Неверные шаги
Часть 20 из 58 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Я сам прикупил полоску леса, что граничила с моим участком. Не то в семьдесят четвертом, не то в семьдесят пятом, если не ошибаюсь. Отличная сделка, так я вам скажу. — Йаап Клус, явно оживившись от воспоминаний и сплетен, улыбается уголком рта, приподнимает стакан и пьет большими глотками, с выражением блаженства на лице. — Чокнутые шведы, — продолжает он, отставив стакан и утерев рот. — Помните, как они завели гусей? Думали, те могут гулять круглые сутки. В первое же лето лиса всех передушила. Но вы ведь знаете, как оно говорится: приправляй хоть бретонцами, хоть фризами, хоть фламандцами…
— …а доггерландский супчик все равно скандинавами пахнет, — заканчивает Карен с усталой улыбкой.
Йаап Клус весело хихикает.
— Ну, в ихнем коллективе были, пожалуй, и англичане, и голландцы, — решительно заявляет Эгиль Йенссен и оборачивается к Карен: — Меня вот больше всего удивляет, что они пробыли здесь так долго. Твой отец ставил сотню шиллингов, что весь коллектив развалится еще до первой зимы. А в ту пору это были большие деньги.
— Мой папа? Почему?
— Не он один, насчет них почитай что все в “Якоре” ставки делали. Харальд Стеен букмекером был, и после долго судили-рядили при дележке денег, когда Линдгрены остались, а остальные укатили. В каком году они сюда приехали? В шестьдесят девятом?
— В семидесятом, — говорит Клус. — У нас тогда аккурат младшенький родился. Помню, явились они сюда в вышитых перуанских шапочках и толковали, что, мол, будут выращивать овощи без отравы, жить тем, что дает земля, и все такое прочее. Ну и делиться друг с другом всем что есть, так они говорили.
— Линдгренша с ума мою жену сводила своими лекциями насчет отсутствия токсинов, растительных красителей и черт знает чего еще, — говорит Йенссен. — И травку вовсю курила, не иначе. Нет, не пойму я, чего они сюда приперлись.
— Зеленая волна, — замечает Одд Марклунд. — В те годы сюда многие приезжали. Особенно на Фрисель. Дескать, назад к природе. Иные тамошние крестьяне недурно на них заработали; продавали клочок неудобья да халупу за бешеные деньги, а обратно выкупали, считай, за бесценок, когда оказывалось, что житье на природе отнюдь не сахар. На то немногое, что они умудрялись вырастить, не проживешь.
— Да, Линдгренам, по крайней мере, землю покупать не понадобилось. Жена-то — помнится, звали ее Анна-Мария — унаследовала имущество старика Гроо, деда своего, все получила, хотя до тех пор, насколько мне известно, нога ее на остров не ступала. Прижимистый был мужик, Ветле Гроо, помнишь его, Карен? Согбенный, немощный, а ведь каждый день до самой смерти обходил свои владения. Два сына у него было, один спился, второй женился на шведке, ясное дело, старик осерчал, — вздыхает Йаап Клус.
— Стало быть, папаша Анны-Марии, — говорит Карен. — С ним-то что случилось?
— Не он ли упал на стройке в Мальмё и разбился? — спрашивает Одд Марклунд.
В ответ приятели согласно кивают.
— Ага. Несмотря на все диковинные законы об охране труда, какие у них там есть. Старик Ветле, хоть и скандинав, никакого возмещения от восточной братской страны не добился.
Карен качает головой. Она, понятно, слыхала разговоры про Ветле Гроо. Как и говорила мать, его имя жило еще долго после его смерти. Однако ее никогда не интересовали родительские разговоры за кухонным столом про то, кто владел какими участками и кто кого облапошил в бесконечной череде наследования, срочных продаж и обменов. Но что старик Гроо владел в Лангевике солидными участками, знали поголовно все, и стар и млад.
— Значит, Сюзаннина мама — внучка Гроо, — в раздумье произносит она. — И все-таки Сюзанне в наследство ничего не досталось, кроме дома, так вы говорите?
— От владений Гроо только и остался участок вокруг старого каменного дома, где жила Сюзанна; Линдгрены переехали туда, когда ихний коллектив развалился. Они тогда продали усадьбу в Луторпе и землю вокруг. А прочее, участки до самого Кваттле и лес, Пер Линдгрен продавал помаленьку, год за годом, то есть когда он сыграл в ящик, ни полоски травы не осталось.
— Этот их коллектив, — задумчиво говорит Карен, — он вообще-то был большой? В смысле, сколько их там проживало?
— Ну, я, понятно, не считал, — отзывается Эгиль Йенссен. — Линдгрены, само собой, и еще одна семья из Швеции. И датчанка какая-то, кажись. Жена моя пару раз с ней разговаривала, и, по ее словам, та была вполне разумная, получше других.
— Кажется, были еще англичане, а может, ирландцы, во всяком случае, между собой они часто говорили по-английски, люди слыхали, когда встречали их в городе. Н-да, точно не скажу, но человек восемь-десять взрослых да ребятишки, само собой. А вот имен я не помню… — Одд Марклунд с вопросительным видом оборачивается к собутыльникам, но и те тоже качают головой.
— А вторая-то шведка впрямь красотка была, — замечает Йаап Клус. — Мы обычно сидели в “Якоре”, в порту, и фантазировали насчет того, что у них там происходит, когда гасят свет. Любопытствовали маленько, тогда ведь много болтали про шведов да свободный секс, сами знаете.
— Ты за себя говори, мне вот недосуг было шастать вечерами вокруг Луторпа да вынюхивать. — Арильд Расмуссен уходит на кухню с пластиковым баком, полным пустых пивных стаканов.
Карин смотрит на стариков. Они рассказывают о событиях без малого сорокалетней давности, и, когда сюда явились Линдгрены со своим коллективом, было им лет по тридцать. Вероятно, ровесники, только из совершенно разных миров. Тридцатилетнему мужчине, уже отмеченному печатью пятнадцати лет профессионального рыболовства в Северном море, те, кто готов был отказаться от уютной жизни, чтобы растить овощи на истерзанном ветрами острове посреди моря, наверняка казались сущими психами. Сами они провели детство возле дровяных печей и керосиновых ламп и не видели в жизни без современных удобств ничего романтичного. Какой резон добровольно отрекаться от всего того, ради чего другие трудились как проклятые. Обозы тогда, как говорится, тянулись в другую сторону, ни один нормальный человек не менял небось современную Швецию на Доггерланд?
Карен вполне может себе представить фантазии про коллектив; эти молодые женщины наверняка казались чуть ли не экзотическими существами по сравнению с безвременно постаревшими лангевикскими рыбачками. А вот местные женщины, по всей вероятности, были отнюдь не в восторге при виде батиковой свободы без бюстгальтеров. Впрочем, даже размякшим мужикам из “Якоря” приезжие, пожалуй, пришлись не ко двору. Невзирая на любопытство, они, похоже, смотрели на коллектив со смесью злорадства и зависти. И тем не менее Пер и Анна-Мария Линдгрен остались. Что их удержало?
Теперь всей этой маленькой семьи не стало, и никто о них вроде бы не горюет, думает она с ощущением неловкости. Даже о Сюзанне, которая выросла в Лангевике, никто доброго слова не скажет. Каково же ей было расти в этом городишке?
— А известно что-нибудь о том, как они ладили у себя в коллективе? Ведь целый год тут провели, жили вместе, всем делились, как вы говорите. Не было слухов о раздорах или склоках?
Клус пожимает плечами, будто потерял интерес к этой теме.
— Ну, они ведь разъехались, стало быть, даже у них случился перебор со свободной любовью и этой ихней экологией, — говорит Йенссен. — Я бы вот женой нипочем делиться не стал. Ежели бы кто на нее позарился, — добавляет он со смешком, который тотчас переходит в хриплый кашель.
Одд Марклунд отставляет стакан, смотрит Карен в глаза.
— Многие в то время хотели попробовать другой жизни; одни новизны искали, другие, может, убежать хотели от чего-то. Сколько людей приезжало сюда и уезжало за минувшие-то годы, верно, Карен?
Он знает, думает она, глядя на его руку, крепко схватившуюся за барную стойку, видит влажный след на темном дереве.
— Ты как, девочка?
Одд Марклунд глядит на нее с огорченным видом, и она успокоительно улыбается ему.
— Голова немножко закружилась. С обеда маковой росинки во рту не было, так что пора мне двигать домой. — Она поворачивается к Арильду Расмуссену, который успел вернуться из кухни.
— Последний вопрос. Ты сказал, что земля, где стоят ветряки, Сюзанне уже не принадлежала. Но она все равно воевала с энергокомпанией?
— Да, так и было. Она не знала, что земля продана, думала, участок по-прежнему ее. Пока землемеры с инженерами не явились без приглашения на участок, который она считала своим. Случилось это вскоре после ее развода, когда она переехала сюда, видать, не успела еще выяснить, что да как. А вскоре папаша ее помер, вот тогда-то она и узнала, что все давным-давно продано.
— Не удивительно, что она чувствовала себя обманутой, — говорит Карен. — Она думала, земля ее, а все давным-давно было продано и теперь продавалось сызнова, и по соседству скоро поставят сорок два ветродвигателя.
— А вот и нет, — перебивает Арильд Расмуссен. — Владелец продавать не собирался. Этот проныра умудрился сдать землю “Пегасу” в аренду.
На пятьдесят лет, с дележом доходов и всем прочим. И волки сыты, и овцы целы. Черт его знает, как он умудрился.
В голосе Расмуссена сквозит презрение, но равно и уважение. Сама Карен главным образом досадует, что Сюзанне Смеед не повезло.
— Да, безусловно, ловко обтяпано, — сухо роняет она. — Кстати, кто он, этот “проныра”?
— Сынок Акселя Смееда, Юнас, ясное дело, кто ж еще?
27
— Погоди, я помогу!
— Нет, мне удобно, ты только дверь подержи, будь добр.
Корнелис Лоотс выполняет просьбу и быстрым шагом идет к матовой стеклянной двери, ведущей в отдел уголовного розыска. С ощущением собственной бесполезности он наблюдает, как инспектор Карен Эйкен Хорнби, красная от напряжения, боком протискивается в дверь, сгибаясь под тяжестью здоровенной картонной коробки.
— Черт, — бормочет она, когда большая сумка сползает с плеча.
Корнелис Лоотс окончательно чувствует себя идиотом, поскольку, не придумав ничего умнее, подхватывает сумку и идет рядом с начальницей, которая, широко расставив ноги и откинувшись назад, тащит свою тяжелую ношу. Когда она сворачивает в буфетную, он не выдерживает. Общими усилиями они опускают коробищу на пол, обошлось без тревожных звуков. Карен одаривает его благодарной улыбкой, массирует натруженные ладони.
— Такая удача, что ты здесь, в одиночку мне бы дверь нипочем не открыть. Кстати, ты в этом разбираешься? Поможешь подключить ее, пока остальные не пришли?
Она жестом показывает на коробку, и только теперь Корнелис видит, что изображено на гладкой поверхности.
— Господи, вот это монстр, — говорит он. — И почем такой?
Карен пожимает плечами.
— Тебе и знать не надо. Но начальник полиции однозначно дал понять, что мы должны получить все необходимое.
— Тебе не кажется, что он имел в виду человеческие ресурсы?
— По моей профессиональной оценке, мы не можем продолжать расследование, получая в качестве единственного горючего эту бурду. — Карен кивает на коричневую кофеварку на столе. Кто-то оставил немытую стеклянную колбу на подогревателе, и буфетную переполняет знакомая кислая вонь вчерашнего кофе.
Двадцать минут спустя Корнелис Лоотс кладет гаечный ключ на стол и спускает рукава рубашки, а Карен обозревает результаты их общего труда. С уважением и удивлением она следила, как он присоединял машину к электричеству и водопроводу. Можно не звонить каптенармусу Кофсу и не слушать его нытье, что это вообще не входит в его служебные обязанности. Она делает шаг вперед, стирает отпечаток пальца с блестящей хромированной поверхности и нажимает на изогнутый рычажок вспенивателя молока — слышится жужжание. В отделе закупок здорово засуетятся, думает она.
— Для нее не нужен особенный кофе?
Тридцать дней на случай рекламации… может, к тому времени Смеед вернется на службу. Она отбрасывает эту мысль и широко улыбается Корнелису. Потом достает из брошенной на стол сумки два полукилограммовых пакета кофейных зерен.
— Включай эту бандуру, а я пока сбегаю через дорогу. У меня короткая встреча с Веген и Хёугеном. — Карен смотрит на часы, — ….уже две минуты как.
28
— Но в таком случае Смееда можно исключить из числа подозреваемых; и я более не вижу причин, мешающих ему вернуться на службу.
Вигго Хёуген быстро гасит легкую дрожь в голосе и заканчивает фразу басом. Они сидят в кабинете прокурора, в креслах.
Карен беззвучно вздыхает, быстро переглядывается с Динеке Веген. Молодчина Веген — уголок ее рта легонько дергается, показывая, что она прекрасно понимает, что дело обстоит не так просто, как хочется начальнику полиции, но приподнятые брови намекают: она предпочитает, чтобы бой приняла Эйкен. У нее пока нет причин вмешиваться в расследование.
— Я понимаю, что вы имеете в виду. — Карен смотрит Хёугену прямо в голубые, как льдинки, глаза. — Разумеется, хорошо бы исключить Юнаса прямо сейчас, но прежде надо выяснить кое-какие вопросы.
Вигго Хёуген открывает рот, порываясь перебить, но снова его закрывает, когда Карен продолжает с уверенностью, какой вовсе не испытывает:
— Как и вам, мне не очень-то верится, что Юнас виновен в убийстве Сюзанны, но одной веры мало. У него нет твердого алиби на время убийства, и, к сожалению, некоторые обстоятельства можно истолковать не в его пользу. Недавно он побывал в доме Сюзанны, по его словам, за шесть дней до убийства, а взаимоотношения у них, мягко говоря, сложные.
— Господи, вряд ли стоит в этом копаться. Если автоматически записывать в подозреваемые всех, у кого “сложные” отношения с бывшей женой…
Вигго Хёуген пальцами изображает кавычки и разводит руками.