Незваный, но желанный

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, 1845



Проснулась я еще затемно. Постель мы делили с Семеном, наши волосы смешались на подушке. «Я рыжее, гораздо рыжее, морковная практически лисица, а он лев золотистый. Ах, Семушка, удачно как ты койку свою разломал. Мне только того и надобно было, тебя подле ощущать».

Перевалившись через спящего, я отправилась за ширму, умылась, привела в порядок волосы. Вчера мы с Крестовским еще долго болтали, иногда шепотом, на темы безопасные, про прочее — одними губами. Целоваться хотелось до одури, но я держалась, а он, может, и не хотел. Сейчас не важно. Только бы живым его из этого городишки вытащить.

На нарах завозились.

— Доброго утра, — выглянула я из-за ширмы, — ваше превосходительство, извольте велеть вам новую постель предоставить.

— Непременно. — Семен пружинно поднялся, потянулся. — В баньку бы сейчас…

— С делом закончим, самолично вас веничком отхлестаю.

— Это угроза?

Хихикнув, я бросила на стул полотенце и пошла к двери.

— Собирайтесь.

Схватив меня за запястье, Крестовский покачал головой. Я села на кровать, продолжая разговор:

— Хотя присутственное время еще не началось, не будет ли ваше превосходительство столь любезен, чтоб о моих скромных победах на ниве сыска послушать?

— Валяйте, Евангелина Романовна, — разрешило начальство, судя по звукам, опускаясь в наполненную льдом ванну.

— Итак, — начала я напевно, — покойный господин Бобруйский…

Излагая свою версию, я подвязывала к ней факты, вещественные доказательства, цитировала по памяти фрагменты допросов и даже стала записывать конспект в развернутый на коленях блокнот.

— Понятно. — Хлюпанье прекратилось, омовение закончилось, и Крестовский уже одевался, с вешалки один за другим исчезали за ширмой предметы гардероба.

Пожалев в который раз о сундуке, я ощутила себя грязной и поморщилась. Вот что мне давеча стоило Герочке велеть мое имущество по пути в приказ доставить? Забыла, не подумала. Оттого теперь и страдаю.

Семен Аристархович вышел, повязывая галстук.

— Нам остается допросить воскресшего господина Чикова, и можно отправляться к Бобруйским для ареста?

— Не сразу. То есть допрос непременно, но в девять у вас, господин Крестовский, свидание с юной особой.

— Ах да.

— И еще… — Семен приблизился к столу, достал из кисета бумагу и положил ее в карман сюртука. Проследив многозначительное похлопывание ладонью по карману, я подумала, что вовсе не для скручивания сигарет сия бумажка и что недоговаривает чародей, по своему обычаю. — К банкирам бы заглянуть, до крайности любопытно, какие операции купец Бобруйский проворачивал.

— Умно. И это исполним.

В коридоре Крестовский сказал бесшумно:

— Ни на шаг, Геля.

Кивнув, я открыла камеру Чикова и посторонилась, пропуская чародея вперед. Действия мы обсудили накануне, внутрь заходить мне было запрещено. Семен приблизился к нарам, на которых лежал запеленатый в смирительную рубаху и привязанный кожаными ремнями к доскам арестант.

— Сережа, — проговорил чародей абсолютно женским голосом, не потешно-писклявым, а глубоким контральто. — Будь хорошим мальчиком напоследок.

Чиков зарычал, задергался в путах, оскалился, зубы его показались мне слишком острыми, почти звериными.

— Отпусти… Покоя хочу…

— Скоро, милый, скоро тебя отпустят. Барышне на вопросы ответь.

— Х-хорошо…

— Попович! — велел Семен баритоном. — У вас пять минут.

— Сергей Павлович… — Я глубоко вдохнула, чтоб задать вопрос, но закашлялась от резкой сладковатой вони.

— К сути, Геля, — поторопил чародей.

— Кто вам велел убить пристава? — выдавила я, задерживая дыхание.

— Барин. — Чиков потянул носом, принюхиваясь. — Бобруйский сто тысяч Фараонии заплатил, чтоб Степку беспутного извела. Пить!


Крестовский не пошевелился, а, перехватив мой взгляд на кружку, стоящую у нар, махнул рукой:

— Продолжай.

— Вы его зарезали или подельница ваша?

— Степку-то? — Чиков облизнулся багровым, как кусок сырого мяса, языком. — Манька пырнула, она баба ушлая, тайные чародейские места на теле знает.

Солнечное сплетение, понятно.

— А подвесили зачем?

— Не вешали! Сам он, сам… подлюга… чтоб не обратиться, чтоб… Пить!

Арестант дернулся, ремни натянулись.

— Достаточно, — сказал Крестовский.

— Обождите! — Я заступила ему выход. — Воды ведь просит.

— Воды? — спросили одновременно оба, Семен грустно, а Чиков с глумливым хохотом.

Чародей отобрал у меня ключи и стал запирать дверь, из-за которой доносился приглушенный, но различимый вой.

— Крови! Крови! Крови!

— Не спрашивай, — проартикулировал Семен. — После.

Пожав плечами, я предложила:

— Может, мещанку Мишкину еще посетим? Вдруг из нее опий весь вышел и она беседовать в состоянии.

— Зачем? Показаний этого… ее подельника вам недостаточно?

— Мими, Мишкина которая, когда грозилась, говорила, что одного ее словечка Бобруйскому довольно, чтоб адвоката со свету сжить. Вот мне и любопытно, что за тайны. Купец помер, так что скрываться она не будет.

— Евангелина Романовна, — вздохнул Крестовский, — боюсь, что эту тайну я вам лично поведать в состоянии.

— Будьте любезны.

— Предпочел бы воздержаться, тем более, что к делу она касательства не имеет.

— Вынуждена настаивать.

Семен Аристархович достал из кармашка жилета часы, отщелкнул крышечку, сызнова вздохнул.

— Нельзя опаздывать на свидание к барышне, не по-джентльменски. Что ж, Попович, извольте. — Начальство поморщилось и, будто сигая с разбегу в прорубь, выпалило: — Господин Хрущ — мужеложец.

— Чего?!

— Того.

Крестовский пошел к выходу, а я припомнила в подробностях вчерашний день, как адвокат приобнимал чародея за плечи, увлекая… Куда там он его вел, не суть. Уходили они почти друзьями, а после, когда Семен вернулся, они не разговаривали даже. Неужели его превосходительство подвергся вчера любовной атаке с неожиданной стороны? Вот умора! Представив, как буду описывать это Мамаеву, я расхохоталась. Но потом мне стало грустно. В этом проклятом городе хоть один нормальный человек остался? Ну, кроме Ливончика, который, впрочем, гнум, и Квашниной?

Стоп, Геля, осади. После о судьбах мира и этике думать будешь. Работай. Сперва дело.

Девица ожидала Семена Аристарховича у витрины кондитерской «Кремовый рай», замерзнув почти до синевы. Дурочка. Березень месяц коварный, вчерашняя оттепель сменилась заморозком, а барышня оделась легко, нарядно. Углядев в конце улицы Крестовского, она юркнула в заведение, картинно взмахнув подолом. Я следовала за начальством в отдалении, чтоб добычу раньше времени не спугнуть, поэтому, когда подошла к витрине, Семен с барышней уже устроились в уголке за уютным столиком. Подождав, пока мужчина сделает заказ и, извинившись, отлучится, я вбежала в кондитерскую, дверной колокольчик задребезжал. Игнорируя официанта, я ринулась к барышне, безжалостно выдергивая ее из мечтательной полудремы.

— Простите?

— Геля, — упав на стул, я схватила руку бедняжки и энергично ее встряхнула. — Евангелина Романовна Попович, чародейский сыск Мокошь-града.

— Да уж известно… — пролепетала девица, поглядывая испуганно на дверь, за которой скрылся Крестовский.

Я тоже посмотрела туда, печально вздохнула.

— Тебя как звать-величать, красавица?

Девицу звали Зиночкой, Зинаидой Андреевной Носковой, двадцати годков, купеческого сословия. Мое неожиданное появление выбило ее из равновесия, она не знала, как со мною себя вести. Перфектное для допроса состояние, особенно для неофициального.

— Его превосходительство… — лепетала Зиночка, хлопая глазками.

— Нареченный жених графини Головиной, фрейлины ее величества, — сообщила я строго и прибавила с фальшивейшим бабским сочувствием: — Ева Георгиевна, бедняжка. Пока она подле трона службу исполняет, ее разлюбезный в дальнем уезде резвится.

Пухлый подбородок собеседницы горделиво приподнялся. Вот она какая, барышня Носкова, целой графине нос утерла. Но следующей фразой я свадебные колокола в девичьей головке приглушила.