Неверные шаги
Часть 19 из 58 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Все качают головой.
— Ладно, тогда заканчиваем. Завтра в восемь утра у меня короткое совещание с Вигго Хёугеном и Динеке Веген, но оно займет не более получаса. Встречаемся здесь в половине девятого. Если до тех пор всплывет что-нибудь новенькое, звоните.
25
Совсем стемнело, и лучи автомобильных фар блуждают по большой парковке, выискивая свободное место. Температура еще днем стремительно упала, почти летнее тепло сменилось мелким холодным дождем. Неподготовленные доггерландцы, замерзшие за день в чересчур легкой одежде, поспешили домой на чердаки и в подвалы за куртками и шапками.
За рядами машин высятся бетонные постройки торгового центра “Грено”. Помимо двух конкурирующих продовольственных супермаркетов, здесь размещаются большой магазин стройматериалов, мебельный универмаг, торговля растениями и все крупные сетевые магазины одежды, а также цель нынешней поездки Карен в “Грено”. Судя по забитой парковке, ни праздник в минувшие выходные, ни холод ничуть не умерили страсть доггерландцев к покупкам. Впрочем, на ее памяти в “Грено” всегда — независимо от дня недели и времени суток — очереди в кассу, детский гвалт и толпы недовольных людей, толкающих переполненные тележки. Здесь разыгрывается этакий современный эквивалент давней охоты на крупного зверя; потные и усталые, герои-победители возвращаются к семейному очагу с охотничьими трофеями в багажнике, роль которых исполняют сумки с продуктами или, после особенно удачного похода, телевизор с плоским экраном, куда больше купленного соседом в минувшие выходные.
Два неспешных круга по периметру парковки — и Карен наконец-то замечает “ниссан”, задним ходом освобождающий парковочное место. С невероятной ловкостью (водитель едущей следом машины воспринимает это скорее как беспардонную наглость) она умудряется резко затормозить, быстро сдать на пять метров назад и втиснуться на желанное место. В равной мере полная опасений и боевого азарта, Карен Эйкен Хорнби решительно направляется к самому дальнему из освещенных блоков.
Полчаса спустя, не без труда затолкав большущую коробку в багажник, она захлопывает крышку. Вздрагивает от холода и с тяжелым вздохом садится за руль. Ехать домой в такую погоду — удовольствие ниже среднего, видимость скверная, и стоит только съехать с магистрали, ни одной рытвины не разглядишь.
Иных оправданий не требуется, и она тянется к бардачку. Крышка застревает, Карен привычно наподдает ее снизу ладонью: память не обманула, там лежит нераспечатанная пачка сигарет, которую она забыла выкинуть. Куплена вроде бы в прошлую пятницу? А кажется, целая вечность прошла.
Без особого усилия она заглушает укор совести, откидывается на спинку сиденья, делает затяжку. Минуту-другую неподвижно сидит в темноте, глядя на лучи фар, ищущие свободные места. Дрожащий от холода бомж бродит среди покупателей, уже загрузивших свои приобретения в машину, предлагает отвезти назад тележки — глядишь, залоговых монеток наберется на пиво. Большинство рады не тащиться с тележкой обратно в магазин, но одна женщина, похоже, упирается. В переднее стекло Карен видит их перепалку как пантомиму, но без труда представляет себе проклятия бомжа, который, подняв плечи под мокрой курткой, плетется прочь. Женщина провожает его взглядом и, когда он уже на порядочном расстоянии, отталкивает тележку, так что та врезается в фонарный столб, запрыгивает в свой “мерседес” и уезжает.
— Вот ведьма чертова! — бормочет Карен, последний раз затягивается, тушит окурок и сует ключ в замок зажигания. Вынимает из пачки несколько сигарет, осторожно кладет на сиденье.
Поравнявшись с бомжом, она опускает стекло и жестом подзывает его к себе. Сует ему пятьдесят марок и пачку с остатком сигарет.
— Больше не бродите под дождем, не то воспаление легких заработаете, — говорит она, вздрогнув от прикосновения его ледяной руки.
Перед тем как выехать с парковки, она быстро смотрит в зеркало — над спинками задних сидений торчит верх большущей коробки. Вигго Хёуген наверняка рассвирепеет, когда доставят счет, но она готова принять бой.
26
Сорок пять минут спустя она открывает дверь “Зайца и вороны”, где ее встречают знакомое тепло, негромкие голоса и легкий запах плесени. Этим вечером в единственном на весь Лангевик питейном заведении непривычно малолюдно. Десятка два посетителей сидят за столиками, но у стойки бара, как обычно, восседает здешняя опора и надежа; во всяком случае, троица завсегдатаев считает, что именно благодаря им “Заяц и ворона” держится на плаву. Эти трое — Эгиль Йенссен, Йаап Клус и Одд Марклунд, чьи весьма раздобревшие зады теперь едва умещаются на табуретах. Все трое родились и выросли здесь, все трое некогда трудились в рыболовстве: Йенссен и Клус ловили треску, а Марклунд работал мастером на фабрике “Локе”, отвечал за чистку креветок и пакетирование.
Помедлив, Карен подходит к стойке. Н-да, стоит только сесть рядом со стариками, придется, хочешь не хочешь, слушать жалобы на развитие городка, на закрытие очередного магазинчика да наплыв белых воротничков из Дункера, а заодно обычные излияния Марклунда по поводу фабрики “Локе” и горестного факта, что креветок теперь отправляют в Латвию, Польшу и Тунис, где их чистят и пересыпают солью. Но ведь именно эта задастая троица — неисчерпаемый источник информации обо всех и вся, и пришла она сюда как раз затем, чтобы узнать городские сплетни.
— Здорово, Арильд! — Она быстро барабанит ладонями по стойке. — Чем нынче угощаешь?
Арильд Расмуссен с кислой миной поднимает глаза от кассового аппарата. Ясное дело, шпилек насчет скудного ассортимента он не любит. Расмуссен не одобряет, что дункерские пабы кичатся теперь уймой разных сортов пива. Однако, хотя ассортимент в “Зайце и вороне” почти не подвергся влиянию бурного роста местных пивоварен в последние годы, он все же отражает демографический состав доггерландского населения, ведущего происхождение из Скандинавии, Англии и Нидерландов, и, на взгляд Расмуссена, этого вполне достаточно. Словом, посетители “Зайца и вороны” могут выбирать между “Карлсбергом”, “Хейнекеном” и “Спитфайром”. Или “Бишопс фингером” — но только одно из двух. Немногие посетители, случайно предпочитающие вино, могут заказать белое или красное. Возможности выбора Арильд Расмуссен излагает таким нетерпимым тоном, что никому в голову не приходит задавать щекотливые вопросы насчет того, в какой стране и в каком году произведено это вино. Впрочем, мало кто приходит в “Зайца и ворону” выпить вина или закусить, хотя Арильд Расмуссен вообще-то может спроворить вполне приличное фрикасе из баранины.
Рецептом его снабдила жена, Рейдун, чьи громогласные шлягеры вперемешку с сочной руганью еще восемь лет назад доносились из кухонных палестин. Супруги Расмуссен не переставая ссорились все тридцать два года, что подавали в “Зайце и вороне” баранье фрикасе и пиво, иной раз под звон разбитых тарелок на кухне и выкрики “злобная тварь” и “никчемный старый козел”, заставлявшие посетителей неловко ерзать и поглядывать на часы.
И все-таки, когда однажды майским днем Рейдун хватил удар, местные забеспокоились, что в одиночку Арильд не справится. Неужто последний паб в городке ждет та же судьба, что и закрытый теперь портовый паб “Якорь”?
После того как с Рейдун случился удар, “Заяц и ворона” одиннадцать дней кряду стоял на замке, но однажды утром Арильд перевернул табличку и распахнул двери. Правда, с куда более скромным меню; помимо бараньего фрикасе, там значились только полуфабрикаты — рыбные крокеты с картофельным пюре да гамбургеры с картофелем фри, вот и весь выбор. Говорят, Рейдун по-прежнему командует с постели, из квартиры над “Зайцем и вороной”, где они с Арильдом проживают, но доподлинно никто не знает.
Как бы то ни было, пивные краны в “Зайце и вороне” всегда надраены, а цена за пинту до сих пор на несколько шиллингов ниже, чем в Дункере.
Арильд берет пинтовый стакан, поднимает бровь.
— Как всегда? — спрашивает он и берется за кран бочонка со “Спитфайром”.
Карен кивает. Но, вместо того чтобы взять стакан и сесть на привычное место справа от камина, выдвигает высокий табурет и вешает сумку на крючок под стойкой. Арильд Расмуссен кладет на стойку картонную подставку с логотипом “Шеперд ним” и ставит на нее стакан. Карин благодарит и широко улыбается. Есть лишь два способа разговорить Арильда Расмуссена: подольститься или угостить его самого стаканчиком-другим.
— Ты тут здорово красоту навел. — Она кивает на столики, снабженные дорожками из репсовой шотландки и зелеными стеклянными подставками для греющих свечек.
— Ишь ты, заметила, — ворчит Расмуссен. — Да, прикупил кое-что к Устричному фестивалю, — добавляет он, пытаясь скрыть довольную улыбку.
— Выглядит уютно, прямо то, что надо, — говорит Карен, пригубив пену.
Трое завсегдатаев с плохо скрываемым любопытством прислушивались к их короткому разговору. И теперь Йаап Клус оборачивается к Карен:
— Вон как, жандарм в гости явился. Или лучше сказать — жандармиха, а?
Клус верен себе, думает Карен, умудрился втиснуть в одну фразу несколько хамских дерзостей. Но она не обижается; здесь важность собственной персоны выпячивают, принижая других, так уж издавна повелось. И если отбросить эту манеру, никакого особого злопыхательства нет и в помине.
— Н-да, мы уж лет тридцать, как сменили название, теперь мы полицейские. — Она сочувственно улыбается. — Но я понимаю, вам, дядюшка, трудно уследить за всей этой модернизацией, сперва избирательное право, а теперь вот женщины-полицейские. Чем все это кончится?
Клус что-то бормочет и торопливо нащупывает свой стакан, остальные хохочут.
— Один ноль, — говорит Одд Марклунд. — Ты нынче в хорошей форме, Карен. Чем все это кончится?
— Не боись, я ненадолго, — отвечает она. — Одно-два пива и немножко сплетен. К этому-то вы всегда готовы, а?
— Как я понимаю, ты насчет Смеедихи?
Карен кивает, отпивает еще глоток. Тыльной стороной руки смахивает с верхней губы пену.
— Ну, что вы можете рассказать про Сюзанну? Я хочу знать все.
Полчаса спустя четверка мужчин в баре обрисовала портрет. Трое завсегдатаев и хозяин паба полностью сошлись в оценке: Сюзанна была женщина обидчивая, зловредная и, как никто, умела в два счета рассориться со всеми вокруг. И хотя Карен раздражает осудительный тон мужского превосходства, она не может не согласиться, что услышанное подтверждает ее собственное мнение.
Возможно, Сюзанна была такой уже в детстве и отрочестве; Карен помнит ее по тем временам весьма и весьма туманно. Светловолосая девочка с другого конца Лангевика. Три года разницы в возрасте явились эффективным водоразделом, по крайней мере в глазах Карен. Когда Сюзанна пошла в первый класс, Карен успела шагнуть на среднюю ступень, а пока Сюзанна еще находилась на средней ступени, Карен уже вкусила радости и печали старшей школьной ступени: новые задачи, новые учителя и — прежде всего — мальчишки-старшеклассники. Все проникнуто головокружительным ощущением, что наконец-то принадлежишь к миру взрослых. Ее помыслы были сосредоточены на собственных недостатках, на превосходстве других и на том, вправду ли Грэм из девятого симпатизирует ей или нет. Ей было не до соплячек из младших классов.
Хотя они с Сюзанной росли всего в нескольких километрах друг от друга, расстояние меж ними было бесконечно и с годами почему-то не сократилось. Они знали друг друга по имени и в лицо, здоровались, перекидывались словечком-другим, когда сталкивались уже взрослыми, но и только. До того случая четыре года назад.
Однажды в начале апреля, сразу после того, как Юнас стал начальником отдела уголовного розыска, Карен и Сюзанна, покупая в торговом центре растения, оказались рядом в очереди к кассе. Очередь продвигалась бесконечно медленно, волей-неволей надо сказать хоть слово. Крепко держа тележку с анютиными глазками, Сюзанна односложно отвечала на попытки Карен завести нормальный разговор. А потом, после долгой тягостной паузы, сказала:
— Ты поосторожней, Карен. Юнаса всегда тянуло к женщинам, которые… ну, в общем, к таким, как ты.
Она развернула тележку, сослалась на то, что якобы что-то забыла, и вернулась к стеллажам с саженцами и землей. Карен расплатилась и поехала домой с двумя сливовыми деревцами и неприятным ощущением, что догадывается, каких женщин имеет в виду Сюзанна.
Портрет Сюзанны Смеед, общими усилиями нарисованный тем вечером в “Зайце и вороне”, таков: когда-то она, конечно, была “настоящей очаровашкой”, но вдобавок еще и обидчивой, злопамятной ведьмой и с годами стала для окружающих сущим кошмаром.
— По любому поводу затевала склоку, — говорит Йаап Клус. — То моторы у автобусов работают вхолостую, то отчеты дорожной компании ее не устраивают, то движение возле школы затруднено, то соседские ребятишки ей не по нраву. Жена говорит, она и на работе была такая же; никто ее не выдерживал, ни сотрудники, ни начальство. В защиту ее можно сказать только одно: доставалось от нее всем, и наверху, и внизу. Сволочная баба, извините за выражение.
— Взять, к примеру, скандалы из-за ветровой электростанции, — добавляет Эгиль Йенссен. — Поначалу-то мы все были против, но в конце концов народ все же смекнул, что ничего не добьется.
Особенно те, кто получил за свою землю хорошие деньги и мог отложить кое-что в заначку, думает Карен, но вслух ничего не говорит.
— Понятно, что она рассвирепела, когда они понастроили тут эти мельницы, — продолжает Клус. — Участок ее был ближе всех. Но она ведь никак не унималась! С ножом к горлу приставала, статьи в газеты, письма в городское управление. Неужто взаправду думала, что они разберут свои вертушки, едва построивши? Потому только, что они лично ей мешают?
— Вообще-то печально. Одинокая женщина против землевладельцев и энергетической компании, у нее не было ни шанса, — вставляет Одд Марклунд и медленно качает головой.
В отличие от Йенссена и Клуса, Марклунд говорит о Сюзанне с сочувствием. Карен это не удивляет. Одд Марклунд проявлял гражданское мужество и понимание, еще когда она сама впервые работала летом на чистке креветок на фабрике “Локе”, где он был мастером. В отличие от ретивого начальника смены, который ястребиным взором надзирал за очистным конвейером и с плохо скрытым злорадством постоянно требовал аккордных вычетов за небрежность, Одд Марклунд относился к недочищенным креветкам совершенно спокойно.
Поэтому Карен не очень-то удивилась, когда через несколько лет Марклунда уволили под предлогом рационализации производства. Интересы норвежских хозяев требовали повысить эффективность доггерландской фабрики, а все операции, производившиеся вручную, ставили доходы под угрозу. В пятьдесят шесть лет Одд Марклунд остался без работы.
Он прекрасно знает, каково это — бороться против того, что много больше и бесконечно могущественнее тебя, думает Карен. Ему ли не понять всю бесплодность схватки между Сюзанной Смеед, с одной стороны, и энергетической компанией “Пегас”, с другой!
И едва ли Сюзанна была так уж одинока в своей борьбе; последние годы явили много тому примеров. Двадцать лет назад дебаты по поводу решения доггерландского правительства спасти экономику и обеспечить на будущее постоянный ее прирост посредством масштабного строительства ветроэлектростанций и экспорт электроэнергии в Северную Европу бушевали до изнеможения.
Со временем протесты, апелляционные жалобы и затягивания пошли на убыль, ведь землевладельцам хорошо платили в обмен на их собственность, и они не могли не заметить, как растут их банковские счета.
Конечно, строительство имело свою цену. Количество птиц на значительных островных территориях резко сократилось, и до сих пор ходят слухи, что энергетическая компания специально держит людей, которым надлежит убирать погибших морских птиц с земли под турбинами. Но говорит об этом мало кто.
А ветровая энергокомпания действительно гребет деньги лопатой, но поскольку она наполовину принадлежит государству, экономическое развитие страны за два десятка лет сделало рывок вперед. И ввиду этого большинство, похоже, готово смотреть сквозь пальцы на то, что половина доходов уходит в карманы рисковых капиталистов.
Сюзанна Смеед, очевидно, не разделяла эту точку зрения, думает Карен, кивком показывая Арильду Расмуссену, чтобы он нацедил еще стакан. Она буквально зациклилась на ветровых турбинах. Хотя, судя по тому, что услышала Карен, не владела землей, за которую боролась.
— Вы говорите, она боролась против землевладельцев. Я-то думала, землей на холмах владела семья Сюзанны.
— Да, и не только. Всеми холмами и большим участком леса на другой стороне, — вставляет Арильд. — И все это принадлежало бы ей, если б ее папаша не распродал землю. Пер Линдгрен все наследство женина деда распродал, гектар за гектаром.
Арильд вытирает стакан зеленым махровым полотенцем, ставит перед Карен.
— Началось это давно, еще при жизни его жены, — продолжает он. — Они ведь, должно, содержали весь тамошний коллектив, или как он там назывался. Во всяком случае, в старой усадьбе Гроо проживала целая куча бездельников.
В памяти Карен всплывает рассказ матери и крохи собственных детских воспоминаний про Луторп.
— Эти недоумки выдержали примерно год, а после разъехались кто куда, — говорит Эгиль Йенссен. — Но Линдгрены остались и знай продавали, вместо того чтоб работать как полагается. Линдгрен только и делал, что картины малевал, которые никто не покупал, до самого конца. Черт его знает, как жена с Сюзанной терпели. Других доходов у них не было, а ведь пропитание да одежу надо как-то оплачивать, вот они и распродавали наследство, кусок за куском.