Охота на Овечкина

Глядя вслед молодому королю, Де Вайле думала о том, что Доркина искать уже не придется. Вернее, искать она его будет там же, где и Овечкина с талисманом. Баламут наверняка напал на след Тамрота – возможно, сыграл свою роль тот защитник и друг, которого предрек ему при расставании Гиб Гэлах, – и тоже попал в ловушку. В этом она почти не сомневалась. Но что останется от двоих людей и одного талисмана к тому времени, когда она их разыщет, – известно, пожалуй, только дьяволу. Могущество Хораса, врага Никсы Маколея, было впечатляющим… карты, которыми она пользовалась при последнем гаданье, умерли навсегда – теперь она это знала. И работа ей предстояла… Де Вайле поморщилась. Она собрала последние силы и перенеслась в свое убежище прямо с того места, где была, пренебрегши всякими правилами скрытности и тайны. Хорошо еще, что стояла она в тени дома и никто не заметил внезапного исчезновения старой цыганки, как будто растворившейся в этой тени.





Глава 11




Михаила Анатольевича настигла любовь, но он был весьма далек от понимания этого.

Никогда в жизни не думавший о любви, ничего не знал Овечкин ни о формах ее, ни о мгновениях ее зарождения, ни о становлении и смерти, ни о силе воздействия ее на душу человека, ни о сопутствующих ей восторгах и муках. И теория, и практика любви равно были для него terra incognita, и можно смело сказать, что прожив в сем блаженном неведении тридцать пять лет своей жизни, никогда бы не догадался Овечкин о том, что с ним теперь произошло, если бы только кому-нибудь не вздумалось открыть ему глаза. А такого человека поблизости не нашлось.

И потому, постояв в оцепенении перед открытым окном в своем новом жилище и возвратившись через какое-то время к реальности, оставался Михаил Анатольевич все в том же блаженном неведении относительно своего состояния. Одно только он знал совершенно твердо – Басуржицкий заблуждается. Его жена абсолютно здорова. Разумеется, он не мог бы сказать, на чем основывается такая его уверенность, и вряд ли рискнул бы отстаивать свое мнение перед специалистом. Но всею душою он был отныне на стороне Елены Басуржицкой и, едва придя в себя, сразу задумался, каким образом помочь девушке снять с себя клеймо сумасшествия.

Правда, он слишком мало еще знал о ней. Михаил Анатольевич скорбно покачал головой, отошел от окна и присел на кровать. Ему только предстояло познакомиться с ней поближе, услышать ее историю – а в наличии очередной удивительной истории он почему-то нисколько не сомневался – и тогда уже начинать ломать голову над выходом из положения.

А положение оказалось гораздо серьезнее, чем представлялось Овечкину, и убедился он в этом всего через несколько минут.

Когда дурман в голове окончательно рассеялся и Михаил Анатольевич снова начал мыслить трезво и ясно, все решив для себя относительно душевного здоровья Елены Басуржицкой, вспомнил он и о Никсе Маколее. И ужасно забеспокоился. Что же он тут сидит… надо позвонить хотя бы, узнать у бабы Веры, не возвратился ли король, а если возвратился, то как там у него с Хорасом? И вообще, может, сегодня ночевать тут не обязательно, и можно съездить повидаться с Никсой, заодно и поговорить…

Михаил Анатольевич решительно поднялся с кровати и направился к выходу, не предвидя никаких препятствий невинному своему желанию встретиться с другом.

Однако первое же препятствие явилось ему в виде запертой на три замка двери, ведущей из половины Елены в остальную часть квартиры. Это смутило Овечкина, но ненадолго. Он увидал кнопочку звонка на дверном косяке и, справедливо рассудив, что она предназначена для вызова кого-нибудь с той стороны, без колебаний нажал на нее.

Результата не было так долго, что даже безропотный Михаил Анатольевич потерял терпение. Он позвонил еще раз. И еще. Наконец по ту сторону двери зазвенели ключами, защелкали замками, и препятствие было устранено. Но не совсем.

Овечкин ожидал увидеть Басуржицкого, однако перед ним предстал темноволосый подросток-секретарь. И подросток этот стоял на пути, загораживая проход, и молча, без всякого выражения на лице, смотрел на Михаила Анатольевича, словно ожидая чего-то.

Михаил Анатольевич тоже подождал немного, сам не зная чего. Потом сказал:

– Мне нужно к Даниилу Федоровичу.

– Зачем? – спросил подросток, не дрогнув ни единым мускулом гладкого своего лица.

– Как, то есть, зачем? – растерялся Овечкин. – Мне нужно позвонить… да и сказать кое-что Даниилу Федоровичу!

– О чем?

– О том, что мне нужно съездить домой! Я не понимаю тебя, мальчик…

– Подождите, – сказал тот. И дверь перед носом Михаила Анатольевича вновь захлопнулась.

От удивления он даже разинул рот. Что это какие строгие тут порядки? К чему?

На этот раз ждать пришлось недолго. Михаил Анатольевич еще не успел справиться с неприятным чувством, как мальчик, явившись, жестом пригласил его выйти. И пройдя за ним по пятам через всю эту огромную квартиру, очутился наконец Овечкин в кабинете Басуржицкого, сидевшего за письменным столом с озабоченным видом. Но заботили его как будто вовсе не нужды Михаила Анатольевича.

– Что случилось? – спросил он довольно рассеянно и нетерпеливо, едва глянув в сторону своего нового служащего.

– Ничего… ничего не случилось. Мне нужно съездить домой, Даниил Федорович, – сбивчиво начал Овечкин, снова начиная робеть при виде импозантной фигуры Басуржицкого. – И телефон…

Даниил Федорович поморщился.

– Позвольте, Михаил Анатольевич, я же вас предупреждал. Контакты с внешним миром мне крайне нежелательны.

Овечкин захлопал глазами.

– Как… но я не…

– Вас предупредили. Вы дали согласие остаться в этом доме. Вы уже приступили к работе. Так чего же вы хотите? Вам что-нибудь нужно? Составьте список, отдайте секретарю, и завтра у вас будет все необходимое.

– Я… мне нужно, конечно… но я бы хотел поговорить с другом, вы же знаете!.. вы сами отправили его к этому вашему знакомому…

Басуржицкий сморщился еще сильней.

– Хорошо. Вот телефон. Звоните.

Овечкин посмотрел на аппарат, потом снова перевел взгляд на хозяина.

– Простите, – пролепетал он, совершенно сбившись с мысли. – А о чем вы меня предупредили? Я как-то запамятовал…

Басуржицкий вздохнул, нетерпеливо постучал пальцами по столу.


– Вы будете жить здесь, общаться с Еленой, еженедельно получать приличную зарплату – при одном условии: все ваши контакты с внешним миром на время работы прекращаются. С сегодняшнего дня и до дня вашего увольнения вы не будете выходить из этой квартиры. Звонки тоже нежелательны. Я не хочу, чтобы болезнь моей жены обсуждалась с кем бы то ни было за пределами моего дома. Сейчас вы, конечно, можете позвонить своему другу. Но скажете ему только, что нашли работу и в ближайшее время с ним не увидитесь. Все понятно?

Оглушенный Михаил Анатольевич кивнул. Он стоял, тупо глядя на телефонный аппарат, который пододвинул к нему Даниил Федорович, и никак не мог осознать услышанное. Когда это его предупредили?! Нет… такие условия его совсем не устраивают. Как он мог дать согласие? Он уже открыл было рот, чтобы сказать об этом. Увольнение – так увольнение. Но вдруг… образ Елены мелькнул у него перед глазами, и Овечкин замер с открытым ртом.

Если он уволится, он больше никогда не увидит Елену. Если он уволится, его место займет другой человек, который, вполне вероятно, будет считать эту девушку сумасшедшей.

– Так вы будете звонить или нет? – раздраженно спросил Басуржицкий. – Вы отвлекаете меня от дел, знаете ли!

– Да, – сказал Михаил Анатольевич, неожиданно для себя самого обретая твердость.

В конце концов, Никса Маколей – взрослый человек, который в состоянии сам о себе позаботиться. И кому нужна свобода Овечкина! Никто не ждет его за стенами этого дома, никто не станет беспокоиться о нем. А уволиться никогда не поздно.

Занятый своими мыслями, он почти машинально набрал номер телефона Никсы и застыл в ожидании. Номер не отвечал. Михаил Анатольевич нажал на рычажок и так же машинально набрал его снова.

Долгие гудки звучали совершенно безнадежно. А Басуржицкий смотрел на него исподлобья и, видимо, дождаться не мог, когда Овечкин уйдет наконец из кабинета.

– Извините, – спохватившись, сказал Михаил Анатольевич. – Никого нет. Но я очень тревожусь… Даниил Федорович, вы не могли бы позвонить вашему знакомому, к которому отвели Никсу?

Тот на мгновение вытаращился на него.

– Нет, – сказал сухо и отвел взгляд. – Не сейчас. Я занят.

– Может быть, тогда завтра?

– Завтра, завтра… Спокойной ночи.

И Басуржицкий демонстративно уткнулся в бумаги, разложенные перед ним на столе. А Овечкин был препровожден юным секретарем обратно в свою тюрьму.



Ибо это была тюрьма. Иначе расценить невозможно. Овечкин испытывал некоторую растерянность, но голова работала ясно. Ситуация выглядела чертовски подозрительной. И наибольшие подозрения вызвал у него почему-то несработавший телефон. Как-то не так звучали гудки… Михаил Анатольевич затруднился бы объяснить, что именно его насторожило, но он был уверен, что телефон отключен или подключен куда-то не туда. Отказ Басуржицкого позвонить знакомому – это после столь горячего участия! Сам же Овечкин был лишен права выхода на улицу… возможно, такое условие входило в правила работы с душевнобольными, Михаил Анатольевич не знал, но очень сомневался в этом. И когда он снова присел на кровать у себя в комнате и начал размышлять, все, услышанное им сегодня от Басуржицкого, неожиданно увязалось в стройную и весьма непривлекательную картину. Девушка, найденная на улице, якобы не помнящая себя, без документов… под предлогом женитьбы Басуржицкий забирает ее из клиники, держит у себя взаперти, нанимает охрану… что-то тут нечисто, очень нечисто. Может быть, и не существовало никакой клиники… может быть, девушка похищена?!.. украдена из семьи, ради выкупа, скорее всего! Конечно, за ней нужен уход, и Басуржицкий нанимает людей. Но рано или поздно он достигнет своих неведомых отвратительных целей, и тогда Овечкин станет ему не нужен…

Михаил Анатольевич содрогнулся. О том, как поступают с ненужными свидетелями, он знал из детективных романов. И молоденький секретарь этот ох как подозрителен… да, видимо, так оно и есть. Он попал в ловушку. И Никса… Овечкин похолодел, осознав вдруг со всей очевидностью, что не было никакого врача-экстрасенса, что внимание Никсы просто отвлекли… заманили куда-то, черт побери!

Он обхватил голову руками и тихонько застонал. Вот так влип… Конечно, телефон не отвечает – кто его знает, к чему он подключен, этот телефон!

Никаких сомнений это детективное истолкование у него не вызывало. Кроме разве что одного – почему выбор пал на него, Овечкина, зачем нужны были такие сложности с отвлеканием Никсы и вообще все это подслушивание в ресторане? Ведь нанять для ухода за мнимой больной можно было кого угодно. Хотя, может быть, Михаил Анатольевич привлек внимание Басуржицкого именно своей безобидностью… может, проклятый психиатр понял, что этот мягкотелый человечек не доставит ему никаких хлопот… Овечкин стиснул зубы. Да уж, Никса Маколей, например, на его месте повел бы себя совсем иначе!

Возможно, героический образ молодого короля, явственно представший перед внутренним взором Михаила Анатольевича, сыграл свою роль. Но скорее всего, коварный Басуржицкий со всей своей психиатрией недооценил маленького библиотекаря, так неосторожно принятого им на «службу». Ибо Овечкин, вместо того чтобы впасть в отчаяние, неожиданно ощутил прилив воодушевления и не стал вдаваться далее в не складывавшиеся между собой подробности этой загадочной истории. Может быть, он и был никчемный человечек. Но рядом, за стеною, находилась молодая женщина, главная жертва Басуржицкого. И никто не мог ей помочь, кроме этого никчемного человечка. И все, что ему оставалось сделать в такой ситуации – это помочь ей. Как угодно, любыми средствами. Хоть бы даже и пришлось лечь костьми.

В первую очередь следовало поговорить с Еленой. Обсудить положение дел и наметить план действий. В ожидании утра Михаил Анатольевич решительно разделся и лег в постель, продолжая думать о Елене. Он и не заметил, как изменилось направление его мыслей и как незаметно сон увлек его из маленькой комнатки в квартире Басуржицкого в цветущий яблоневый сад, где он начал прогуливаться с Еленой. И беседовали они вовсе не об ужасном своем положении, как можно было предположить, а о цветах и птицах. Михаил Анатольевич и не подозревал, как много он, оказывается, знает о птицах и цветах…





* * *


Разбудил его юный секретарь, принесший поднос с завтраком, и при виде холодного, невыразительного его лица Овечкин вспомнил все разом. Блаженная улыбка, с которой он открыл глаза, будучи еще во власти прелестного своего сновидения, мигом испарилась. Однако он сумел сдержаться и на сухое «доброе утро» секретаря ответил вполне вежливо и дружелюбно. Ибо главное, как он решил еще ночью, – это продолжать играть роль ничего не понимающего, беспомощного человека, чтобы его не подозревали.

Секретарь оставил поднос и удалился, предупредив, что вернется через полчаса. Этого Михаилу Анатольевичу вполне хватило, чтобы умыться в крошечной ванной комнатке, входившей в состав его личных апартаментов, без всякого аппетита выпить чашку кофе и сжевать бутерброд. Предстояла встреча с Еленой, и, разумеется, он волновался. Когда мальчик вернулся забрать поднос, Михаил Анатольевич откашлялся и в полном соответствии со своей ролью робким неуверенным голосом осведомился о распорядке дальнейших действий.

– Даниил Федорович еще не объяснил мне, что именно…

– Вы можете зайти за указаниями к хозяйке, – сказал секретарь. – Вы в полном ее распоряжении и должны делать то, что она скажет.

С этими словами он вышел, оставив Овечкина в непритворном на сей раз смятении. Как у них все просто!..

Некоторое время он собирался с духом, стоя возле окна и бессмысленно созерцая крыши, как вдруг в дверь постучали. Михаил Анатольевич вздрогнул и тонким голосом вскрикнул:

– Войдите!

Вслед за тем на пороге показалась незнакомая женщина.

– Доброе утро, Михаил Анатольевич, – сказала она. – Как вам спалось на новом месте?

– Доброе утро… спасибо, хорошо.

Он с удивлением вгляделся в нее. Это еще кто такая?

Она была молода, лет двадцати пяти, не больше, ростом еще ниже Овечкина, и чем-то забавно напоминала его самого – скорее пухленькая, чем стройная, со светленькими кудряшками вокруг милого круглого личика и с ясными голубыми глазами. Заметив его удивление, она улыбнулась и еще более похорошела. Улыбка у нее была на редкость приятная.

– Меня зовут Фируза, – сказала она. – Именно так, с ударением на втором слоге. Странные фантазии бывают порой у родителей, когда они выбирают детям имена… но я вижу, вы меня не узнаете. Мы с вами виделись вчера, мельком. Я – сиделка. Леночка послала меня спросить, когда вы к нам зайдете.