Не прощаюсь
Часть 43 из 73 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Малой, где тут Страшиловка?
– Да вона, – махнул он в сторону пустыря, над которым густо кружили во́роны, и понесся дальше по своим мальчишеским делам.
Мона свернула с дороги, заслоняясь рукой от малиновых лучей заходящего солнца. На гладкой, вытоптанной площадке торчало десятка два жердей, на каждой по горшку.
Вороний грай становился всё оглушительней. «Посолонь, отсюда посолонь», – пробормотала Мона. Дошла до пустыря, посмотрела вокруг – и завопила.
На всех шестах торчали не горшки – отрубленные головы. Огромные черные птицы лениво долбили по ним клювами.
Пошатнувшись, Мона ухватилась за жердь. Наверху что-то щелкнуло – это стукнулись зубы у закачавшегося черепа.
Поглядев вверх, Мона уже не могла отвести парализованного взгляда.
Одни головы облезли до кости, другие были совсем свежие. Под каждой – большая дощечка с надписью.
«Я торговал самогоном». «Я насильник». «Я белый шпион». «Я красный агитатор». «Я вытравила дитё».
Последняя голова была особенно страшна: исклеванный череп со свисающей пышной косой.
Взвизгнув, Мона кинулась прочь и остановилась, только когда сбилось дыхание.
«Страх – отличный воспитатель», вспомнила она слова директора.
Стало быть, живет себе большое село. Работает, торгует, веселится, бабы готовят еду, играют детишки, а рядом, за околицей – Страшиловка. Конечно, в такой школе будет порядок! Не забалуешь…
Моне захотелось бежать из этого зеленого рая как можно дальше, куда угодно, пусть там лучше стреляют и голодают. Она, все еще не придя в себя, даже повернула в открытое поле, но остановилась – увидела невдалеке белую хату с зарешеченными окошками.
А еще увидела Канторовича. Руки у него были связаны спереди, и конвоир тянул за веревку. Второй, с примкнутым штыком, шел сзади.
Бросилась навстречу.
«Страшиловка» по-африкански
Штабс-капитан заметил ее, качнул головой: не подходите. Лицо у него было в крови, над бровью синий кровоподтек.
И страх куда-то исчез. Мона была в седле бешено несущегося коня, поводья держала крепко.
Узелок с едой она отшвырнула. Визгливо, по-бабьи закричала:
– Гад! Беляк!
Кинулась на Канторовича.
– Зенки твои поганые выскребу!
Передний конвоир схватил ее за плечи.
– Ты чего, тетка?
– Он офицер, по харе вижу! Офицера мужа мово убили!
– Утихни. Ему так на так каюк. Он Акимычу на допросе скулу своротил. Мы его в овраг ведем.
Мона вырвалась, налетела на приговоренного, стала его колотить, трясти.
– Гад! Гад!
Ее оттащили.
– Сказано тебе: он свое получит. А тебе другого мужа сыщут. Давай за меня, я мужик горячий, – оскалился конвоир.
– С вами пойду, – объявила Мона. – Желаю видеть, как вы его, гадюку, кончать будете.
– Иди, – разрешили ей. – Только под пулю не сунься.
Она пристроилась сзади, время от времени выкрикивая ругательства – более или менее одни и те же, фразеологический запас у нее был невелик.
Теперь, когда дело сделано, снова стало очень страшно. Успеет или нет?
Тряся штабс-капитана, Мона сунула ему в руку свой маленький карвер. Далеко ли до оврага? Хватит ли у Канторовича времени и ловкости перерезать путы? И если хватит, справится ли он с двумя вооруженными людьми? Всё, чем Мона могла ему помочь, – кинуться на заднего и обхватить за шею. Насколько это его задержит? На пару секунд, не больше.
– Покурить напоследок дадите? – спросил Канторович. – Табак у меня свой. После заберете.
– В овраге покуришь, – лениво ответил передний.
– Я на ходу люблю. Окопная привычка. Там на месте стоять было нельзя. Австриец стрелял по огоньку.
– Ладно. Где у тебя кисет?
– В правом.
Конвоир обернулся, подошел. Второй поставил винтовку прикладом на землю, достал спички.
Сейчас! – поняла Мона и приготовилась прыгнуть заднему на плечи. Страх опять пропал.
Но прыгать не понадобилось.
Канторович ударил первого коленом в пах, развернулся, сшиб второго кулаком в переносицу. В следующее мгновение в руках у штабс-капитана оказалась винтовка. Он размахнулся, чтобы пырнуть упавшего штыком.
– Не надо! – крикнула Мона. – Не убивайте!
– Почему это? – удивился он, застыв. – Они же меня собирались убить. И убили бы, если б не вы.
– Раз «если б не я», то ради меня: не надо.
Он вздохнул, пожал плечами, но послушался.
Связал обоих своей же веревкой, разрезав ее на две части. Ноги стянул ремнями. Вместо кляпов засунул в рты мягкие солдатские фуражки. Конвоиры испуганно таращили глаза, вид с торчащими наружу козырьками у них был нелепый.
– Надо бежать! Их скоро хватятся, – сказала Мона.
Он надел одну винтовку через плечо, другую дал ей.
– Стрелять умеете? Дайте взведу. Держите их на прицеле. Я скоро вернусь.
И пошел назад, к селу.
Она догнала его.
– Вы куда?! Зачем?!
– За Скукиным. А где ваш дед?
– О нем не волнуйтесь. У него всё прекрасно.
– Ну а у Скукина совсем не прекрасно. Надо его вытаскивать.
– Вы с ума сошли! – переполошилась Мона. – Скажите спасибо, что сами спаслись! Нужно бежать!
– Как это я брошу товарища? – изумился Канторович. – Скукин, конечно, фрукт, но его же шлепнут. Да вы, чудесная Федосья, не волнуйтесь. Скоро стемнеет, а охраны там один лопух-часовой. Плёвое дело. Не успеете соскучиться, а мы уже тут, как лист перед травой.
Последний луч солнца окрасил разбитое лицо штабс-капитана пурпурным цветом, и оно вдруг показалось Моне прекрасным.
Поддавшись порыву, она притянула Канторовича к себе, обняла за шею и поцеловала в губы. Они были распухшими, солеными от крови. Должно быть, штабс-капитану было больно – он не сдержал стона. А может быть, он застонал не от боли.
Мону сжали крепкие руки, зубы ударились о зубы, и потемнело в глазах, и застучало сердце, но всё сразу же и закончилось.
Тяжело дыша, он отодвинулся. Глаза у него были не такие, как всегда, а серьезные.
– Вы удивительная женщина, – глухо сказал он. – Вы спасли мне жизнь. И вы очень красивая, я только сейчас это разглядел. Но… вам не нужно иметь со мной дело. Я потерял ту, кого любил. И я не могу… Два года скоро, а не могу… Простите.
Он совершенно замечательный, подумала Мона. Таких на свете мало.
– Я даже не знаю, как вас на самом деле зовут, – сказала она.
– Алексей. Алексей Романов. Парисович. Такое у меня смешное отчество…
– А я Мона. То есть, собственно, Елизавета Анатольевна Турусова, но друзья зовут меня Моной.
И спросила еще одно, важное:
– Сколько вам лет, Алексей Парисович?
– Да вона, – махнул он в сторону пустыря, над которым густо кружили во́роны, и понесся дальше по своим мальчишеским делам.
Мона свернула с дороги, заслоняясь рукой от малиновых лучей заходящего солнца. На гладкой, вытоптанной площадке торчало десятка два жердей, на каждой по горшку.
Вороний грай становился всё оглушительней. «Посолонь, отсюда посолонь», – пробормотала Мона. Дошла до пустыря, посмотрела вокруг – и завопила.
На всех шестах торчали не горшки – отрубленные головы. Огромные черные птицы лениво долбили по ним клювами.
Пошатнувшись, Мона ухватилась за жердь. Наверху что-то щелкнуло – это стукнулись зубы у закачавшегося черепа.
Поглядев вверх, Мона уже не могла отвести парализованного взгляда.
Одни головы облезли до кости, другие были совсем свежие. Под каждой – большая дощечка с надписью.
«Я торговал самогоном». «Я насильник». «Я белый шпион». «Я красный агитатор». «Я вытравила дитё».
Последняя голова была особенно страшна: исклеванный череп со свисающей пышной косой.
Взвизгнув, Мона кинулась прочь и остановилась, только когда сбилось дыхание.
«Страх – отличный воспитатель», вспомнила она слова директора.
Стало быть, живет себе большое село. Работает, торгует, веселится, бабы готовят еду, играют детишки, а рядом, за околицей – Страшиловка. Конечно, в такой школе будет порядок! Не забалуешь…
Моне захотелось бежать из этого зеленого рая как можно дальше, куда угодно, пусть там лучше стреляют и голодают. Она, все еще не придя в себя, даже повернула в открытое поле, но остановилась – увидела невдалеке белую хату с зарешеченными окошками.
А еще увидела Канторовича. Руки у него были связаны спереди, и конвоир тянул за веревку. Второй, с примкнутым штыком, шел сзади.
Бросилась навстречу.
«Страшиловка» по-африкански
Штабс-капитан заметил ее, качнул головой: не подходите. Лицо у него было в крови, над бровью синий кровоподтек.
И страх куда-то исчез. Мона была в седле бешено несущегося коня, поводья держала крепко.
Узелок с едой она отшвырнула. Визгливо, по-бабьи закричала:
– Гад! Беляк!
Кинулась на Канторовича.
– Зенки твои поганые выскребу!
Передний конвоир схватил ее за плечи.
– Ты чего, тетка?
– Он офицер, по харе вижу! Офицера мужа мово убили!
– Утихни. Ему так на так каюк. Он Акимычу на допросе скулу своротил. Мы его в овраг ведем.
Мона вырвалась, налетела на приговоренного, стала его колотить, трясти.
– Гад! Гад!
Ее оттащили.
– Сказано тебе: он свое получит. А тебе другого мужа сыщут. Давай за меня, я мужик горячий, – оскалился конвоир.
– С вами пойду, – объявила Мона. – Желаю видеть, как вы его, гадюку, кончать будете.
– Иди, – разрешили ей. – Только под пулю не сунься.
Она пристроилась сзади, время от времени выкрикивая ругательства – более или менее одни и те же, фразеологический запас у нее был невелик.
Теперь, когда дело сделано, снова стало очень страшно. Успеет или нет?
Тряся штабс-капитана, Мона сунула ему в руку свой маленький карвер. Далеко ли до оврага? Хватит ли у Канторовича времени и ловкости перерезать путы? И если хватит, справится ли он с двумя вооруженными людьми? Всё, чем Мона могла ему помочь, – кинуться на заднего и обхватить за шею. Насколько это его задержит? На пару секунд, не больше.
– Покурить напоследок дадите? – спросил Канторович. – Табак у меня свой. После заберете.
– В овраге покуришь, – лениво ответил передний.
– Я на ходу люблю. Окопная привычка. Там на месте стоять было нельзя. Австриец стрелял по огоньку.
– Ладно. Где у тебя кисет?
– В правом.
Конвоир обернулся, подошел. Второй поставил винтовку прикладом на землю, достал спички.
Сейчас! – поняла Мона и приготовилась прыгнуть заднему на плечи. Страх опять пропал.
Но прыгать не понадобилось.
Канторович ударил первого коленом в пах, развернулся, сшиб второго кулаком в переносицу. В следующее мгновение в руках у штабс-капитана оказалась винтовка. Он размахнулся, чтобы пырнуть упавшего штыком.
– Не надо! – крикнула Мона. – Не убивайте!
– Почему это? – удивился он, застыв. – Они же меня собирались убить. И убили бы, если б не вы.
– Раз «если б не я», то ради меня: не надо.
Он вздохнул, пожал плечами, но послушался.
Связал обоих своей же веревкой, разрезав ее на две части. Ноги стянул ремнями. Вместо кляпов засунул в рты мягкие солдатские фуражки. Конвоиры испуганно таращили глаза, вид с торчащими наружу козырьками у них был нелепый.
– Надо бежать! Их скоро хватятся, – сказала Мона.
Он надел одну винтовку через плечо, другую дал ей.
– Стрелять умеете? Дайте взведу. Держите их на прицеле. Я скоро вернусь.
И пошел назад, к селу.
Она догнала его.
– Вы куда?! Зачем?!
– За Скукиным. А где ваш дед?
– О нем не волнуйтесь. У него всё прекрасно.
– Ну а у Скукина совсем не прекрасно. Надо его вытаскивать.
– Вы с ума сошли! – переполошилась Мона. – Скажите спасибо, что сами спаслись! Нужно бежать!
– Как это я брошу товарища? – изумился Канторович. – Скукин, конечно, фрукт, но его же шлепнут. Да вы, чудесная Федосья, не волнуйтесь. Скоро стемнеет, а охраны там один лопух-часовой. Плёвое дело. Не успеете соскучиться, а мы уже тут, как лист перед травой.
Последний луч солнца окрасил разбитое лицо штабс-капитана пурпурным цветом, и оно вдруг показалось Моне прекрасным.
Поддавшись порыву, она притянула Канторовича к себе, обняла за шею и поцеловала в губы. Они были распухшими, солеными от крови. Должно быть, штабс-капитану было больно – он не сдержал стона. А может быть, он застонал не от боли.
Мону сжали крепкие руки, зубы ударились о зубы, и потемнело в глазах, и застучало сердце, но всё сразу же и закончилось.
Тяжело дыша, он отодвинулся. Глаза у него были не такие, как всегда, а серьезные.
– Вы удивительная женщина, – глухо сказал он. – Вы спасли мне жизнь. И вы очень красивая, я только сейчас это разглядел. Но… вам не нужно иметь со мной дело. Я потерял ту, кого любил. И я не могу… Два года скоро, а не могу… Простите.
Он совершенно замечательный, подумала Мона. Таких на свете мало.
– Я даже не знаю, как вас на самом деле зовут, – сказала она.
– Алексей. Алексей Романов. Парисович. Такое у меня смешное отчество…
– А я Мона. То есть, собственно, Елизавета Анатольевна Турусова, но друзья зовут меня Моной.
И спросила еще одно, важное:
– Сколько вам лет, Алексей Парисович?