Нетленный прах

На исходе 1914 года и в самом начале следующего, покуда город старался совместить радость по поводу рождения Младенца Христа и скорбь по убитому генералу, Марко Тулио Ансола тратил время и силы, пытаясь установить свидетелей – тех, которые видели преступление, тех, которые не видели, но находились неподалеку, и тех, которые дали важные показания, не принятые следователем во внимание. Прежде всего он заметил – впрочем, это было более чем предсказуемо, – что ни следователю Родригесу Фореро, ни начальнику полиции Саломону Корреалю явно не понравилось, что этот нахальный мальчишка вмешался в такую деликатную материю, как расследование. Ансола меж тем начал задавать вопросы и получать на них ответы, он мотался по городу и за город, писал письма, и мало-помалу стали проявляться кое-какие тревожащие власти обстоятельства. Прежде всего к генералу Корреалю приклеилось прозвище «Генерал Топор». Так теперь называли его повсюду, стараясь, впрочем, чтобы рядом не было подчиненных или друзей начальника полиции, и хотя вульгарная кличка, разумеется, не имела никакого значения для расследования, которое вел Ансола, однако столь же ясно было, что народ зря не скажет, ибо, как выразился Хулиан Урибе, глас народа – глас божий.

– Генерал Топор, – повторил Ансола. – Не знаю, божий ли это глас у этого народа, но в прямолинейности ему не откажешь.

Затем стало происходить нечто странное. Хотя следователь знал все, что Альфредо Гарсия видел накануне убийства в мастерской Галарсы, хотя ему было известно о существовании документа, написанного и подписанного на прилавке в обувном магазине Томаса Сильвы, он до сих пор не снял со свидетелей официальных показаний, которые могли бы получить законную силу в ходе следствия. Почему же? Вероятно, прав был Хулиан Урибе, когда сказал, что ему порой кажется, будто следователь принял решение на корню, что называется, подрубать любую версию, противоречащую первоначальной: преступление совершили двое убийц, – и всячески препятствовать каким бы то ни было новым материалам, могущим осложнить эту простую и ясную картину. Томас Сильва являлся к нему каждые три дня, бросался навстречу при случайной встрече на улице и безуспешно умолял снять эти самые показания. Следователь отвечал уклончиво: говорил, что пока не получал бумагу Гарсии, говорил, что запросил ее вторично. Дни шли за днями, а он так и не выяснил, кто были те элегантные сеньоры, что разговаривали с будущими убийцами вечером 14 октября.

Помимо этого, Ансолу беспокоил еще один вопрос: куда девалась Ана Роса Диэс? Что случилось с той визитной карточкой, которую предположительный иезуит предположительно оставил матери Галарсы? Какое значение мог иметь этот кусочек картона и зачем девушка так старалась передать его Томасу Сильве? И какая связь между этим и ее исчезновением? Ансола искал ее по всему городу. Он отправился к Элоисе Барраган, матери Галарсы, но там ее не нашел. Поговорил с сеньорой Элоисой, оказавшейся на поверку куда более изворотливой, чем могло бы показаться сначала, но выяснил только, что Ана Роса ушла по-воровски, никому ничего не сказав, да еще осталась должна за две недели проживания. Комнату ее, разумеется, немедленно сдали, однако новой жилички дома не было, а без нее хозяйка попасть в комнату не могла. Ансола решил поискать ее в жилище Галарсы, доме № 205А по Шестнадцатой калье, однако, явившись туда за три дня до Рождества, застал там муниципального инспектора за процедурой выселения. Весь скарб Галарсы и его сожительницы Марии Аррублы – мебель, ящики, убогая одежда и прочее – были выставлены на улицу и ждали, когда кто-нибудь их заберет. Ансола узнает впоследствии, что эта процедура дала немаловажные и неожиданные результаты – инспектор обнаружил припрятанное за деревянными ящиками заточенное лезвие, а в нескольких метрах от него – деревянную рукоятку-топорище со шнурком. Топорик был в точности такой же, как тот, что послужил орудием убийства. Странно, что его не нашли в самый день совершения преступления, когда явившиеся сюда полицейские производили тщательный обыск.

– Новый, – сказал Ансоле инспектор. – Им не пользовались.

– Он наточен, – ответил Ансола.

– И очень остро наточен. Странно, что он вообще здесь. В плотницком деле такие не применяют.

– Это секач, – сказал Ансола.

– Чего?

– Так он называется. Странно не то, что он здесь, а что им не пользовались.

С того дня Ансолу стали мучить две навязчивые мысли: во‑первых, преступление замышлялось намного раньше, чем о том сообщили убийцы, продолжавшие твердить, будто план созрел у них накануне вечером, когда они сидели в распивочной, а, во‑вторых, третий топорик должен был принадлежать третьему нападавшему, а тот по причинам, о которых гадать бессмысленно, так и не пустил его в ход. Собирался ли кто-то третий принять участие в убийстве? Ансола стал расспрашивать о нем всех, с кем имел дело на допросах, пытаясь восстановить хронику убийства через показания новых свидетелей или через внимательное чтение показаний прежних. Он отлично сознавал, что картина преступления меняется точно так же, как наша память: с каждым новым днем, с каждым новым разговором, с каждым открытием – пусть самым ничтожным – прежние представления и фигуры улетучивались, и на Седьмой каррере, там, где раньше никого не было, появлялись люди, но зато с Девятой калье исчезал силуэт, прежде всегда находивший там. Ансола заметил, что на него стали коситься: в Боготе проведали, какого рода поручение он получил от семейства убитого генерала. «Вот он, – услышал он у себя за спиной в кафе «Виндзор». – Такой молоденький? – сказал другой голос. – Не знал, что таких сопляков впутывают в серьезные дела. – А третий произнес: – Думаю, до Нового года не дотянет». Ансола обернулся, но все посетители уткнулись в газеты. И как воды в рот набрали.

Близился Новый год. Мостик меж ним и старым Ансола заполнял, в очередной раз перечитывая показания свидетелей, пытаясь найти упоминание, пусть не прямое, о том, был ли с Галарсой и Карвахалем кто-то третий. Свидетели рассказывали о нападении, о нападавших, о жертве, о тех, кто звал на помощь, и о тех, кто эту помощь оказывал. Но прояснить ничего так и не удавалось. Тем не менее в начале января он вышел на двух человек, которых раньше не допрашивал, несмотря на важность того, что они имели сообщить.

И это они его нашли, а не он их. На улице с Ансолой поравнялся какой-то господин в галстуке-бабочке и зашагал рядом. Он представился Хосе Антонио Лемой и сообщил, что пытался дать показания следователям, но тщетно. «Расскажу вам, что видел не я, а другой человек. Надеюсь, вы ему поверите». Другого человека звали Томасом Карденасом, он служил в Сенате, вышел из Капитолия за минуту до преступления и видел воочию все. «Все?» – спросил Ансола. – «Всё», – ответил Лема. Карденас рассказал ему и еще нескольким приятелям в кафе, причем так ясно и внятно, что невозможно было не принять на веру его слова. «И что же именно он увидел?» – спросил Ансола. «С этими двумя убийцами был еще некто третий».

– В самом деле? И кто же это?

– Карденасу этот человек был незнаком. Но первым ударил генерала именно он. Карденас видел только орудие убийства – и то издали, и ему показалось, что это был кастет. Он отправился в полицию, но там его и слушать не стали.

– И что же ему там сказали?

– Что эти сведения ценности не представляют. И извращают суть происшествия.

В середине февраля сеньор Томас Карденас подтвердил все рассказанное Лемой. В день убийства, приблизительно в час дня, он рассматривал афиши на стене возле «Белого медведя», когда увидел генерала Урибе (впрочем, он тогда не знал, что это генерал Урибе), который направлялся к Капитолию по восточной стороне мостовой. Потом заметил, что тот не один: следом, держась очень близко, шел усатый человек в черном костюме и шляпе. Он прибавил шагу, догнал генерала и с размаху сильно ударил его по голове. Карденас увидел, как в поднятой руке что-то блеснуло, ему показалось, это кастет.

– Вы заявили в полицию? – спросил Ансола.

– Да. Но у меня не приняли заявление. Ответили, что я все только запутаю.

Этот человек с кастетом не давал Ансоле покоя. В первых сообщениях о преступлении он не фигурировал, словно был невидимкой или тенью. Ему ли принадлежал третий топорик, найденный в мастерской Галарсы? А если так, то почему он решил выбрать себе другое оружие? По крайней мере, одно не вызывало сомнений: пусть невозможно было опознать человека с кастетом, но можно было с уверенностью сказать, что это не Галарса и не Карвахаль, а значит, в покушении участвовал некто третий.

Вернувшись домой, Ансола заперся и принялся перечитывать протокол вскрытия. Удар, нанесенный кастетом, не спутаешь с ударом топора, и это должно быть отмечено в заключении судебных медиков – конечно, если только Карденас не солгал или если ему это не померещилось. Но нет – в протоколе черным по белому был отмечен путь кастета по коже и костям генерала Урибе. «На голове, – читал Ансола, – на уровне нижней левой лобной борозды, имеется резаная проникающая рана длиной около 4 см, повредившая кожу и часть мягких тканей и, судя по всему, нанесенная острым предметом. В лобной области слева наблюдается ушибленная рана, вызванная ударом тупого предмета: рана, имеющая полукруглую форму и длину до 3 см, нарушила целостность кожного покрова и вызвала кровоизлияние. В области правого виска, на правой скуле и на переносице наблюдаются подобные же повреждения, также причиненные тупым предметом». Каждый раз, встречая слово «тупой», Ансола вспоминал о кастете, опустившемся на голову генерала Урибе и готовившем его к тому, чтобы два других злодея подоспели с топорами и добили его. Вот оно, вот доказательство, что на генерала напал еще кто-то, ибо тупой предмет, которым были нанесены раны, никак не мог быть топором в руках Галарсы или Карвахаля. Ансола мог бы торжествовать, но чувствовал лишь печаль. Ему было очень одиноко.

Чтобы не вынести скороспелое и ошибочное суждение, он отправился к доктору Луису Сеа – одному из тех врачей, что пытались спасти жизнь генерала Урибе. В ожидании приема Ансола рассматривал скелет, диаграммы на стенах, шкаф со стеклянными дверцами, в гранях которых дневной свет, причудливо преломляясь, играл разными цветами спектра. Ансола не был близко знаком с доктором, но Хулиан Урибе высказывался о нем столь лестно, что он чувствовал себя так, словно пришел к единомышленнику, более того – к сообщнику. И мир теперь делился на тех, кто с ним, и на тех, кто против него. С одной стороны – те, кто хотел докопаться до истины, с другой – те, кто хотел эту истину скрыть. Еще он чувствовал, что мир вокруг стал вести себя непостижимым образом. На днях какая-то газета опубликовала объявление братьев Ди Доменико, итальянцев, организующих показ иностранных фильмов в кинотеатре «Олимпия». Их компания предлагала сто франков за синопсис сценария о генерале Урибе. Ансола не мог вообразить себе, к каким результатам приведет это объявление, но почуял грязную игру. Кто-то пытается выяснить подоплеку национальной трагедии, а кто-то предлагает деньги за увлекательную историю про нее.

– Все продается в нашей стране, – сказал он доктору Сеа, войдя в его кабинет. – Даже гибель выдающихся людей.

К его удивлению, доктор оказался в курсе дела и даже сообщил ему удивительную новость: братья Ди Доменико появились в день покушения – нет, не на улице, разумеется, а в доме генерала Урибе, когда тот был между жизнью и смертью (так он выразился) и под скальпелями хирургов, пытавшихся спасти его. «Они были там?» – воскликнул Ансола. И доктор подтвердил, что были, стояли в толпе со своим черным ящиком, делавшим снимки неведомого назначения. «А вы любите кинематограф?» – спросил он, и Ансола должен был признаться, что только однажды был в кино. И сразу вернулся к прежней теме, вызывавшей у него такое отвращение.

– Неужели братья Ди Доменико присутствовали при агонии генерала? – спросил он.

– Да, – снова подтвердил доктор.

– Что же они делали? – вскричал Ансола.

И Сеа пожал плечами:

– Кто ж их знает?

Потом Ансола объяснил цель своего визита. Он произносил слова «тупой предмет», «кровоизлияние» и «кастет». Доктор Сеа слушал его вежливо, но как будто слегка рассеянно. «Такое впечатление, – подумал Ансола, – что ему это не важно. Я для него – как ребенок, ребенок, который встрял в дела взрослых». Все же доктор, не поднимая на него глаз, негромко сказал, что он прав.

– Поясните, пожалуйста, – попросил Ансола.

– Да это очень просто и очевидно: раны, имеющиеся на лице и на голове, не могли быть нанесены топором.

– Даже тыльной его стороной? Забыл, как она называется… Обух, кажется?

– Мне эта версия кажется маловероятной. Топорики убийц весят около восьмисот граммов. Так что нанести ими такие раны невозможно. – Он провел пальцем по строчкам заключения. – Вот, смотрите, что здесь сказано. На голове имеются четыре раны, причем все – очень небольшого диаметра. И подобные травмы, мой дорогой друг, имеют собственное наименование. Это мог бы быть удар кулаком, если бы его нанес человек, наделенный необыкновенной физической силой. Какое-то чудовище или гигант. Но в тот день таковых на площади Боливара не наблюдалось, не так ли?

– Именно так.

– Стало быть, остается только одно – удар кастетом. – И, встретив скептический взгляд Ансолы, продолжал: – Если вас это не убеждает, обратитесь к судебным медикам. Может быть, они смогут показать вам кости генерала. Я вижу, вы из тех, кому, извините за каламбур, надо вложить персты в рану, иначе не поверите.


– Кости генерала?

– Ну, у них должен был остаться свод черепа – теменную кость снимают, когда нужно добраться до мозга. В данном случае – до мозговых оболочек. Черепная коробка была, без сомнения, проломлена: на ней остался след от топора убийцы. Через такой пролом и уходит жизнь. – Сеа помолчал и добавил: – Я присутствовал при том, как снимали свод, и, более того, – ассистировал.

– Возможно ли?

– Это верно, как божья заповедь. Друг мой, почитайте протокол вскрытия: смертельной оказалась именно эта рана. И только она одна, насколько я помню – удар топора проломил череп и повредил мозговые оболочки. Остальные раны были не смертельны, не так ли? А эта повредила мозговое вещество, что и привело в конце концов к гибели генерала Урибе. И потому поврежденную часть черепа наверняка сохранили для дальнейшего расследования. Понимаете, это ведь нечто вроде улики. Проломленный свод черепа, костный фрагмент – это, в сущности, немые свидетели преступления. Потому их сохраняют. Кажется, этим занимался доктор Манрике.

– А что же остается в голове покойного? – спросил Ансола. – Чем ее заполняют?

– Дорогой мой Ансола, я вас умоляю – обойдемся без дурацких вопросов. Давайте-ка лучше я напишу вам парочку рекомендательных писем. Вот этим, а не чем-либо иным, я и вправду смогу оказаться вам полезен. Я не меньше вашего хотел бы знать, что же произошло в тот день.



Что же, вскоре это стало известно. В одно дождливое утро Ансола с письмами Сеа явился к доктору Хулио Манрике, преподавателю патологической анатомии на медицинском факультете и судебно-медицинскому эксперту. У доктора была короткая остроконечная бородка и светлые глаза робкого подростка, которые немедленно вызывали доверие у всякого, кто глядел в них. В свои сорок с небольшим Манрике уже считался в Боготе светилом: изучал в Париже хирургию, в Нью-Йорке – болезни органов чувств, в Великобритании и Норвегии исследовал проказу и в госпитале Сан-Хуан-де-Дьос лечил глазные болезни. Его достижения в этой области никого не удивляли, потому что он был потомственным медиком, представителем славной династии врачей; по этой стезе шли и дед его, и отец, а старший брат был личностью поистине легендарной: этот «хирург с волшебными руками» основывал клиники, руководил кафедрами и еще успевал заседать в парламенте, а потом – представлять свою страну во Франции и Испании в качестве полномочного посла.

– Вы знаете, что произошло со мной в тот день? – спросил Манрике у Ансолы. – Вся Богота знает, что со мной тогда случилось. А вы?

Ансола ответил отрицательно.

– Неужто не знаете?

– Не знаю.

И доктор Хулио Манрике рассказал, что пришел на вскрытие с доктором Рикардо Фархадо Вегой и тремя ассистентами. Один из них, совсем молоденький, только-только ступивший на это поприще, не сумел совладать со своими чувствами и разрыдался. Манрике в глубине души понимал его, потому что не каждый день вскрываешь черепную коробку такого человека, как Рафаэль Урибе Урибе, однако не потерпел такого малодушия в рядах своего воинства и выставил юношу вон, сказав: «Успокоитесь – придете». А сам принялся резать кожу и ткани, орудовать пилой, вскрывать череп, отмечать повреждения мозгового вещества, вместе с доктором Фахардо извлекать мозг, взвешивать его и записывать вес – и, подобно всем, думать, пусть и мимолетно, о том, что же происходило в этом мозгу в последние несколько лет. Ассистенты помогали ему вскрывать брюшную полость генерала, извлекать внутренности, подлежащие исследованию, взламывать грудную клетку, чтобы проверить прижизненное состояние сердца и легких. И когда, наконец, они зашили грудь и живот и собирались заново собрать череп, появился тот самый выгнанный юноша и с извинениями сообщил, что доктора Манрике настоятельно просят выйти. Доктор, не глядя на него, ответил с невольным пренебрежением: «Скажите, что я занят». И добавил вопрос, прозвучавший, как еще одно предупреждение или выражение открытого недовольства: «Можно подумать, вы сами не знаете, чем именно мы тут заняты».

– Говорят, что это очень срочно, доктор, – сказал юноша.

– Наше дело тоже срочное. И вдобавок важное.

– Вам хотят сообщить нечто…

Так доктор Манрике узнал о смерти брата. Оставив дипломатическую службу, Хуан Эванхелиста Манрике практиковал в Париже. В течение двух лет он был, что называется, «богатым дядюшкой» для всех колумбийцев, живущих во Франции – принимал их, опекал, утешал, лечил и даже – изредка – хоронил. Но потом грянула Мировая война. Когда германская армия вторглась на территорию нейтральной Бельгии и двинулась на Париж, доктор предпочел собрать чемоданы и вместе с женой и сестрой – в числе тех, кто мог себе это позволить, – перебраться в Испанию. Он пересек границу на севере и обосновался в Сан-Себастьяне. Из его последнего письма младший брат узнал о падении Лонгви, называемого «воротами в Париж», и сразу вслед за тем – о взятии укреплений Льежа. «Они ведут себя как настоящие варвары», – писал он о немцах. И вот теперь пришло известие о его кончине: Хуан Эванхелиста болел бронхопневмонией, полученной, вероятно, при переходе границы, а его больное сердце еще больше осложняло общее состояние. Легкие отказали ему в ночь на 13-е. Хуан Эванхелиста не мог знать, что в миг его кончины у него на родине затевается убийство генерала Урибе, которым он всегда восхищался. Не мог он, разумеется, и вообразить себе, что младший брат Хулио узнает о его смерти, со сноровкой шорника зашивая кожу на голове генерала.

– Газеты разнесли эту весть по Боготе, – сказал он. – Но кому было дело до того, что где-то на другом континенте умер какой-то врач, если тут, у нас, зарубили топорами одного из самых значительных людей последних десятилетий?

– А вы проводите вскрытие его тела, – добавил Ансола.

– А я провожу вскрытие его тела, – повторил Манрике и замолчал на миг, погрузившись в невеселые мысли. Потом снова заговорил: – Так, значит, вы хотите увидеть останки генерала Урибе?

– Протокол вскрытия говорит об ударе, нанесенном тупым предметом, а не топориком, – сказал Ансола.

– А-а, понимаю. Понимаю, о чем вы и куда клоните. То, что я вам покажу, ничего не прояснит, уважаемый Ансола. Но я все-таки покажу. Чтобы вы не говорили, что я заставил вас зря прогуляться.

С этими словами он поднялся и открыл шкаф. Достал с полки черепную кость и положил ее на стол. Кость оказалась меньше, чем ожидал увидеть Ансола, и была такой гладкой и чистой, словно ее никогда не покрывали кожа и плоть. Он подумал, что она больше похожа на глиняную плошку, из которой пьют на природе чичу, чем на голову вождя, изменившего курс целой страны. И тотчас устыдился этой мысли.

На передней части были выведены три буквы РУУ.

– Вы всегда надписываете фрагменты? – спросил Ансола.

– Всегда. Чтобы не перепутались и не затерялись. Потрогайте, не стесняйтесь.

Ансола повиновался. И провел пальцем вдоль раны – туда, где гладкая поверхность кости становилась бугристой, а потом запустил палец внутрь, словно спускаясь в развалины, и почувствовал, что острыми неровными краями трещины в сломанном черепе можно обрезаться.

– Эта рана сделана лезвием топорика, – сказал Манрике. – Удары тупым предметом пришлись, если не ошибаюсь, на правую скулу и задели глазницу. – С этими словами он приподнял кость и прочертил в воздухе воображаемую границу, как будто там, в пустоте, продолжался череп генерала. – Те раны не оставили следов на костях. Но если бы даже и оставили, эти кости захоронены. Вместе с прочими останками, я хочу сказать.

– То есть здесь их нет.

– Боюсь, что нет. Но я их видел, если вас это может утешить.

– Не может.

– Разумеется, – сказал Манрике и, помолчав немного, добавил: – Можно вас спросить кое о чем?

– Пожалуйста, доктор.

– Зачем вам все это надо?

Ансола взглянул на череп.

– Затем, что я хочу знать. Затем, что меня об этом попросили люди, которых я уважаю. В общем, не знаю, доктор. Но представляю, что может случиться, если никто этим не займется. Понимаю, это трудно понять…

– Отчего же, понять вовсе не трудно, – сказал Манрике. – Понять и восхититься, уж извините.

Выйдя от доктора, Ансола отметил, что не разочарован визитом. Да, он ушел с пустыми руками, но зато – с ощущением того, что ему удалось дотронуться до какой-то частицы тайны. Разумеется, ощущение было ложным, вернее, надуманным – навязанным этим прикосновением к костям убитого, и причудливой торжественностью момента, и этим внезапным, мимолетным соприкосновением насилия тогдашнего с насилием нынешним – с войной, пусть отдаленной, отделенной от него тысячами километров, однако все же приблизившейся к нам вплотную. От всего этого Ансола как-то глупо разволновался. Он поглядел на свои руки, потер кончики пальцев, недавно скользившие по этому фрагменту черепа, по этому мирному красновато-коричневому ландшафту. Да нет, не мирному – и его настигло нечто ужасное. Его распилили, а до этого пробили в нем дыру, из которой, как сказал доктор Сеа, улетучилась жизнь. Ансола подумал, что немногие видели то, что увидел он. Это было сродни какому-то религиозному впечатлению – созерцанию реликвии, поклонению мощам. И, как при всяком религиозном потрясении, словно бездна разверзалась между ним самим и всеми остальными, ибо ему одному довелось увидеть это, ему одному удалось к этому прикоснуться.