Охота на Овечкина

Тут только Михаил Анатольевич вспомнил, что Басуржицкий говорил ему о сиделке и что он действительно видел вчера рядом с Еленой какую-то женщину.

– Извините, – сказал он краснея. – Я, видимо, был рассеян…

– Конечно, – ответила она, с любопытством разглядывая его.

– Я готов, – спохватился Овечкин. – Мне, собственно, сказали, что я должен зайти, но я как-то… замешкался.

Он сглотнул слюну. Уже прямо сейчас…

– Тогда пойдемте, – весело сказала Фируза, по-видимому забавляясь его смятением. – Не бойтесь, Елена не кусается…

Михаил Анатольевич вспыхнул. Слова сиделки прозвучали для него кощунством, и в нем разом проснулась подозрительность. Кто она такая, эта Фируза, вот бы знать! Еще одна жертва Басуржицкого или, не дай Бог, его пособница? Он должен быть осторожен… впрочем, на нее он, кажется, тоже произвел впечатление дурака. Вот и хорошо.

Утешившись таким образом, он вышел вслед за девушкой из комнаты и через несколько мгновений предстал перед героиней своих сегодняшних сновидений.



Странная метаморфоза произошла с ним в ту же секунду, как он увидел ее. Исчезли и робость, и смятение. Михаил Анатольевич сделался подтянут, почтителен, готов внимать и исполнять приказания, напрочь позабыв, что он – маленький, неуклюжий и ни на что не годный человечек. И это казалось ему совершенно естественным рядом с Еленой.

Она поздоровалась и, улыбаясь, напомнила о его обещании научиться играть в шахматы. И Михаил Анатольевич даже ответил на ее улыбку и вполне непринужденно сообщил о полной своей неспособности к этой игре, однако от обещания не отрекся. И была принесена доска, расставлены фигуры, и в течение получаса он честно пытался сдержать слово. Выяснилось, однако, что он не в состоянии даже запомнить, как именно ходит та или иная фигура, и в конце концов Овечкин, разведя руками, признал свое поражение, и Елена, посмеявшись, освободила его от обещания.

Атмосфера складывалась самая непринужденная. Михаил Анатольевич даже представить себе не мог, чтобы кто-нибудь всерьез воспринимал эту девушку как душевнобольную. Ничто – ни в облике ее, ни в поведении – не наводило на подобную мысль. Достоинство, с которым она держалась, лишь подчеркивало и усиливало обаяние ее красоты. Ум ее был отточен, как он может быть отточен лишь в общении с людьми, равными по образованию и положению в обществе. Образование же это и положение не вызывали никаких сомнений – по мысли Михаила Анатольевича, Елена могла быть дочерью только академика или международного дипломата.

Время до обеда они провели за игрой в карты и непринужденной беседой. Говорил, как ни странно, в основном, Овечкин. Вот когда ему пригодилась его начитанность. Он припомнил весьма кстати одну из недавно попавшихся ему в руки книг, с увлекательным приключенческим сюжетом, что дало им возможность побеседовать о мужестве и сообразительности некоторых людей, а заодно обсудить, встречаются ли еще такие люди в жизни или же они остались только в книгах. По мнению Елены, подобные люди еще встречались, и даже в изрядном количестве. Взгляд ее говорил при этом, что и Михаила Анатольевича она безусловно включает в ту же категорию. Возражать он не стал. Он готов был провести за разговорами с нею всю оставшуюся жизнь. Однако несправедливо было бы сказать, что он забыл об истинном положении вещей. Они были пленники и находились в тюрьме. Он только и ждал подходящего момента, чтобы заговорить об этом с Еленой, но ему мешала сиделка Фируза. Она все время держалась рядом, не отходя ни на шаг, а он все никак не мог составить о ней надлежащего мнения. Вроде бы, с одной стороны, она обращалась с Еленой совсем не как с пациенткой, уж скорее, отношения их связывали вполне дружеские. Но, с другой-то стороны, если она – помощница Басуржицкого, значит, она прекрасно знает, что Елена не сумасшедшая. Елена же, казалось, видела в ней близкого человека, которому можно доверять, шутила и смеялась с нею как ни в чем не бывало. Михаил Анатольевич колебался.

Пообедали они вместе, ибо хозяйка не выказала никакого желания расстаться с Михаилом Анатольевичем. После обеда секретарь Басуржицкого отпер двери, ведущие в оранжерею, и выпустил всех троих туда на прогулку.

Овечкин внимательно следил за лицами обеих женщин при появлении этого странного подростка. Он заметил, что Елена осталась спокойной, как всегда, и вовсе не обратила внимания на мальчика, словно он был не живой человек, а неодушевленная самодвижущаяся машина для обслуживания. На лице же Фирузы, более непосредственной особы, чем ее хозяйка, отразилась легкая брезгливость, и как показалось Овечкину, она поторопилась встать из-за стола, прежде чем секретарь, собирая посуду, подошел к ее обеденному прибору. Это слегка обнадеживало. Фируза ему, в общем-то, скорее нравилась. Да и лишний союзник никогда не помешает.

Однако заводить при ней разговор Михаил Анатольевич по-прежнему не решался. Поэтому он обрадовался, когда они остановились у фонтанчика в оранжерее и Елена вдруг обратилась к сиделке с просьбой принести какую-то книгу. Момент был вполне подходящий. Секретарь уже удалился через другую дверь из этого домашнего цветущего чуда, и они наконец, впервые за весь день, оказались с Еленой наедине. И впервые за весь этот день Михаил Анатольевич, приготовившись заговорить и заглянув в прекрасные карие глаза, неожиданно утратил дар речи. Ему вдруг показалось совершенно не важным то, что он собирался сказать. А больше сказать было нечего. Поэтому он стоял и молча смотрел ей в глаза, чувствуя себя, как в сегодняшнем сне, абсолютно легко и естественно, нисколько не тяготясь своим молчанием. Как будто так и надо было – стоять рядом с ней, любоваться ею и молчать. И только вопросительное выражение, появившееся в глазах девушки, заставило его очнуться.

– Скажите мне, пожалуйста, Елена, – начал он с места в карьер, торопясь успеть до возвращения сиделки, – ведь Басуржицкий – не муж вам, правда?

Елена вздрогнула.

– Разумеется, нет, – почти холодно ответила она.

Овечкин почему-то внутренне возликовал.

– Я так и думал! Он держит вас здесь силой?

Она немного помедлила с ответом, внимательно вглядываясь в Михаила Анатольевича.

– Да.

Короткое это слово, произнесенное тоном почти безразличным, всколыхнуло в душе Овечкина целую бурю эмоций.

– Но почему? – не сдержавшись, воскликнул он с негодованием. – Расскажите мне, ради Бога! Я готов приложить все усилия, чтобы… чтобы помочь вам!

Елена предостерегающе подняла руку, и он умолк, с волнением глядя на девушку.

– Вы, кажется, тоже являетесь здесь пленником, – спокойно сказала она. – Или я ошибаюсь, и вы пользуетесь каким-то особым доверием этого человека?

Овечкин изумился.

– Я?.. Вчера мне объявили, что я не имею права выходить из квартиры, пока не уволюсь! Я ничего не знал… меня наняли на работу, понимаете…

– Зачем вас наняли?

– Ухаживать за вами… простите…

Михаил Анатольевич густо покраснел и окончательно утратил самообладание.

Елена испытующим взором наблюдала его замешательство и молчала.

– Поверьте мне, я ничего не знал, – пролепетал Овечкин. – Но я догадался, потому что вы… потому что когда я увидел вас, я понял, что это неправда… что Басуржицкий…

– Я верю вам, Михаил Анатольевич, – вдруг сказала она. – Успокойтесь.

И он успокоился, как по волшебству.

– Стало быть, вы находитесь в том же положении, что и мы с Фирузой, – продолжала Елена. – Увы, Михаил Анатольевич… боюсь, вы ничем не сможете нам помочь.


– Я надеюсь, – твердо сказал Овечкин. – Главное, что вы мне верите. Я все-таки мужчина, и вдруг… если только мне удастся выбраться отсюда, я подниму на ноги всех! Я приведу милицию…

Она вновь подняла руку, останавливая его, и грустно улыбнулась.

– Вы никого не приведете, даже если вам удастся выбраться. А если и приведете, мне это ничем не поможет.

– Почему?

– Потому что Басуржицкий утверждает, что я сумасшедшая, требующая присмотра, и имеет неопровержимые доказательства.

– Какие? Да стоит любому поговорить с вами…

– Вот именно. И этот любой сразу же убедится, что Басуржицкий говорит правду.

– Но почему? – снова воскликнул Овечкин.

Елена беспомощно посмотрела на него.

– Вы же не выслушали меня до конца, Михаил Анатольевич. Вы так уверены… но…

Она оглянулась. По дорожке между кустами камелий шла Фируза с книгой в руке. И, когда сиделка поравнялась с ними, Елена с тяжелым вздохом обратилась к ней:

– Пожалуйста, милая… объясни Михаилу Анатольевичу, почему любой человек поверит Басуржицкому даже на слово, без всяких медицинских справок, что меня необходимо держать взаперти!

Фируза кинула быстрый взгляд на нее, на Овечкина и, по-видимому, сразу поняла, о чем шла речь в ее отсутствие.

– А потому, – сказала она без всяких предисловий, – что перед вами, Михаил Анатольевич, никакая не Елена Басуржицкая, а Маэлиналь, принцесса айров из Данелойна!





Глава 12




Услышав слово «айр», Баламут Доркин невольно вздрогнул. В памяти его мгновенно восстановились последние события, включая удар по голове, нанесенный невидимой рукой в пустом подъезде. Столь же быстро сообразил он следом, что действительно почти добрался до цели, ибо где еще он мог находиться в данный момент, как не у таинственного похитителя принцессы Май, того неизвестного мага, что возглавлял шайку даморов. Кому другому может принадлежать этот мерзкий голосочек?!

Подумав, что притворяться мертвым не имеет более никакого смысла, он решил открыть глаза и посмотреть наконец в лицо негодяю.

Однако это оказалось не таким простым делом. Веки его словно налились свинцом, и пока Баламут совершал героическое усилие, пытаясь их разлепить, другой голос, механически-безжизненный, произнес где-то над его головою:

– Оставить его здесь?

– Разве хозяин не дал тебе указаний? – недобро промурлыкал первый голос.

«Хозяин»? Баламут приостановил свои усилия и попытался хоть что-нибудь разглядеть сквозь смеженные ресницы. Самого мага, значит, здесь нет?

Кто-то стоял над его несчастным телом, болевшим так, словно королевского шута проволокли за ноги по всем лестницам с первого на шестой этаж заколдованного дома, и этот кто-то переступил с ноги на ногу и бесстрастно сказал:

– Хозяин велел принести его сюда и спросить, знаком ли он тебе. Других указаний не было.

– Ну так оставь его и сходи за ними. Да поживей! Не желаю глядеть на твою дохлую рожу!

Неясный силуэт исчез из поля зрения Доркина, и наступила тишина. Отчего-то он испытал облегчение и вновь смежил ресницы, предавшись покою. Но недолго длился покой. Бархатный голос замурлыкал вдруг песенку о соловье, нарочито гнусаво, затем засвистел, а потом издал несколько скрежещущих звуков, столь резких, что они отозвались нестерпимой болью в голове Баламута, и тот невольно застонал. Невидимка сразу перестал скрежетать и ехидно сказал:

– Так я и знал, что ты притворяешься. Это тебе не поможет. Вставай, шут, позвени бубенчиками!

Баламут скрипнул зубами.

– Я встану, – выговорил он, с трудом разжав челюсти и еле двигая языком. – Встану, ради удовольствия свернуть тебе шею…

Руки у него оказались не связанными, ноги тоже, и Доркин, благодаря за это судьбу, кое-как перевел непослушное, ноющее каждым мускулом тело в сидячее положение. И разлепил наконец глаза.

Но никого не увидел. Обведя взглядом небольшое квадратное помещение с кирпичными стенами, кирпичным сводом и каменным полом, с узкими бойницами и довольно неуместной в темнице птичьей клеткой в углу под потолком, он убедился, что оно совершенно пусто, и удивленно поднял брови.

– Показалось, что ли?

Птичья клетка вдруг разразилась таким неприятным и резким смехом, что голова Баламута вновь отозвалась болью. Он поморщился и вперил в клетку пристальный взгляд.

Кто-то там сидел. Частые прутья мешали разглядеть как следует ее обитателя, но вроде бы это была птица. Во всяком случае, именно птичья голова приникла к просвету между прутьями и, раскрывши клюв, язвительно произнесла:

– Дурак – он и есть дурак. Где твой дурацкий колпак? Не забудь надеть его перед тем, как попытаешься свернуть мне шею!