Нетленный прах
Часть 17 из 36 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Нет, они не нападали на него.
Нет, они не знают, кто бы мог это сделать.
Получив эти показания, следователь и полицейский повели арестованных к выходу из зала. Агент шел слева, держа под руку одного из них, следователь – справа. Оба они были так погружены в свои мысли, – свидетельствует кто-то из присутствовавших при этом, – что убийцы могли бы броситься бежать, но никого как будто это не заботило – им как будто доверяли.
Уже очень давно не бывало в Колумбии столь пышных похорон. Кто-то немедля со столь свойственным жителям Боготы велиречием написал, что город обратился в Древний Рим, провожающий своего Юлия Цезаря. (Сравнение не слишком удачное: уже через несколько дней кто-то ответил в одной из газет, что Юлия Цезаря убили за то, что он был тираном.) Газеты описывали приспущенные флаги, склоненные знамена, надгробное слово архиепископа на траурной церемонии, шествие за катафалком к месту захоронения, следующие в неукоснительном порядке экипажи с венками: первый – от президента страны, второй – от папского нунция, за ним – от обеих палат, от Верховного суда, от Либеральной партии. Венков было такое множество, что аромат цветов заполнил всю площадь и сопровождал кортеж по Калье-Реаль и дальше, по Калье-Флориан. С прилегающих улиц подходили и вливались в шествие новые и новые толпы; кто-то сказал в этот момент, что Урибе теперь стал важнее Боливара. Со всех балконов смотрели женщины и дети в трауре, печальные дети, неукоснительно выполнявшие наставление – скорбеть. На кладбище девять ораторов – от сенаторов и депутатов до журналистов и военных – громогласно произнесли речи, и граждане Боготы узнали, что «отчизна отринула межпартийную рознь и в едином порыве оплакивает кончину великого человека, ставшего жертвой…» и что «над разверстой могилой смиряются страсти». На самом деле все было совсем иначе: под гладью умиротворенного благолепия и смирённых страстей, под единодушными рыданиями присутствующих близкие покойного стали замечать, что вокруг происходит нечто очень странное.
Прежде всего это касалось расследования. Делу был дан ход, как положено, на следующий день после преступления и, опять же в соответствии с правилами, дело принял к своему производству первый муниципальный инспектор, бывший адвокат, некогда отправлявший прокурорские обязанности и, стало быть, доказавший свои профессиональную пригодность. Но едва лишь он приступил к работе, как разнеслась весть, что делом занимается уже не он: президент Республики обратился к Саломону Корреалю, начальнику полиции, с личной просьбой взять это на себя. А с каких же это пор президент предписывает, кому расследовать уголовное преступление? И как же это возможно, что расследование поручено человеку, не имеющему для этого ни должных навыков, ни знаний, ни опыта? Еще большее беспокойство вызвало то обстоятельство, что решение президента нигде не было зафиксировано – не значилось ни в каком документе, не появилось ни в одном ведомстве и вообще не обрело никаких осязаемых форм. Его словно бы и не существовало вовсе.
Начальник полиции Саломон Корреаль был более чем известен своими симпатиями к консерваторам и крутым нравом. Эта репутация тянулась за ним с начала столетия, когда он принял участие в интриге, сплетенной группой консерваторов, которые решили добиться отставки тогдашнего президента страны, восьмидесятилетнего Мануэла Санклементе, и заменить его кем-то, по их мнению, более подходящим. В памяти людей легенды причудливо перемешаны с действительностью, но по одной из версий – самой ужасной – Корреаль, в ту пору бывший префектом Гуадуаса, арестовал Санклементе, привязал к стулу, оскорблял и избивал, как будто перед ним сидел карманный воришка, а не глава государства, а потом посадил его в стеклянный ящик и выставил на полуденный солнцепек – все это, чтобы заставить его уйти в отставку. Когда Санклементе извлекли из ящика, потускневшего на яростном зное, почтенный старец был в обмороке от обезвоживания и изнеможения, однако так и не обрадовал мучителей своим отречением. Слухи о жестокости префекта Гуадуаса облетели всю страну, и, когда два года спустя президент скончался, все были уверены, что хотя умер он своей смертью, но в могилу его свели унижения и мучения, причиненные ему врагами. И в том числе – Саломоном Корреалем.
И по этой причине беспристрастность Корреаля не внушала сторонникам покойного генерала никакого доверия. Все, что он делал, было окружено мраком: едва лишь получив приказ президента приступить к предварительному следствию, он распорядился собрать все свидетельские показания, но уже через три дня снял с должности начальника следственного отдела, не дав никаких объяснений и не выслушав его возражений. Начальник, которого звали Любин Бонилья, зарекомендовал себя как человек столь же добросовестный, сколь и твердолобый, а потому отставка выглядела совершенно неоправданной. Однако вскоре Корреаль обвинил его в том, что он «втихомолку распускает слухи, порочащие правительство, и даже повторил их в некой телеграмме».
Упомянутая телеграмма уже успела стать предметом толков в столичном обществе. Вскоре после своей отставки Бонилья отправил ее своему знакомому, а тот – без спроса и позволения – опубликовал в газете. Телеграмма содержала обвинение – и притом тяжкое: «Как только забрезжил свет, меня отстранили от расследования» – и люди спрашивали друг друга, не оказался ли Бонилья на пороге какого-то важного разоблачения. Он повсюду и при всяком удобном случае в частных разговорах, которые молва потом разносила и переиначивала, жаловался, что его отстранили, как раз когда он приказал устроить обоим убийцам очную ставку; утверждал, что ему известно – сеньор Корреаль бесцеремонно вмешивался в ход допросов, присутствовал на них, хотя законом это запрещено, и даже когда убийцу о чем-либо спрашивали, подносил палец к губам, приказывая ему молчать. Впрочем, эти слухи вокруг начальника полиции скоро показались сущими пустяками, потому что уже к моменту отстранения Бонильи семья покойного генерала узнала о серьезнейшем происшествии с таинственным свидетелем по имени Альфредо Гарсия.
Этот человек лет тридцати с небольшим был одет как оборванец, носил длинные прямые волосы, а в беззубом рту блестела единственная золотая коронка. Как и другие поклонники генерала, он оказался у него в доме в ночь его смерти и с самого начала устроился в удобном месте под лестницей, где вполголоса обсуждал с другими недавнюю трагедию. У всех были собственные соображения о преступлении и о тех, кто совершил его, их высказывали вслух, и дом наполнялся гулом этих голосов. Сеньор Томас Сильва, друг семьи Урибе и владелец обувной лавки, где генерал не раз покупал себе сапоги, проходил мимо как раз в тот миг, когда Гарсия произнес, ни к кому не обращаясь:
– Знали бы власти, кто у Карвахаля и Галарсы в товарищах, совсем другое дело было бы.
– То есть? Что вы хотите этим сказать? Вам что-нибудь известно?
Другие подхватили:
– Все, что знаешь, надо сообщить полиции.
Отправились в следственный отдел. Но там сказали, что в столь поздний час показаний с них снять нельзя, так что пусть приходят завтра. Так и сделали: на следующий день, с утра пораньше, Гарсия и Сильва снова явились в полицию. Начальник, Саломон Корреаль, ждал их во дворе.
– Я уже знаю, о чем пойдет речь, – сказал он. И хлопнул Сильву по плечу. – Нам надо поговорить об этом. Подождите меня – и поговорим.
Вошел внутрь, а их оставил одних. Сильва и Гарсия думали, что он ушел за какими-нибудь бумагами или решил позвать секретаря вести протокол, и ждали его возвращения. Ждали десять минут, двадцать, час, два. Но генерал Корреаль так и не появился. Наконец они поняли, что он по неведомым никому причинам предпочел не снимать с них показания.
Несколько дней кряду соображали, как быть. Наконец один адвокат надоумил Томаса Сильву найти двух свидетелей и подать письменное заявление. Тот позвал к себе в обувную лавку Гарсию и двоих граждан – Васкеса и Эспиносу. Потом достал блокнот и перо и выложил их на прилавок. И сказал – вернее, приказал – Гарсии:
– Пиши все, что видел.
А дело было так: вечером накануне убийства Гарсия проходил мимо мастерской Галарсы, собираясь выпить прохладительного в соседнем баре, и тут увидел, что будущие убийцы разговаривают с несколькими хорошо одетыми господами в шляпах с высокой тульей. Было уже темно, и Гарсия не мог разглядеть лиц, однако удивился, что такие элегантные сеньоры в столь поздний час беседуют с двумя работягами. Разглядеть не мог, но услышал, как Галарса произнес: «Дадите, что просим, сделаем. Нет – ничего не будет». «Говори потише, – ответил ему один из господ. – Не для чужих ушей это». И они всей компанией вошли в мастерскую и закрыли дверь. Гарсии хотелось спать, но любопытство пересилило, и он около часа то стоял, притулившись у соседнего дома господина Франсиско Борды, то прохаживался взад-вперед по улице, умирая от холода. Когда же наконец вышли те, кого он ждал, Гарсия спрятался за углом и оттуда услышал голос одного из них, человека, что называется, культурного: «Ну, можно считать, мы с вами договорились?» – «Не беспокойтесь, – отвечал ему Карвахаль, а, может быть, Галарса. – Все сделаем в лучшем виде». А Галарса – или, может быть, Карвахаль – добавил: «Останетесь довольны». Свидетель вслух прочел написанное и вывел внизу свою фамилию с бо́льшим, чем нужно, количеством завитушек. Однако все это не заинтересовало начальника полиции. Никто так и не выяснил, кем были те элегантные сеньоры, беседовавшие с убийцами вечером; никто не проверил истинность показаний Гарсии.
Очень скоро об этой небрежности стало известно Хулиану Урибе, старшему брату покойного. Этот человек с бычьей шеей и жесткими усами всегда вел себя по отношению к генералу скорее как второй отец, чем как спутник по разгульным похождениям. От него всегда веяло безмятежным спокойствием, которого начисто был лишен генерал, и казалось, что Хулиан старше его не на два года, а на две жизни. Он сразу стал очень деятельно следить за ходом следствия, вдавался во все его подробности и, кроме того, имел свои собственные причины для недовольства тем, как оно идет. В начале ноября Хулиан отправился на прием к Саломону Корреалю, имея при себе собственноручно написанный документ, содержащий сведения, которые он сумел получить благодаря разысканиям, предпринятым на свой страх и риск. Сам упорядочил их, сам занес на бумагу и собирался теперь лично передать начальнику полиции, поскольку считал их достаточно важными и не желал доверить их никаким курьерам.
Речь шла о показаниях двенадцати свидетелей. С различной степенью точности и детальности, с разным количеством анекдотических подробностей двенадцать человек описывали, как двое убийц генерала Урибе побывали у Текендамского водопада, низвергающегося в реку Богота. Это место пользовалось большой популярностью у жителей столицы, так что не было ничего удивительного или предосудительного в том, что многочисленная группа мастеровых проводит там свой выходной: ремесленные цеха любили устраивать для своих членов такие выезды на природу, а водопад, при виде которого перехватывало дыхание даже у самого привычного человека, и вечно чуть туманный воздух, придающий нечто сказочное горе, поросшей высокими деревьями, был самым популярным местом. Однако этот выезд, согласно рассказам свидетелей, имел место в июне, накануне Иванова дня, и был не похож на другие, поскольку вместе с убийцами – опять же если верить показаниям очевидцев – был какой-то неизвестный человек в темном пончо и шляпе-панаме, явно занимавший более высокое положение в обществе: он из своего кармана заплатил за аренду двух открытых экипажей и якобы выложил тысячу песо за обед на десятерых. Звали его Педро Леон Акоста.
И это все меняло.
Педро Леон Акоста был одной из самых зловещих личностей даже в те времена, когда недостатка в таковых Колумбия не знала. Слегка опущенное левое веко придавало его взгляду выражение недоверчивое и одновременно – беспокойное; уши были остроконечные, как у беса, причем бес этот недурно ездил верхом и прилично стрелял. Происходил он из хорошей, что называется, уважаемой семьи добрых католиков и консерваторов, владевшей обширными латифундиями в Сопо и землями в гористой местности вокруг Убате. Но сам Педро Леон Акоста внушал не уважение, а ужас, и поговорка «в семье не без урода» полностью к нему подходила: такие, как он, не только несут в мир зло, но и разбивают сердце своим родителям. Если же человек, подобный Педро Леону, появляется на свет в такой семье, как семья Акоста, это пугает особенно сильно, потому что есть в этом ударе судьбы нечто намеренное, заставляющее предположить, что Бог от этой семьи отвернулся. Впрочем, Бог не отвернулся от жителей Боготы, судя хотя бы по тому, что человек, в пончо и элегантной шляпе, верхом объезжавший свои владения, не расстававшийся с оружием, хотя никто, кроме уличных собак, не мог повстречаться на его пути, так вот, человек этот был совсем не похож на других овец – заблудших ли, паршивых – из других богатых семейств, от которых отвернулся Господь. Нет, то был совсем другой человек: восемь лет назад он предпринял попытку убить президента Республики.
В начале 1905 года Педро Леон Акоста и его брат Мигель, объединившись с тремя братьями Ортега из такой же консервативной семьи, составили заговор против президента Рафаэля Рейеса, плохо, по их мнению, противостоявшего натиску либералов. Обиды копились долго. Рейесу перестали доверять после того, как он однажды заявил, что его долг – быть президентом всех граждан страны, а не только своих однопартийцев, а в другой раз – что он назначит генерала и либерала Бенхамина Эрреру военным министром, и заговорщики не желали, чтобы он шел на такую уступку врагам. Чаша терпения переполнилась, когда он приблизил к себе Рафаэля Урибе Урибе – безбожника, поднявшего оружие на отчизну и требовавшего расторгнуть конкордат с католической церковью. Президент Рейес разбил его войска в войне 1895 года, теперь же, по его словам, намеревался сделать его членом правительства. Для того ли с господним именем на устах победили они в той войне, чтобы тотчас сдать страну побежденным?
И в один прекрасный день, который, без сомнения, когда-нибудь станет достоянием гласности, четверо всадников спешились перед долиной Сопо и там же, у подножия исполинской горы, подобной задремавшему чудовищу, скрестили пальцы правой руки, держа в левой бокал шампанского, поклялись свергнуть президента Рейеса и выпили за успех своего начинания. Они рассчитывали, что оно не станет достоянием общественности, однако же просчитались. Последствия, впрочем, оказались не такими, как можно было ожидать и опасаться: слишком уж близки были к президенту дон Анатолио Акоста и дон Сенен Ортега, главы двух семей. И это обстоятельство обеспечило их сыновьям кое-какие поблажки: когда слухи о заговоре дошли до президента, он пригласил к себе во дворец всю компанию – отцов, сыновей и приходского священника – и так, словно урезонивал несмышленышей, попросил молодых людей бросить их затею. Заверил их, что у него и в мыслях никогда не было ставить либерала на военное министерство, а в видах умиротворения заговорщиков предложил Акосте возглавить Национальную полицию, а его брату – стать представителем колумбийского правительства в Военной академии Чили. Несмотря на слова признательности, которые произнес Акоста, принимая эти предложения, вопреки улыбкам и объятиям, которыми они простились с президентом, тот вскоре – уже в декабре – узнал, что заговорщики продолжают свою деятельность. Генерал Луис Суарес Кастильо, командующий колумбийской армией, произвел серию арестов, однако ни братья Акоста, ни братья Ортега за решетку не попали.
В начале февраля 1906 года служба безопасности доложила президенту Рейесу, что слухи подтверждаются: покушение может произойти 10–12 февраля. Президент отказался ограничить время прогулок и усилить охрану, и 10 февраля около одиннадцати утра заехал за своей дочерью Софией во дворец Сан-Карлос и вместе с нею затем двинулся своим обычным маршрутом на север Боготы. Они ехали в карете с полуопущенным верхом: несмотря на то, что в закрытом экипаже Софию укачивало, на этот раз охрана настояла на этом, чтобы на сквозняке президента не продуло. Они спустились на площадь Боливара и направились на север по улице Флориана и Калье-Реаль. Проезжая мимо церкви Лас-Ньевес, президент поднял глаза к небу, обнажил голову и прочитал молитву. На углу парка Сан-Диего он заметил троих всадников, которые как будто кого-то поджидали, и понял, что они тоже заметили его. Он подумал, что это убийцы, и еще подумал, что сближаться с ними значило бы облегчить им задачу. И потому продолжил прежний путь. У «Виллы Магдалена», в квартале, называвшемся Барро-Колорадо, президент увидел, что уже половина двенадцатого, и решил, что пора возвращаться во дворец. Он приказал кучеру развернуться и ехать назад, но эти трое опередили экипаж и преградили ему путь. Один спешился перед каретой. Двое других распахнули свои пончо, выхватили пистолеты и открыли пальбу
– Стреляйте! – крикнул Рейес своему единственному телохранителю, капитану Фаустино Помару, а кучеру приказал: – Вперед, Варгас! Прямо на них!
Бернардино Варгас хлестнул лошадей, те рванули с места, и тот, кто стоял перед ними, отскочил в сторону и начал стрелять. Президент насчитал пять выстрелов, но ни один не попал в цель. «Трусы! – кричала София. – Убийцы!» Капитан Помар отстреливался, пока не кончились патроны; нападавшие тем временем ускакали на север. Рейес убедился, что дочь не пострадала, но они с ней были на волосок от смерти: в бортах коляски осталось несколько пулевых отверстий, а одна пуля пробила шляпку Софии. «Господь нас уберег», – сказал президент, вспомнив, что за минуту до нападения обратился к Богу с краткой, но от сердца идущей молитвой, и вот – небеса ниспослали чудо. Вслед за тем он направился на телеграф и начал рассылать распоряжения в Калеру, в Пуэнте-дель-Комун, в Кахику – во все департаменты, где могли появиться злоумышленники. Началась охота.
28 февраля был опубликован следующий документ:
Генеральный директор Национальной полиции настоящим обращается к Роберто Гонсалесу, Марко А. Сальгару, Фернандо Агиляру и Педро Леону Акосте с убедительным предложением незамедлительно (в сроки, зависящие от их местонахождения в настоящее время) явиться в управление полиции или на квартиру директора, чтобы ответить на тяготеющие над ними обвинения в покушении на его превосходительство сеньора президента Республики и его дочь сеньориту Софию Р. де Валенсию.
Их добровольная явка будет принята во внимание в качестве смягчающего обстоятельства, в противном же случае они ответят по всей строгости закона.
Каждый, кто прячет злоумышленников, сносится с ними тем или иным способом, оказывает им какое бы то ни было содействие путем передачи ли сведений, снабжения ли съестными припасами либо предоставлением убежища, будет предан военному суду как сообщник или укрыватель. Каждому, кто укажет их местопребывание, на условиях полной анонимности будет выплачено вознаграждение в сумме $100 000 за каждого из первых трех лиц, поименованных выше, и $200 000 за Педро Леона Акосту.
Личности нападавших были установлены, за их поимку объявлена награда, и теперь арест был лишь делом времени. И в начале марта некий Эметерио Педраса, считавшийся близким другом троих злодеев, выдал их и получил деньги. Гонсалес, Сальгар и Агиляр были схвачены и предстали перед военным судом, который с учетом отягчающих обстоятельств содеянного, вроде «в составе преступного сообщества», приговорил их к расстрелу на том самом месте, где было совершено нападение. Впервые появился документ, где смертная казнь была расписана в столь исчерпывающих подробностях. Имеется известная фотография, запечатлевшая трупы троих нападавших и вдохновителя их акции – Хуана Ортиса, который, как выяснилось, в субботу накануне покушения находился с ними в питейном заведении «Сан-Диего». Да, там, на фотографии, остались они все – обмякнув, сидят на деревянных скамьях со связанными за спиной руками и уже без признаков жизни, а у одного, по крайней мере, на глазах белая повязка. На другом снимке можно видеть остальных заговорщиков, которых (помимо прочих кар) приговорили присутствовать при казни. Сколько из них отвели глаза? Сколько мечтали в этот миг, чтобы и им завязали глаза? Увидел ли кто-нибудь смерть других? Мелькнуло ли у кого-нибудь в голове: «На месте этого человека мог быть я» или «Вот умер человек – и это не я»? Этого мы знать не можем, но вот они – тоже сидят на скамьях в окружении полиции на каком-то подобии сцены, которая пригодилась бы для массового праздничного действа или театрального представления под открытым небом. Там все, кто участвовал в заговоре против президента Рейеса. То есть все, кроме одного. Не хватает Педро Леона Акосты. Он сумел не попасться в полицейские сети.
Как же ему это удалось? Удалось потому, что у него было немало друзей среди могущественных людей Боготы, многие из которых так же кипели негодованием на рыхлых и квелых консерваторов, готовых сдать страну безбожным либералам. В день покушения ему позвонил полковник Абелярдо Меса и предупредил, что его разыскивают, после чего Акоста уже через несколько часов скакал по Тринадцатой калье и покинул город в западном направлении. Он не смог укрыться в имении «Эль-Салитре», не совладав с висячим замком на дверях, – но добрался до урочища «Сан-Бернардо» и исчез в чаще деревьев, где и в голову никому бы не пришло искать его. Это место было едва ли не самым сырым и холодным в окрестных горах, и там Педро Леону Акосте пришлось дожидаться, когда улягутся страсти в Боготе. Он жил в пещере, куда проникал – да, это правда – ползком, как зверь, через узкий лаз; правда и то, что там царила непроглядная тьма, но зато поблизости не было ни дорог, ни жилья, и он мог считать себя в безопасности.
Каким-то чудом он не заболел, а потом, перебравшись в кем-то построенный шалаш, с жадностью ловил доходившие до него вести и точно знал, сколько человек отправлено ловить его и во сколько оценили его голову. И сознавал, что уже никому не доверяет и подозревает всех. Отсыпаясь днем и двигаясь ночью, он сумел наконец добраться до дома; намерения у него были самые простые – в последний раз повидаться с женой, поесть горячего и поспать немного под шерстяным одеялом, прежде чем вновь пуститься в бега. Но дома эти планы претерпели кое-какие изменения. Порывшись в женином гардеробе, он выбрал платье широкого покроя, чтобы не сдавливало диафрагму, и в таком обличье – двигаясь опять же только по ночам – добрался до реки Магдалена, где сел на сухогруз компании «Юнайтед Фрут», отплывавший в Панаму, и, наконец, через несколько дней оказался в безопасности – в ссылке, как он говорил – в городе Сан-Хосе, столице Коста-Рики, где и пробыл до тех пор, пока не истек срок президентских полномочий Рейеса.
Какое-то время о нем ничего не было известно.
Спустя сколько-то лет, когда Рейес ушел в отставку, его давние враги мало-помалу стали обретать если не прощение, то забвение (вернее, смесь того и другого). И Педро Леон Акоста, в 1909 году тайно вернувшийся в страну, обнаружил, что его былые вины превратились в легенду – ими теперь можно было открыто похваляться. Руководствуясь этим, он принялся вслух, публично (а порой – печатно) заявлять, что даже не думает раскаиваться в злоумышлении против президента Рейеса и что бежать из страны его вынудили исключительно малодушие тех, кто не последовал за ним, а также более чем вероятная измена тех, кто продал бы его, останься он в Колумбии. И к 1914 году он уже не был беглым преступником – напротив, множество его соотечественников из всех сословий (причем вовсе не обязательно разделявшие его политические взгляды) смотрели на него с уважением – с уважением того рода, какое испокон веку внушают заговорщики, сумевшие выйти сухими из воды.
В конце ноября Хулиан Урибе встретился с Карлосом Адольфо Уруэтой, зятем покойного генерала, чтобы решить, как поступить в сложившейся сложной ситуации. Корреаль манипулировал процессом следствия, ни на кого не обращая внимания: хотя Леона Акосту видели в обществе будущих убийц, он и не подумал даже отработать этот след, не провел расследования, а из двенадцати свидетелей допросил лишь двоих. Из них один, прежде опознавший Галарсу по фотографиям в газетах, теперь неизвестно почему отказался от своих показаний, заявив, что говорил о мастеровых вообще и никого конкретно не имел в виду. Другой, житель Текендамы, зарабатывавший себе на жизнь арендой автомобилей, подтвердил, что Акоста был одним из его клиентов и взял у него автомобиль напрокат для поездки к водопаду, но про двоих других ничего сообщить не смог. Для Хулиана Урибе все стало вполне очевидно: хотя свидетели не смогли или не захотели опознать Галарсу и Карвахаля, не вызывало сомнений, что Акоста был в Текендаме с группой мастеровых, среди которых с очень высокой степенью вероятности могли находиться Галарса и Карвахаль. Разве не логично было бы вести поиск в этом направлении, установить личности всех членов группы и убедиться, соответствуют ли истине показания остальных десяти свидетелей о том, что двое будущих убийц находились там же? Однако ничего подобного сделано не было. Создавалось впечатление, что следователь, многоопытный Алехандро Родригес Фореро, всячески пытался не приобщать эти свидетельства к делу и сделать вид, будто никаких свидетельств не существует вовсе. И потому в тот ноябрьский день Хулиан Урибе и Карлос Адольфо Уруэта поняли, что у них остается один выход – взяться за расследование убийства самим.
Но кому поручить это? У кого достанет отваги вступить в противоборство с Саломоном Корреалем и Алехандро Фореро и напрямик, во всеуслышание, заявить, что власти с преступной небрежностью относятся к установлению истины в самом громком политическом деле в истории Колумбии? Кто окажется так стоек и мужественен, чтобы взять на себя эту миссию? И мало одной стойкости: где найти такого, кто останется верен памяти генерала Урибе и ввяжется в подобную историю? Он должен быть убежденным либералом и при этом – профессиональным адвокатом, досконально знающим уголовное право и владеющим техникой допроса. И – безоговорочным сторонником, более того – поклонником генерала Урибе, а еще лучше – его другом. Карлос Адольфо Уруэта первым вспомнил нужного им человека, но когда его имя всплыло в комнате, где шла беседа, обоим показалось, что оно было там всегда: Марко Тулио Ансола.
Ансоле к этому времени было двадцать три года. Как видим, адвокат был очень молод, но успел снискать себе репутацию высокого профессионала еще с тех пор, когда служил в министерстве общественных работ. Наделенный характером дерзким и неуступчивым, он в последние годы сблизился с генералом Урибе или, точнее, был его протеже, а тот – его наставником и покровителем, держал под своим крылышком и устроил на службу. Ансола был темнолиц, с не по возрасту глубокими залысинами, носил не слишком выхоленные усы, глаза же его на первый взгляд не заслуживали определения «живые», но у Хулиана Урибе не было ни малейших сомнений, что именно этот человек как нельзя лучше подходит для их затеи.
И потому в начале декабря, в холодный вечер, какие не редкость в Боготе, когда небо затянуто тучами, Хулиан Урибе и Карлос Адольфо Уруэта приехали к Ансоле и привезли ему целый портфель с бумагами. Не менее часа они рассказывали хозяину об Альфредо Гарсии, о хорошо одетых господах, посетивших убийц накануне преступления, о свидетелях, показавших, что встретили их у водопада Текендама, о Педро Леоне Акосте и о запросе, в котором Хулиан Урибе изложил свои подозрения начальнику полиции Саломону Корреалю. Рассказали, что ход событий убедил их – расследование саботируется: не допускается ни один материал, который мог бы опровергнуть официальное мнение Родригеса Фореро о том, что Галарса и Карвахаль действовали только вдвоем. И теперь надо бы собрать доказательства, которые опровергли бы выводы официального следствия.
– И мы хотим просить вас, молодой человек, заняться этим параллельным расследованием, – сказал наконец Хулиан Урибе. – Проверить версию Альфредо Гарсии. Версию экскурсии на водопад. И версию Аны Росы Диэс.
– Это кто? – спросил Ансола.
– Разве мы еще не рассказали вам о деле Аны Росы Диэс? – удивился Уруэта.
– Мне кажется, что нет.
И визитеры приступили к рассказу о деле Аны Росы Диэс. Эта молодая и очень бедная женщина в последние месяцы стирала белье у Альфредо Гарсии. Впрочем, это неважно, а важно, что она жила с Элоисой Барраган, матерью Галарсы. Вскоре после того как в блокноте Томаса Сильвы Гарсия написал свою памятную записку, он повел сеньориту Диэс в обувной магазин и там попросил ее повторить свой рассказ. Та послушалась. Несколько дней назад к ней пришел священник-иезуит и осведомился, здесь ли живет мать Леовихильдо Галарсы. Услышав, что ее нет дома, он достал визитную карточку, нацарапал на ней несколько слов и попросил передать. Сильва спросил, что же он там написал? Ана Роса Диэс сказала, что он должен увидеть это собственными глазами. А где же эта визитка? Ана Роса ответила, что могла бы принести ее в обувную лавку, причем так, что сеньора не заметит. Но когда через четыре дня выполнила обещанное, Томаса Сильвы в лавке не оказалось. Оставить визитку приказчикам девушка не согласилась. Унося ее с собой, она ушла и пообещала зайти попозже. И больше ее в лавке не видели.
– Ну так надо бы сходить за нею, – сказал Ансола.
– Так в том-то все и дело, – ответил Хулиан Урибе. – Сеньорита Диэс пропала бесследно.
– То есть как это?
– Пропала, исчезла, скрылась. Ее нет в доме у матери Галарсы. Ее нет нигде. Как сквозь землю провалилась.
– А что полиция?
– Полиция тоже не может ее найти.
– Не думаете же вы, что…
– Да мы уж и не знаем, что думать, – прервал его Хулиан Урибе.
В этот миг Ансола почувствовал, что брат его покойного наставника и покровителя сейчас повторит свою просьбу. А он не мог допустить, чтобы потом говорили, что ради установления истины в деле об убийстве генерала его пришлось умолять. И потому взглянул на Урибе и сказал:
– Почту за честь.
– Иными словами, вы поможете нам? – спросил тот.
– Да, – ответил Ансола. И повторил: – Почту за честь.
На следующее утро, очень рано, когда воздух Боготы еще жжет ноздри, он вышел из дому и прошел десяток кварталов, отделявших его от места преступления. Площадь Боливара была тиха. Ансола приблизился к Капитолию с севера, пройдя мимо собора и иезуитского колледжа, и сразу же заметил нескольких полицейских. Он приблизился к тому самому месту, где два месяца назад генерал Урибе, обливаясь кровью, уронил голову на каменную приступку, а тем временем невдалеке был схвачен сперва один, а потом и другой убийца. Он узнал это место, потому что заметил на восточном фасаде собора, по которому уже скользили робкие лучи солнца, маленькую – не больше окошка в ванной – мраморную доску. Ему показалась, что она неуместно скромна, ему показалось, что она хочет остаться незамеченной, ему показалось, что она стесняется того, что говорит («или о чем умалчивает», – подумал Ансола) выбитая на ней надпись:
РАФАЭЛЮ УРИБЕ УРИБЕ –
ОТ КОНГРЕССА КОЛУМБИИ.
15 октября 1914
Ансола подумал, что парламент этой страны был недостоин такого сенатора, как генерал Урибе. Да и сама страна, где угрозы – совершенно в порядке вещей, и где довольно часто угрозы эти приводят в исполнение – тоже недостойна тех сражений, которые во имя ее будущего и ее процветания вел генерал Урибе. Потом возле каменной стены, там, где, по рассказам, упал раненый, Ансола присел на корточки и попытался с этой точки взглянуть на мир – на Девятую калье, на иезуитской колледж, на кафедральный собор, как будто врезанный в голубоватое утреннее небо. Поискал след, который якобы оставило на камне – опять же по рассказам очевидцев – лезвие топорика, и не только ничего не нашел, но и почувствовал себя глупо от того, что надеялся что-то найти. Впрочем, в глубине души его это не слишком огорчило. Ансола был доволен собой, горд тем, что именно ему дали поручение, и уверен, что именно это расследование станет важнейшей вехой в его жизни. Он и вообразить не мог, что это почетное поручение уничтожит все, что до сих пор при мыслях о будущем возникало в его воображении.
– И вот тогда, Васкес, все и началось, – сказал Карбальо.
Около полудня он выполз из своего логова, чему предшествовал шум льющейся воды: выполз в свежей сорочке и с прилизанными от виска до виска редкими волосами и, расхаживая по квартире в белых носках, заговорил так, словно продолжал свой бесконечный монолог.
– Да, тогда-то все и началось. Весь этот колоссальный кавардак, какого никто до тех пор не видал в нашей с вами стране, где люди беспамятны и легковерны, весь этот хаос, которому я уделил больше внимания, чем себе самому, начался тогда, в конце 1914 года, и начался с юноши по имени Ансола – с таинственного призрака, вынырнувшего из тьмы и вытянувшего оттуда преступление, а пять лет спустя вернувшегося туда же; с молодого человека, ведшего самую обычную и, быть может, даже счастливую жизнь до тех пор, пока на него не свалилась обязанность вытащить на свет заговор. Нет задачи благородней, Васкес, чем разоблачить ложь размером с шар земной. Выступить против людей, которые без сентиментов и раздумий уничтожат тебя. И рисковать, постоянно рисковать. Истину, Васкес, ищут не для времяпроведения, не потому, что больная голова ногам покою не дает. И Ансола этим решил заняться не на досуге, и я тоже. А потому приготовьтесь к тому, что увидите в ближайшие дни здесь, в этих стенах. Ибо эта история сильно встряхнет вам мозги. С Ансолой случилось такое, что переменило всю его жизнь, перевернуло вверх дном, и вы не надейтесь ознакомиться, отряхнуться – и выйти как ни в чем не бывало. Это никому не удается. Никому, никому, и вам не удастся.
VI. Расследование
Нет, они не знают, кто бы мог это сделать.
Получив эти показания, следователь и полицейский повели арестованных к выходу из зала. Агент шел слева, держа под руку одного из них, следователь – справа. Оба они были так погружены в свои мысли, – свидетельствует кто-то из присутствовавших при этом, – что убийцы могли бы броситься бежать, но никого как будто это не заботило – им как будто доверяли.
Уже очень давно не бывало в Колумбии столь пышных похорон. Кто-то немедля со столь свойственным жителям Боготы велиречием написал, что город обратился в Древний Рим, провожающий своего Юлия Цезаря. (Сравнение не слишком удачное: уже через несколько дней кто-то ответил в одной из газет, что Юлия Цезаря убили за то, что он был тираном.) Газеты описывали приспущенные флаги, склоненные знамена, надгробное слово архиепископа на траурной церемонии, шествие за катафалком к месту захоронения, следующие в неукоснительном порядке экипажи с венками: первый – от президента страны, второй – от папского нунция, за ним – от обеих палат, от Верховного суда, от Либеральной партии. Венков было такое множество, что аромат цветов заполнил всю площадь и сопровождал кортеж по Калье-Реаль и дальше, по Калье-Флориан. С прилегающих улиц подходили и вливались в шествие новые и новые толпы; кто-то сказал в этот момент, что Урибе теперь стал важнее Боливара. Со всех балконов смотрели женщины и дети в трауре, печальные дети, неукоснительно выполнявшие наставление – скорбеть. На кладбище девять ораторов – от сенаторов и депутатов до журналистов и военных – громогласно произнесли речи, и граждане Боготы узнали, что «отчизна отринула межпартийную рознь и в едином порыве оплакивает кончину великого человека, ставшего жертвой…» и что «над разверстой могилой смиряются страсти». На самом деле все было совсем иначе: под гладью умиротворенного благолепия и смирённых страстей, под единодушными рыданиями присутствующих близкие покойного стали замечать, что вокруг происходит нечто очень странное.
Прежде всего это касалось расследования. Делу был дан ход, как положено, на следующий день после преступления и, опять же в соответствии с правилами, дело принял к своему производству первый муниципальный инспектор, бывший адвокат, некогда отправлявший прокурорские обязанности и, стало быть, доказавший свои профессиональную пригодность. Но едва лишь он приступил к работе, как разнеслась весть, что делом занимается уже не он: президент Республики обратился к Саломону Корреалю, начальнику полиции, с личной просьбой взять это на себя. А с каких же это пор президент предписывает, кому расследовать уголовное преступление? И как же это возможно, что расследование поручено человеку, не имеющему для этого ни должных навыков, ни знаний, ни опыта? Еще большее беспокойство вызвало то обстоятельство, что решение президента нигде не было зафиксировано – не значилось ни в каком документе, не появилось ни в одном ведомстве и вообще не обрело никаких осязаемых форм. Его словно бы и не существовало вовсе.
Начальник полиции Саломон Корреаль был более чем известен своими симпатиями к консерваторам и крутым нравом. Эта репутация тянулась за ним с начала столетия, когда он принял участие в интриге, сплетенной группой консерваторов, которые решили добиться отставки тогдашнего президента страны, восьмидесятилетнего Мануэла Санклементе, и заменить его кем-то, по их мнению, более подходящим. В памяти людей легенды причудливо перемешаны с действительностью, но по одной из версий – самой ужасной – Корреаль, в ту пору бывший префектом Гуадуаса, арестовал Санклементе, привязал к стулу, оскорблял и избивал, как будто перед ним сидел карманный воришка, а не глава государства, а потом посадил его в стеклянный ящик и выставил на полуденный солнцепек – все это, чтобы заставить его уйти в отставку. Когда Санклементе извлекли из ящика, потускневшего на яростном зное, почтенный старец был в обмороке от обезвоживания и изнеможения, однако так и не обрадовал мучителей своим отречением. Слухи о жестокости префекта Гуадуаса облетели всю страну, и, когда два года спустя президент скончался, все были уверены, что хотя умер он своей смертью, но в могилу его свели унижения и мучения, причиненные ему врагами. И в том числе – Саломоном Корреалем.
И по этой причине беспристрастность Корреаля не внушала сторонникам покойного генерала никакого доверия. Все, что он делал, было окружено мраком: едва лишь получив приказ президента приступить к предварительному следствию, он распорядился собрать все свидетельские показания, но уже через три дня снял с должности начальника следственного отдела, не дав никаких объяснений и не выслушав его возражений. Начальник, которого звали Любин Бонилья, зарекомендовал себя как человек столь же добросовестный, сколь и твердолобый, а потому отставка выглядела совершенно неоправданной. Однако вскоре Корреаль обвинил его в том, что он «втихомолку распускает слухи, порочащие правительство, и даже повторил их в некой телеграмме».
Упомянутая телеграмма уже успела стать предметом толков в столичном обществе. Вскоре после своей отставки Бонилья отправил ее своему знакомому, а тот – без спроса и позволения – опубликовал в газете. Телеграмма содержала обвинение – и притом тяжкое: «Как только забрезжил свет, меня отстранили от расследования» – и люди спрашивали друг друга, не оказался ли Бонилья на пороге какого-то важного разоблачения. Он повсюду и при всяком удобном случае в частных разговорах, которые молва потом разносила и переиначивала, жаловался, что его отстранили, как раз когда он приказал устроить обоим убийцам очную ставку; утверждал, что ему известно – сеньор Корреаль бесцеремонно вмешивался в ход допросов, присутствовал на них, хотя законом это запрещено, и даже когда убийцу о чем-либо спрашивали, подносил палец к губам, приказывая ему молчать. Впрочем, эти слухи вокруг начальника полиции скоро показались сущими пустяками, потому что уже к моменту отстранения Бонильи семья покойного генерала узнала о серьезнейшем происшествии с таинственным свидетелем по имени Альфредо Гарсия.
Этот человек лет тридцати с небольшим был одет как оборванец, носил длинные прямые волосы, а в беззубом рту блестела единственная золотая коронка. Как и другие поклонники генерала, он оказался у него в доме в ночь его смерти и с самого начала устроился в удобном месте под лестницей, где вполголоса обсуждал с другими недавнюю трагедию. У всех были собственные соображения о преступлении и о тех, кто совершил его, их высказывали вслух, и дом наполнялся гулом этих голосов. Сеньор Томас Сильва, друг семьи Урибе и владелец обувной лавки, где генерал не раз покупал себе сапоги, проходил мимо как раз в тот миг, когда Гарсия произнес, ни к кому не обращаясь:
– Знали бы власти, кто у Карвахаля и Галарсы в товарищах, совсем другое дело было бы.
– То есть? Что вы хотите этим сказать? Вам что-нибудь известно?
Другие подхватили:
– Все, что знаешь, надо сообщить полиции.
Отправились в следственный отдел. Но там сказали, что в столь поздний час показаний с них снять нельзя, так что пусть приходят завтра. Так и сделали: на следующий день, с утра пораньше, Гарсия и Сильва снова явились в полицию. Начальник, Саломон Корреаль, ждал их во дворе.
– Я уже знаю, о чем пойдет речь, – сказал он. И хлопнул Сильву по плечу. – Нам надо поговорить об этом. Подождите меня – и поговорим.
Вошел внутрь, а их оставил одних. Сильва и Гарсия думали, что он ушел за какими-нибудь бумагами или решил позвать секретаря вести протокол, и ждали его возвращения. Ждали десять минут, двадцать, час, два. Но генерал Корреаль так и не появился. Наконец они поняли, что он по неведомым никому причинам предпочел не снимать с них показания.
Несколько дней кряду соображали, как быть. Наконец один адвокат надоумил Томаса Сильву найти двух свидетелей и подать письменное заявление. Тот позвал к себе в обувную лавку Гарсию и двоих граждан – Васкеса и Эспиносу. Потом достал блокнот и перо и выложил их на прилавок. И сказал – вернее, приказал – Гарсии:
– Пиши все, что видел.
А дело было так: вечером накануне убийства Гарсия проходил мимо мастерской Галарсы, собираясь выпить прохладительного в соседнем баре, и тут увидел, что будущие убийцы разговаривают с несколькими хорошо одетыми господами в шляпах с высокой тульей. Было уже темно, и Гарсия не мог разглядеть лиц, однако удивился, что такие элегантные сеньоры в столь поздний час беседуют с двумя работягами. Разглядеть не мог, но услышал, как Галарса произнес: «Дадите, что просим, сделаем. Нет – ничего не будет». «Говори потише, – ответил ему один из господ. – Не для чужих ушей это». И они всей компанией вошли в мастерскую и закрыли дверь. Гарсии хотелось спать, но любопытство пересилило, и он около часа то стоял, притулившись у соседнего дома господина Франсиско Борды, то прохаживался взад-вперед по улице, умирая от холода. Когда же наконец вышли те, кого он ждал, Гарсия спрятался за углом и оттуда услышал голос одного из них, человека, что называется, культурного: «Ну, можно считать, мы с вами договорились?» – «Не беспокойтесь, – отвечал ему Карвахаль, а, может быть, Галарса. – Все сделаем в лучшем виде». А Галарса – или, может быть, Карвахаль – добавил: «Останетесь довольны». Свидетель вслух прочел написанное и вывел внизу свою фамилию с бо́льшим, чем нужно, количеством завитушек. Однако все это не заинтересовало начальника полиции. Никто так и не выяснил, кем были те элегантные сеньоры, беседовавшие с убийцами вечером; никто не проверил истинность показаний Гарсии.
Очень скоро об этой небрежности стало известно Хулиану Урибе, старшему брату покойного. Этот человек с бычьей шеей и жесткими усами всегда вел себя по отношению к генералу скорее как второй отец, чем как спутник по разгульным похождениям. От него всегда веяло безмятежным спокойствием, которого начисто был лишен генерал, и казалось, что Хулиан старше его не на два года, а на две жизни. Он сразу стал очень деятельно следить за ходом следствия, вдавался во все его подробности и, кроме того, имел свои собственные причины для недовольства тем, как оно идет. В начале ноября Хулиан отправился на прием к Саломону Корреалю, имея при себе собственноручно написанный документ, содержащий сведения, которые он сумел получить благодаря разысканиям, предпринятым на свой страх и риск. Сам упорядочил их, сам занес на бумагу и собирался теперь лично передать начальнику полиции, поскольку считал их достаточно важными и не желал доверить их никаким курьерам.
Речь шла о показаниях двенадцати свидетелей. С различной степенью точности и детальности, с разным количеством анекдотических подробностей двенадцать человек описывали, как двое убийц генерала Урибе побывали у Текендамского водопада, низвергающегося в реку Богота. Это место пользовалось большой популярностью у жителей столицы, так что не было ничего удивительного или предосудительного в том, что многочисленная группа мастеровых проводит там свой выходной: ремесленные цеха любили устраивать для своих членов такие выезды на природу, а водопад, при виде которого перехватывало дыхание даже у самого привычного человека, и вечно чуть туманный воздух, придающий нечто сказочное горе, поросшей высокими деревьями, был самым популярным местом. Однако этот выезд, согласно рассказам свидетелей, имел место в июне, накануне Иванова дня, и был не похож на другие, поскольку вместе с убийцами – опять же если верить показаниям очевидцев – был какой-то неизвестный человек в темном пончо и шляпе-панаме, явно занимавший более высокое положение в обществе: он из своего кармана заплатил за аренду двух открытых экипажей и якобы выложил тысячу песо за обед на десятерых. Звали его Педро Леон Акоста.
И это все меняло.
Педро Леон Акоста был одной из самых зловещих личностей даже в те времена, когда недостатка в таковых Колумбия не знала. Слегка опущенное левое веко придавало его взгляду выражение недоверчивое и одновременно – беспокойное; уши были остроконечные, как у беса, причем бес этот недурно ездил верхом и прилично стрелял. Происходил он из хорошей, что называется, уважаемой семьи добрых католиков и консерваторов, владевшей обширными латифундиями в Сопо и землями в гористой местности вокруг Убате. Но сам Педро Леон Акоста внушал не уважение, а ужас, и поговорка «в семье не без урода» полностью к нему подходила: такие, как он, не только несут в мир зло, но и разбивают сердце своим родителям. Если же человек, подобный Педро Леону, появляется на свет в такой семье, как семья Акоста, это пугает особенно сильно, потому что есть в этом ударе судьбы нечто намеренное, заставляющее предположить, что Бог от этой семьи отвернулся. Впрочем, Бог не отвернулся от жителей Боготы, судя хотя бы по тому, что человек, в пончо и элегантной шляпе, верхом объезжавший свои владения, не расстававшийся с оружием, хотя никто, кроме уличных собак, не мог повстречаться на его пути, так вот, человек этот был совсем не похож на других овец – заблудших ли, паршивых – из других богатых семейств, от которых отвернулся Господь. Нет, то был совсем другой человек: восемь лет назад он предпринял попытку убить президента Республики.
В начале 1905 года Педро Леон Акоста и его брат Мигель, объединившись с тремя братьями Ортега из такой же консервативной семьи, составили заговор против президента Рафаэля Рейеса, плохо, по их мнению, противостоявшего натиску либералов. Обиды копились долго. Рейесу перестали доверять после того, как он однажды заявил, что его долг – быть президентом всех граждан страны, а не только своих однопартийцев, а в другой раз – что он назначит генерала и либерала Бенхамина Эрреру военным министром, и заговорщики не желали, чтобы он шел на такую уступку врагам. Чаша терпения переполнилась, когда он приблизил к себе Рафаэля Урибе Урибе – безбожника, поднявшего оружие на отчизну и требовавшего расторгнуть конкордат с католической церковью. Президент Рейес разбил его войска в войне 1895 года, теперь же, по его словам, намеревался сделать его членом правительства. Для того ли с господним именем на устах победили они в той войне, чтобы тотчас сдать страну побежденным?
И в один прекрасный день, который, без сомнения, когда-нибудь станет достоянием гласности, четверо всадников спешились перед долиной Сопо и там же, у подножия исполинской горы, подобной задремавшему чудовищу, скрестили пальцы правой руки, держа в левой бокал шампанского, поклялись свергнуть президента Рейеса и выпили за успех своего начинания. Они рассчитывали, что оно не станет достоянием общественности, однако же просчитались. Последствия, впрочем, оказались не такими, как можно было ожидать и опасаться: слишком уж близки были к президенту дон Анатолио Акоста и дон Сенен Ортега, главы двух семей. И это обстоятельство обеспечило их сыновьям кое-какие поблажки: когда слухи о заговоре дошли до президента, он пригласил к себе во дворец всю компанию – отцов, сыновей и приходского священника – и так, словно урезонивал несмышленышей, попросил молодых людей бросить их затею. Заверил их, что у него и в мыслях никогда не было ставить либерала на военное министерство, а в видах умиротворения заговорщиков предложил Акосте возглавить Национальную полицию, а его брату – стать представителем колумбийского правительства в Военной академии Чили. Несмотря на слова признательности, которые произнес Акоста, принимая эти предложения, вопреки улыбкам и объятиям, которыми они простились с президентом, тот вскоре – уже в декабре – узнал, что заговорщики продолжают свою деятельность. Генерал Луис Суарес Кастильо, командующий колумбийской армией, произвел серию арестов, однако ни братья Акоста, ни братья Ортега за решетку не попали.
В начале февраля 1906 года служба безопасности доложила президенту Рейесу, что слухи подтверждаются: покушение может произойти 10–12 февраля. Президент отказался ограничить время прогулок и усилить охрану, и 10 февраля около одиннадцати утра заехал за своей дочерью Софией во дворец Сан-Карлос и вместе с нею затем двинулся своим обычным маршрутом на север Боготы. Они ехали в карете с полуопущенным верхом: несмотря на то, что в закрытом экипаже Софию укачивало, на этот раз охрана настояла на этом, чтобы на сквозняке президента не продуло. Они спустились на площадь Боливара и направились на север по улице Флориана и Калье-Реаль. Проезжая мимо церкви Лас-Ньевес, президент поднял глаза к небу, обнажил голову и прочитал молитву. На углу парка Сан-Диего он заметил троих всадников, которые как будто кого-то поджидали, и понял, что они тоже заметили его. Он подумал, что это убийцы, и еще подумал, что сближаться с ними значило бы облегчить им задачу. И потому продолжил прежний путь. У «Виллы Магдалена», в квартале, называвшемся Барро-Колорадо, президент увидел, что уже половина двенадцатого, и решил, что пора возвращаться во дворец. Он приказал кучеру развернуться и ехать назад, но эти трое опередили экипаж и преградили ему путь. Один спешился перед каретой. Двое других распахнули свои пончо, выхватили пистолеты и открыли пальбу
– Стреляйте! – крикнул Рейес своему единственному телохранителю, капитану Фаустино Помару, а кучеру приказал: – Вперед, Варгас! Прямо на них!
Бернардино Варгас хлестнул лошадей, те рванули с места, и тот, кто стоял перед ними, отскочил в сторону и начал стрелять. Президент насчитал пять выстрелов, но ни один не попал в цель. «Трусы! – кричала София. – Убийцы!» Капитан Помар отстреливался, пока не кончились патроны; нападавшие тем временем ускакали на север. Рейес убедился, что дочь не пострадала, но они с ней были на волосок от смерти: в бортах коляски осталось несколько пулевых отверстий, а одна пуля пробила шляпку Софии. «Господь нас уберег», – сказал президент, вспомнив, что за минуту до нападения обратился к Богу с краткой, но от сердца идущей молитвой, и вот – небеса ниспослали чудо. Вслед за тем он направился на телеграф и начал рассылать распоряжения в Калеру, в Пуэнте-дель-Комун, в Кахику – во все департаменты, где могли появиться злоумышленники. Началась охота.
28 февраля был опубликован следующий документ:
Генеральный директор Национальной полиции настоящим обращается к Роберто Гонсалесу, Марко А. Сальгару, Фернандо Агиляру и Педро Леону Акосте с убедительным предложением незамедлительно (в сроки, зависящие от их местонахождения в настоящее время) явиться в управление полиции или на квартиру директора, чтобы ответить на тяготеющие над ними обвинения в покушении на его превосходительство сеньора президента Республики и его дочь сеньориту Софию Р. де Валенсию.
Их добровольная явка будет принята во внимание в качестве смягчающего обстоятельства, в противном же случае они ответят по всей строгости закона.
Каждый, кто прячет злоумышленников, сносится с ними тем или иным способом, оказывает им какое бы то ни было содействие путем передачи ли сведений, снабжения ли съестными припасами либо предоставлением убежища, будет предан военному суду как сообщник или укрыватель. Каждому, кто укажет их местопребывание, на условиях полной анонимности будет выплачено вознаграждение в сумме $100 000 за каждого из первых трех лиц, поименованных выше, и $200 000 за Педро Леона Акосту.
Личности нападавших были установлены, за их поимку объявлена награда, и теперь арест был лишь делом времени. И в начале марта некий Эметерио Педраса, считавшийся близким другом троих злодеев, выдал их и получил деньги. Гонсалес, Сальгар и Агиляр были схвачены и предстали перед военным судом, который с учетом отягчающих обстоятельств содеянного, вроде «в составе преступного сообщества», приговорил их к расстрелу на том самом месте, где было совершено нападение. Впервые появился документ, где смертная казнь была расписана в столь исчерпывающих подробностях. Имеется известная фотография, запечатлевшая трупы троих нападавших и вдохновителя их акции – Хуана Ортиса, который, как выяснилось, в субботу накануне покушения находился с ними в питейном заведении «Сан-Диего». Да, там, на фотографии, остались они все – обмякнув, сидят на деревянных скамьях со связанными за спиной руками и уже без признаков жизни, а у одного, по крайней мере, на глазах белая повязка. На другом снимке можно видеть остальных заговорщиков, которых (помимо прочих кар) приговорили присутствовать при казни. Сколько из них отвели глаза? Сколько мечтали в этот миг, чтобы и им завязали глаза? Увидел ли кто-нибудь смерть других? Мелькнуло ли у кого-нибудь в голове: «На месте этого человека мог быть я» или «Вот умер человек – и это не я»? Этого мы знать не можем, но вот они – тоже сидят на скамьях в окружении полиции на каком-то подобии сцены, которая пригодилась бы для массового праздничного действа или театрального представления под открытым небом. Там все, кто участвовал в заговоре против президента Рейеса. То есть все, кроме одного. Не хватает Педро Леона Акосты. Он сумел не попасться в полицейские сети.
Как же ему это удалось? Удалось потому, что у него было немало друзей среди могущественных людей Боготы, многие из которых так же кипели негодованием на рыхлых и квелых консерваторов, готовых сдать страну безбожным либералам. В день покушения ему позвонил полковник Абелярдо Меса и предупредил, что его разыскивают, после чего Акоста уже через несколько часов скакал по Тринадцатой калье и покинул город в западном направлении. Он не смог укрыться в имении «Эль-Салитре», не совладав с висячим замком на дверях, – но добрался до урочища «Сан-Бернардо» и исчез в чаще деревьев, где и в голову никому бы не пришло искать его. Это место было едва ли не самым сырым и холодным в окрестных горах, и там Педро Леону Акосте пришлось дожидаться, когда улягутся страсти в Боготе. Он жил в пещере, куда проникал – да, это правда – ползком, как зверь, через узкий лаз; правда и то, что там царила непроглядная тьма, но зато поблизости не было ни дорог, ни жилья, и он мог считать себя в безопасности.
Каким-то чудом он не заболел, а потом, перебравшись в кем-то построенный шалаш, с жадностью ловил доходившие до него вести и точно знал, сколько человек отправлено ловить его и во сколько оценили его голову. И сознавал, что уже никому не доверяет и подозревает всех. Отсыпаясь днем и двигаясь ночью, он сумел наконец добраться до дома; намерения у него были самые простые – в последний раз повидаться с женой, поесть горячего и поспать немного под шерстяным одеялом, прежде чем вновь пуститься в бега. Но дома эти планы претерпели кое-какие изменения. Порывшись в женином гардеробе, он выбрал платье широкого покроя, чтобы не сдавливало диафрагму, и в таком обличье – двигаясь опять же только по ночам – добрался до реки Магдалена, где сел на сухогруз компании «Юнайтед Фрут», отплывавший в Панаму, и, наконец, через несколько дней оказался в безопасности – в ссылке, как он говорил – в городе Сан-Хосе, столице Коста-Рики, где и пробыл до тех пор, пока не истек срок президентских полномочий Рейеса.
Какое-то время о нем ничего не было известно.
Спустя сколько-то лет, когда Рейес ушел в отставку, его давние враги мало-помалу стали обретать если не прощение, то забвение (вернее, смесь того и другого). И Педро Леон Акоста, в 1909 году тайно вернувшийся в страну, обнаружил, что его былые вины превратились в легенду – ими теперь можно было открыто похваляться. Руководствуясь этим, он принялся вслух, публично (а порой – печатно) заявлять, что даже не думает раскаиваться в злоумышлении против президента Рейеса и что бежать из страны его вынудили исключительно малодушие тех, кто не последовал за ним, а также более чем вероятная измена тех, кто продал бы его, останься он в Колумбии. И к 1914 году он уже не был беглым преступником – напротив, множество его соотечественников из всех сословий (причем вовсе не обязательно разделявшие его политические взгляды) смотрели на него с уважением – с уважением того рода, какое испокон веку внушают заговорщики, сумевшие выйти сухими из воды.
В конце ноября Хулиан Урибе встретился с Карлосом Адольфо Уруэтой, зятем покойного генерала, чтобы решить, как поступить в сложившейся сложной ситуации. Корреаль манипулировал процессом следствия, ни на кого не обращая внимания: хотя Леона Акосту видели в обществе будущих убийц, он и не подумал даже отработать этот след, не провел расследования, а из двенадцати свидетелей допросил лишь двоих. Из них один, прежде опознавший Галарсу по фотографиям в газетах, теперь неизвестно почему отказался от своих показаний, заявив, что говорил о мастеровых вообще и никого конкретно не имел в виду. Другой, житель Текендамы, зарабатывавший себе на жизнь арендой автомобилей, подтвердил, что Акоста был одним из его клиентов и взял у него автомобиль напрокат для поездки к водопаду, но про двоих других ничего сообщить не смог. Для Хулиана Урибе все стало вполне очевидно: хотя свидетели не смогли или не захотели опознать Галарсу и Карвахаля, не вызывало сомнений, что Акоста был в Текендаме с группой мастеровых, среди которых с очень высокой степенью вероятности могли находиться Галарса и Карвахаль. Разве не логично было бы вести поиск в этом направлении, установить личности всех членов группы и убедиться, соответствуют ли истине показания остальных десяти свидетелей о том, что двое будущих убийц находились там же? Однако ничего подобного сделано не было. Создавалось впечатление, что следователь, многоопытный Алехандро Родригес Фореро, всячески пытался не приобщать эти свидетельства к делу и сделать вид, будто никаких свидетельств не существует вовсе. И потому в тот ноябрьский день Хулиан Урибе и Карлос Адольфо Уруэта поняли, что у них остается один выход – взяться за расследование убийства самим.
Но кому поручить это? У кого достанет отваги вступить в противоборство с Саломоном Корреалем и Алехандро Фореро и напрямик, во всеуслышание, заявить, что власти с преступной небрежностью относятся к установлению истины в самом громком политическом деле в истории Колумбии? Кто окажется так стоек и мужественен, чтобы взять на себя эту миссию? И мало одной стойкости: где найти такого, кто останется верен памяти генерала Урибе и ввяжется в подобную историю? Он должен быть убежденным либералом и при этом – профессиональным адвокатом, досконально знающим уголовное право и владеющим техникой допроса. И – безоговорочным сторонником, более того – поклонником генерала Урибе, а еще лучше – его другом. Карлос Адольфо Уруэта первым вспомнил нужного им человека, но когда его имя всплыло в комнате, где шла беседа, обоим показалось, что оно было там всегда: Марко Тулио Ансола.
Ансоле к этому времени было двадцать три года. Как видим, адвокат был очень молод, но успел снискать себе репутацию высокого профессионала еще с тех пор, когда служил в министерстве общественных работ. Наделенный характером дерзким и неуступчивым, он в последние годы сблизился с генералом Урибе или, точнее, был его протеже, а тот – его наставником и покровителем, держал под своим крылышком и устроил на службу. Ансола был темнолиц, с не по возрасту глубокими залысинами, носил не слишком выхоленные усы, глаза же его на первый взгляд не заслуживали определения «живые», но у Хулиана Урибе не было ни малейших сомнений, что именно этот человек как нельзя лучше подходит для их затеи.
И потому в начале декабря, в холодный вечер, какие не редкость в Боготе, когда небо затянуто тучами, Хулиан Урибе и Карлос Адольфо Уруэта приехали к Ансоле и привезли ему целый портфель с бумагами. Не менее часа они рассказывали хозяину об Альфредо Гарсии, о хорошо одетых господах, посетивших убийц накануне преступления, о свидетелях, показавших, что встретили их у водопада Текендама, о Педро Леоне Акосте и о запросе, в котором Хулиан Урибе изложил свои подозрения начальнику полиции Саломону Корреалю. Рассказали, что ход событий убедил их – расследование саботируется: не допускается ни один материал, который мог бы опровергнуть официальное мнение Родригеса Фореро о том, что Галарса и Карвахаль действовали только вдвоем. И теперь надо бы собрать доказательства, которые опровергли бы выводы официального следствия.
– И мы хотим просить вас, молодой человек, заняться этим параллельным расследованием, – сказал наконец Хулиан Урибе. – Проверить версию Альфредо Гарсии. Версию экскурсии на водопад. И версию Аны Росы Диэс.
– Это кто? – спросил Ансола.
– Разве мы еще не рассказали вам о деле Аны Росы Диэс? – удивился Уруэта.
– Мне кажется, что нет.
И визитеры приступили к рассказу о деле Аны Росы Диэс. Эта молодая и очень бедная женщина в последние месяцы стирала белье у Альфредо Гарсии. Впрочем, это неважно, а важно, что она жила с Элоисой Барраган, матерью Галарсы. Вскоре после того как в блокноте Томаса Сильвы Гарсия написал свою памятную записку, он повел сеньориту Диэс в обувной магазин и там попросил ее повторить свой рассказ. Та послушалась. Несколько дней назад к ней пришел священник-иезуит и осведомился, здесь ли живет мать Леовихильдо Галарсы. Услышав, что ее нет дома, он достал визитную карточку, нацарапал на ней несколько слов и попросил передать. Сильва спросил, что же он там написал? Ана Роса Диэс сказала, что он должен увидеть это собственными глазами. А где же эта визитка? Ана Роса ответила, что могла бы принести ее в обувную лавку, причем так, что сеньора не заметит. Но когда через четыре дня выполнила обещанное, Томаса Сильвы в лавке не оказалось. Оставить визитку приказчикам девушка не согласилась. Унося ее с собой, она ушла и пообещала зайти попозже. И больше ее в лавке не видели.
– Ну так надо бы сходить за нею, – сказал Ансола.
– Так в том-то все и дело, – ответил Хулиан Урибе. – Сеньорита Диэс пропала бесследно.
– То есть как это?
– Пропала, исчезла, скрылась. Ее нет в доме у матери Галарсы. Ее нет нигде. Как сквозь землю провалилась.
– А что полиция?
– Полиция тоже не может ее найти.
– Не думаете же вы, что…
– Да мы уж и не знаем, что думать, – прервал его Хулиан Урибе.
В этот миг Ансола почувствовал, что брат его покойного наставника и покровителя сейчас повторит свою просьбу. А он не мог допустить, чтобы потом говорили, что ради установления истины в деле об убийстве генерала его пришлось умолять. И потому взглянул на Урибе и сказал:
– Почту за честь.
– Иными словами, вы поможете нам? – спросил тот.
– Да, – ответил Ансола. И повторил: – Почту за честь.
На следующее утро, очень рано, когда воздух Боготы еще жжет ноздри, он вышел из дому и прошел десяток кварталов, отделявших его от места преступления. Площадь Боливара была тиха. Ансола приблизился к Капитолию с севера, пройдя мимо собора и иезуитского колледжа, и сразу же заметил нескольких полицейских. Он приблизился к тому самому месту, где два месяца назад генерал Урибе, обливаясь кровью, уронил голову на каменную приступку, а тем временем невдалеке был схвачен сперва один, а потом и другой убийца. Он узнал это место, потому что заметил на восточном фасаде собора, по которому уже скользили робкие лучи солнца, маленькую – не больше окошка в ванной – мраморную доску. Ему показалась, что она неуместно скромна, ему показалось, что она хочет остаться незамеченной, ему показалось, что она стесняется того, что говорит («или о чем умалчивает», – подумал Ансола) выбитая на ней надпись:
РАФАЭЛЮ УРИБЕ УРИБЕ –
ОТ КОНГРЕССА КОЛУМБИИ.
15 октября 1914
Ансола подумал, что парламент этой страны был недостоин такого сенатора, как генерал Урибе. Да и сама страна, где угрозы – совершенно в порядке вещей, и где довольно часто угрозы эти приводят в исполнение – тоже недостойна тех сражений, которые во имя ее будущего и ее процветания вел генерал Урибе. Потом возле каменной стены, там, где, по рассказам, упал раненый, Ансола присел на корточки и попытался с этой точки взглянуть на мир – на Девятую калье, на иезуитской колледж, на кафедральный собор, как будто врезанный в голубоватое утреннее небо. Поискал след, который якобы оставило на камне – опять же по рассказам очевидцев – лезвие топорика, и не только ничего не нашел, но и почувствовал себя глупо от того, что надеялся что-то найти. Впрочем, в глубине души его это не слишком огорчило. Ансола был доволен собой, горд тем, что именно ему дали поручение, и уверен, что именно это расследование станет важнейшей вехой в его жизни. Он и вообразить не мог, что это почетное поручение уничтожит все, что до сих пор при мыслях о будущем возникало в его воображении.
– И вот тогда, Васкес, все и началось, – сказал Карбальо.
Около полудня он выполз из своего логова, чему предшествовал шум льющейся воды: выполз в свежей сорочке и с прилизанными от виска до виска редкими волосами и, расхаживая по квартире в белых носках, заговорил так, словно продолжал свой бесконечный монолог.
– Да, тогда-то все и началось. Весь этот колоссальный кавардак, какого никто до тех пор не видал в нашей с вами стране, где люди беспамятны и легковерны, весь этот хаос, которому я уделил больше внимания, чем себе самому, начался тогда, в конце 1914 года, и начался с юноши по имени Ансола – с таинственного призрака, вынырнувшего из тьмы и вытянувшего оттуда преступление, а пять лет спустя вернувшегося туда же; с молодого человека, ведшего самую обычную и, быть может, даже счастливую жизнь до тех пор, пока на него не свалилась обязанность вытащить на свет заговор. Нет задачи благородней, Васкес, чем разоблачить ложь размером с шар земной. Выступить против людей, которые без сентиментов и раздумий уничтожат тебя. И рисковать, постоянно рисковать. Истину, Васкес, ищут не для времяпроведения, не потому, что больная голова ногам покою не дает. И Ансола этим решил заняться не на досуге, и я тоже. А потому приготовьтесь к тому, что увидите в ближайшие дни здесь, в этих стенах. Ибо эта история сильно встряхнет вам мозги. С Ансолой случилось такое, что переменило всю его жизнь, перевернуло вверх дном, и вы не надейтесь ознакомиться, отряхнуться – и выйти как ни в чем не бывало. Это никому не удается. Никому, никому, и вам не удастся.
VI. Расследование