Незваный, но желанный
Часть 18 из 51 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Девица, получив записку, явила недюжинную сноровку и опыт, засунув ее, не читая, под манжету. Молодец какая. Вскоре она ушла, соседний столик заняла пара мужчин, по виду коммивояжеров.
От усталости я была не в силах поддерживать привычную пикировку с его превосходительством, ему пришлось самому стараться. Холодно улыбаясь, Крестовский сетовал на то, что некая надворная советница своими стараниями взволновала тишайший Крыжовень; считал, сколько в зале ресторации зеленых бутоньерок в цвет ее, надворной советницы, глаз, и сколько огнегривых дам, источающих травянистый запах свежей хны, здесь нынче присутствуют; рассуждал о том, что некоторым барышням заместо сыска на иной стезе себя пробовать надобно, в фильмах, к примеру, запечатлеваться, тем более, что имеется протекция.
— Вы закончили, ваше превосходительство? — спросила я, зевая в ладонь.
Начальство, успевшее уничтожить не только свой десерт, но и мои эклеры, сообщило, что мы можем идти.
— Григория Ильича проведать надо, — решила я по дороге. — Соскучилась, мочи нет.
— Ах, молодость! — вовсе без восторга согласился Крестовский. — Считайте это наградой, Евангелина Романовна, за то, что при покойнике в обморок не брякнулись.
— Что же тогда мне причитается, Семен Аристархович, за те часы, что я вас не тревожила, позволив почивать?
— За это я вашего жениха осмотрю на предмет чародейский.
У Грининой постели дежурил Старунов. Мы поздоровались, Иван сказал, что Дульсинею он в камере запер, в той, что Рачков раньше занимал, которого уже по этапу отправили, что господин Волков нынче не колотился, и что он, пожалуй, пойдет. Я не возражала, попросила только захватить саквояж с уликами. Семен принялся чародеить, наполнив комнату запахом мяты, я присела в кресло и задремала.
— Попович, — вырвал меня из объятий сна баритон Крестовского, — когда вы дело об убийстве Бобруйского планируете закончить?
Я пожала плечами.
— Общая картина преступления наметилась. Предположим, завтра или через день.
— Завтра, — кивнул Семен. — И после этого берите своего жениха и перевозите его в Змеевичи, в тамошнюю больницу.
— Григорий Ильич так плох? — спросила я с любопытством, для порядка исторгнув всхлип.
— Очки при вас? Наденьте.
Я подчинилась, посмотрела на пульсирующую пуповину, идущую от Грини к потолку.
— Это опасно?
— Очень.
Спрятав очки в футлярчик, я вздохнула и, положив на пол подушечку, рухнула на нее коленями.
— Гришенька! На кого ты меня покидаешь! — Посмотрела на Крестовского, тот дернул подбородком, и я снова взвыла: — Сокол мой ясный! Бубусечка кареглазая!
При слове «бубусечка» Семен кашлянул и махнул рукой:
— Полно, Евангелина Романовна, может…
— Сомлею, — пригрозила я, поднимаясь на ноги. — Придется вашему превосходительству на руках меня в каземат нести.
— Это было бы крайне затруднительно, — согласилось начальство, подхватывая меня под плечи и колени. — Экая вы, Попович, барышня трепетная.
Закрыв глаза, я опустила голову на мужское плечо и сызнова задремала. Сквозь неглубокий сон слышались мне разговоры его превосходительства с Давиловым, скрежет замков и скрип дверных петель, ровный стук Семенова сердца, его дыхание.
Очутившись в камере на постели, я дождалась, пока Крестовский запрет дверь, обернется ко мне, поднесла к уху указательный палец. Семен нацепил «жужу», уселся напротив.
— Значит так, — проговорила беззвучно и четко, — свои надежды меня под предлогом болезни Волкова прочь отослать оставь немедленно. Не поеду, не уйду. Ты, хитрый чардей…
Крестовский поднял руку, чтоб передать мне артефакт, но я замотала головой:
— Не нужно, я сама уже по губам читать навострилась.
— Геля!
— Сказал «Геля». Правильно?
— Ты не понимаешь, во что ввязываешься.
Повторив фразу Крестовского дословно и дождавшись подтверждения, что поняла ее перфектно, я пожала плечами:
— Конечно, не понимаю. Ты, хитрый чардей, всей правды мне не рассказываешь. Это не в упрек, меня нисколько такая манера не задевает. Только мне на ваши колдовские дела плевать с колокольни, закон, он один для всех: и для чародеев и для простецов таких, как я.
— Простецов? — улыбнулся Семен.
— Я телеграмму Мамаеву с Зориным утром отправила.
— Глупо, она дальше почтамта не ушла.
— Если бы я в ней о помощи просила, тогда наверняка ее бы затеряли. Но телеграмма обычная, я в ней о твоем приезде коллегам сообщила, только…
Тут мне подумалось, что, наверное, зря я сейчас хвастаюсь, что ребята могут шифра моего не разгадать и что непременно, когда здесь все закончим, надо будет договориться о тайных знаках, которые только нам понятны будут. Семен скептически приподнял бровь, я смущенно закончила:
— Нужно было хотя бы попытаться.
Крестовский вздохнул.
— Поезжай в Змеевичи, оттуда парней призови.
— Хорошая попытка, но нет. Я вашу породу чардейскую перфектно изучила, за мною след простыть не успеет, ты на смерть отправишься. — Семен явно смутился, я поднажала: — Скажешь, не права? Может, и с господином Волковым беда черная действительно приключилась?
— Здоров он, — признался Крестовский, — более чем. Артефакт его в полном порядке, поэтому от смены места вреда нашему Григорию Ильичу не будет, впрочем, оставаясь здесь, он также не пострадает. Нет, Геля, я знаю, о чем ты думаешь. Воспользоваться тростью Волкова никто, кроме него, не сможет, именная игрушка. И будить его мы тоже не будем, хотя можем.
— Почему?
— Потому что помощи от старцев из Ордена Мерлина я не приму.
Я высокомерия Семена Аристарховича была лишена, поэтому решила, что, возникни нужда, призову хоть черта, хоть дьявола, хоть туманных колдунов с острова, хоть Гриню с палицей наперевес.
— Давай. — Крестовский сменил тему. — Что по убийству купца накопала?
— Это не случайно произошло, не под влиянием момента.
— Почему?
— Да потому что не убивают так впопыхах! Это обряд был, либо месть, либо… Тут я не полностью уверена, но предположу, что представление это.
— А зрители?
— Один, — я подняла палец, — и не зритель, а зрительница, столичная эксцентричная сыскарка, очень уж ее к правильным выводам толкают. Дело представлено так… Ты понял? Не было, а представлено на суд зрителя! Господин Бобруйский Гаврила Степанович, пятидесяти годков, боров старый, забавлялся с полюбовницей удушениями, партнерша до ветру отлучилась, тут в его гнездо порока проник некто третий, придушил мужика и ножик в него воткнул для надежности. Возможность и желание было у всех. Жена и младшая дщерь ненавидели папеньку (за дело, но не суть), старшенькая же… Тут я не уверена, слуги в тереме запуганы очень, от них правды не добьешься. Я завтра подругу допрошу, о Машеньке с Нюшей представление составлю. В смысле какую подругу? Я же записку в ресторации от твоего имени барышне за соседним столиком отправила. В девять утра у кондитерской ее ожидать будут.
Крестовский проартикулировал нечто, что я решила не опознавать, но согласился составить компанию.
— Итак, — продолжала я, раскрывая саквояж, стоящий у кровати, — у нас есть двойное орудие убийства — нож и струна. Нож в любовное гнездышко принесла Дульсинея. Что странно, никто из дам Бобруйских ножа не опознал, хотя актерка показывает — махала им при свидетелях. Вторая странность — струну резали этим самым ножом, на нем зарубка имеется. О чем это говорит?
— О чем? — улыбнулся Крестовский, ему невероятно нравилась моя горячность.
— Струну срезали заранее.
— Кстати, ты не объяснила мне, почему алиби ни у кого нет.
— Можно подумать, Семен Аристархович, ты сквозняка в гнездышке разврата не учуял! Ход там тайный. Весь терем ходами этими, что сыр, изрезан.
По тому, как блеснули синие глаза чародея, я догадалась, что этим вопросом он меня проверял и действительно заметил то, что сперва проигнорировала я, — неплотно прикрытую зеркальную дверь.
— Зеркалу до конца вот эта пуговка закрыться мешала, — объяснила я и добавила, вытащив из саквояжа коричневый шерстяной рукав. — С платья Марии Гавриловны.
— Любопытно.
— Это еще не все. Вот… — стараясь не шуршать, я развернула на койке Семена письмо. — В комнате Анны нашла, похоже на послание, которым Блохина твоего из города выманили.
— О Блохине я сейчас говорить не хочу.
— Придется, — пнула я Семена в голень, — потому что твой дражайший покойный друг с бабами здесь накуролесил. Читай! «Степушка, сокол мой ясный, батюшка про нас прознал…» Она ему писала, что увозят ее, что от плода избавят, что сбежала и в условленном месте ждет своего яхонтового. А у маменьки башмачки даже детские припрятаны были!
Крестовский нагнулся, потер ногу и посмотрел на меня виноватыми глазами.
— Значит, дочь? Которая?
Ножка койки, на которой сидел Семен, подломилась, и чародей с грохотом упал.
— Не иначе божья кара, ваше превосходительство, — прокомментировала я вслух. — Спокойной ночи.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в коей картина убийства приобретает глубину, необходимую для последующего раскрытия
Лишение прав состояния не распространяется ни на жену, ни на детей осужденного, прижитых, то есть рожденных уже или зачатых, прежде сего осуждения, ни на потомство сих детей. Они сохраняют все права своего состояния, даже и в том случае, когда, с надлежащего разрешения, последуют добровольно за осужденным в место его ссылки… Жене и детям сосланного в каторжные работы или на поселение, прижитым прежде его осуждения, предоставляется именоваться прежним титулом и по прежнему чину или званию мужа или отца…
От усталости я была не в силах поддерживать привычную пикировку с его превосходительством, ему пришлось самому стараться. Холодно улыбаясь, Крестовский сетовал на то, что некая надворная советница своими стараниями взволновала тишайший Крыжовень; считал, сколько в зале ресторации зеленых бутоньерок в цвет ее, надворной советницы, глаз, и сколько огнегривых дам, источающих травянистый запах свежей хны, здесь нынче присутствуют; рассуждал о том, что некоторым барышням заместо сыска на иной стезе себя пробовать надобно, в фильмах, к примеру, запечатлеваться, тем более, что имеется протекция.
— Вы закончили, ваше превосходительство? — спросила я, зевая в ладонь.
Начальство, успевшее уничтожить не только свой десерт, но и мои эклеры, сообщило, что мы можем идти.
— Григория Ильича проведать надо, — решила я по дороге. — Соскучилась, мочи нет.
— Ах, молодость! — вовсе без восторга согласился Крестовский. — Считайте это наградой, Евангелина Романовна, за то, что при покойнике в обморок не брякнулись.
— Что же тогда мне причитается, Семен Аристархович, за те часы, что я вас не тревожила, позволив почивать?
— За это я вашего жениха осмотрю на предмет чародейский.
У Грининой постели дежурил Старунов. Мы поздоровались, Иван сказал, что Дульсинею он в камере запер, в той, что Рачков раньше занимал, которого уже по этапу отправили, что господин Волков нынче не колотился, и что он, пожалуй, пойдет. Я не возражала, попросила только захватить саквояж с уликами. Семен принялся чародеить, наполнив комнату запахом мяты, я присела в кресло и задремала.
— Попович, — вырвал меня из объятий сна баритон Крестовского, — когда вы дело об убийстве Бобруйского планируете закончить?
Я пожала плечами.
— Общая картина преступления наметилась. Предположим, завтра или через день.
— Завтра, — кивнул Семен. — И после этого берите своего жениха и перевозите его в Змеевичи, в тамошнюю больницу.
— Григорий Ильич так плох? — спросила я с любопытством, для порядка исторгнув всхлип.
— Очки при вас? Наденьте.
Я подчинилась, посмотрела на пульсирующую пуповину, идущую от Грини к потолку.
— Это опасно?
— Очень.
Спрятав очки в футлярчик, я вздохнула и, положив на пол подушечку, рухнула на нее коленями.
— Гришенька! На кого ты меня покидаешь! — Посмотрела на Крестовского, тот дернул подбородком, и я снова взвыла: — Сокол мой ясный! Бубусечка кареглазая!
При слове «бубусечка» Семен кашлянул и махнул рукой:
— Полно, Евангелина Романовна, может…
— Сомлею, — пригрозила я, поднимаясь на ноги. — Придется вашему превосходительству на руках меня в каземат нести.
— Это было бы крайне затруднительно, — согласилось начальство, подхватывая меня под плечи и колени. — Экая вы, Попович, барышня трепетная.
Закрыв глаза, я опустила голову на мужское плечо и сызнова задремала. Сквозь неглубокий сон слышались мне разговоры его превосходительства с Давиловым, скрежет замков и скрип дверных петель, ровный стук Семенова сердца, его дыхание.
Очутившись в камере на постели, я дождалась, пока Крестовский запрет дверь, обернется ко мне, поднесла к уху указательный палец. Семен нацепил «жужу», уселся напротив.
— Значит так, — проговорила беззвучно и четко, — свои надежды меня под предлогом болезни Волкова прочь отослать оставь немедленно. Не поеду, не уйду. Ты, хитрый чардей…
Крестовский поднял руку, чтоб передать мне артефакт, но я замотала головой:
— Не нужно, я сама уже по губам читать навострилась.
— Геля!
— Сказал «Геля». Правильно?
— Ты не понимаешь, во что ввязываешься.
Повторив фразу Крестовского дословно и дождавшись подтверждения, что поняла ее перфектно, я пожала плечами:
— Конечно, не понимаю. Ты, хитрый чардей, всей правды мне не рассказываешь. Это не в упрек, меня нисколько такая манера не задевает. Только мне на ваши колдовские дела плевать с колокольни, закон, он один для всех: и для чародеев и для простецов таких, как я.
— Простецов? — улыбнулся Семен.
— Я телеграмму Мамаеву с Зориным утром отправила.
— Глупо, она дальше почтамта не ушла.
— Если бы я в ней о помощи просила, тогда наверняка ее бы затеряли. Но телеграмма обычная, я в ней о твоем приезде коллегам сообщила, только…
Тут мне подумалось, что, наверное, зря я сейчас хвастаюсь, что ребята могут шифра моего не разгадать и что непременно, когда здесь все закончим, надо будет договориться о тайных знаках, которые только нам понятны будут. Семен скептически приподнял бровь, я смущенно закончила:
— Нужно было хотя бы попытаться.
Крестовский вздохнул.
— Поезжай в Змеевичи, оттуда парней призови.
— Хорошая попытка, но нет. Я вашу породу чардейскую перфектно изучила, за мною след простыть не успеет, ты на смерть отправишься. — Семен явно смутился, я поднажала: — Скажешь, не права? Может, и с господином Волковым беда черная действительно приключилась?
— Здоров он, — признался Крестовский, — более чем. Артефакт его в полном порядке, поэтому от смены места вреда нашему Григорию Ильичу не будет, впрочем, оставаясь здесь, он также не пострадает. Нет, Геля, я знаю, о чем ты думаешь. Воспользоваться тростью Волкова никто, кроме него, не сможет, именная игрушка. И будить его мы тоже не будем, хотя можем.
— Почему?
— Потому что помощи от старцев из Ордена Мерлина я не приму.
Я высокомерия Семена Аристарховича была лишена, поэтому решила, что, возникни нужда, призову хоть черта, хоть дьявола, хоть туманных колдунов с острова, хоть Гриню с палицей наперевес.
— Давай. — Крестовский сменил тему. — Что по убийству купца накопала?
— Это не случайно произошло, не под влиянием момента.
— Почему?
— Да потому что не убивают так впопыхах! Это обряд был, либо месть, либо… Тут я не полностью уверена, но предположу, что представление это.
— А зрители?
— Один, — я подняла палец, — и не зритель, а зрительница, столичная эксцентричная сыскарка, очень уж ее к правильным выводам толкают. Дело представлено так… Ты понял? Не было, а представлено на суд зрителя! Господин Бобруйский Гаврила Степанович, пятидесяти годков, боров старый, забавлялся с полюбовницей удушениями, партнерша до ветру отлучилась, тут в его гнездо порока проник некто третий, придушил мужика и ножик в него воткнул для надежности. Возможность и желание было у всех. Жена и младшая дщерь ненавидели папеньку (за дело, но не суть), старшенькая же… Тут я не уверена, слуги в тереме запуганы очень, от них правды не добьешься. Я завтра подругу допрошу, о Машеньке с Нюшей представление составлю. В смысле какую подругу? Я же записку в ресторации от твоего имени барышне за соседним столиком отправила. В девять утра у кондитерской ее ожидать будут.
Крестовский проартикулировал нечто, что я решила не опознавать, но согласился составить компанию.
— Итак, — продолжала я, раскрывая саквояж, стоящий у кровати, — у нас есть двойное орудие убийства — нож и струна. Нож в любовное гнездышко принесла Дульсинея. Что странно, никто из дам Бобруйских ножа не опознал, хотя актерка показывает — махала им при свидетелях. Вторая странность — струну резали этим самым ножом, на нем зарубка имеется. О чем это говорит?
— О чем? — улыбнулся Крестовский, ему невероятно нравилась моя горячность.
— Струну срезали заранее.
— Кстати, ты не объяснила мне, почему алиби ни у кого нет.
— Можно подумать, Семен Аристархович, ты сквозняка в гнездышке разврата не учуял! Ход там тайный. Весь терем ходами этими, что сыр, изрезан.
По тому, как блеснули синие глаза чародея, я догадалась, что этим вопросом он меня проверял и действительно заметил то, что сперва проигнорировала я, — неплотно прикрытую зеркальную дверь.
— Зеркалу до конца вот эта пуговка закрыться мешала, — объяснила я и добавила, вытащив из саквояжа коричневый шерстяной рукав. — С платья Марии Гавриловны.
— Любопытно.
— Это еще не все. Вот… — стараясь не шуршать, я развернула на койке Семена письмо. — В комнате Анны нашла, похоже на послание, которым Блохина твоего из города выманили.
— О Блохине я сейчас говорить не хочу.
— Придется, — пнула я Семена в голень, — потому что твой дражайший покойный друг с бабами здесь накуролесил. Читай! «Степушка, сокол мой ясный, батюшка про нас прознал…» Она ему писала, что увозят ее, что от плода избавят, что сбежала и в условленном месте ждет своего яхонтового. А у маменьки башмачки даже детские припрятаны были!
Крестовский нагнулся, потер ногу и посмотрел на меня виноватыми глазами.
— Значит, дочь? Которая?
Ножка койки, на которой сидел Семен, подломилась, и чародей с грохотом упал.
— Не иначе божья кара, ваше превосходительство, — прокомментировала я вслух. — Спокойной ночи.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в коей картина убийства приобретает глубину, необходимую для последующего раскрытия
Лишение прав состояния не распространяется ни на жену, ни на детей осужденного, прижитых, то есть рожденных уже или зачатых, прежде сего осуждения, ни на потомство сих детей. Они сохраняют все права своего состояния, даже и в том случае, когда, с надлежащего разрешения, последуют добровольно за осужденным в место его ссылки… Жене и детям сосланного в каторжные работы или на поселение, прижитым прежде его осуждения, предоставляется именоваться прежним титулом и по прежнему чину или званию мужа или отца…