случая помер. А примерно через год в городе завелся еще один маньяк, он орудовал несколько лет и успел прикончить нескольких девочек.

– Это все ты, – напоминала Прасковье Наташа каждый раз, когда находили очередное тело.

– С чего это я? – всегда психовала Прасковья. – Это человек. Сам. Сам себя затащил туда, куда затащил.

– Неизвестно, сам – не сам. В головах людей иногда нейроны так складываются, что и выбора не оставляют. Возьми, к примеру, киднепперш. Есть у них выбор? А это твоя восстановленная справедливость, Парашенька, дает о себе знать.

Убийц парня из четырнадцатой квартиры искали, бродили с обходами, с опросами, однако Наташа позаботилась об этом: вынула из карманов убитого все деньги, телефон умыкнула и утилизировала где-то, – так что искали грабителей, вроде бы даже наркомана какого-то поймали и посадили.

Прасковья попросила гомункула стереть ей все воспоминания о соседе.

– Нет, – твердо ответил гомункул вслух.

– Можно хотя бы имя его забыть?

– Можно, – опять же вслух ответил гомункул.





Глава 17




За пару дней до поездки на дачу к Егору Прасковье так себя стало жалко, что она накачала в телефон всяких печальных песен и гоняла по кругу, перед собой рисуясь собственным одиночеством. Слезки накатывали, когда она представляла, что всё вокруг – фильм и в титрах то «Кто я» группы «Моя дорогая», то, значит, «А принцессе можно все» от «Принцессы Ангины», а то и вовсе «Honorable Madam» Ивана Жука, Окуджавы и Даниэля Хана, вместе взятых. Конец у ее фильма был неизвестно какой, но ничем хорошим не заканчивалась эта затея с Егором. Начинался май, но в придуманном Прасковьей финале фильма стояла дождливая осень, Надя сдерживала рыдания, Сергей супился в компании собутыльников, не смея рассказать, какую огромную потерю переживает, жене ничего не говорил. Начальник брал на работу в таксопарк совсем еще молодого нового оккульттрегера и вздыхал, потому что грудь его теснили многочисленные воспоминания о Прасковье.

Для пущего драматизма привязалась еще одна песня, которую Прасковья не слушала, а напевала сама, пытаясь петь как можно ниже: