Наполеон. Заговоры и покушения
Часть 12 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Моро был неприятен этот огромный человек, грубо слепленный из мышц и сухожилий, и он честно признался: да, он противник Наполеона, но у него совсем иные к нему претензии, нежели у роялистов.
— Роялистам важно, кто будет находиться на престоле, меня же волнует судьба народа Франции. Вас ввели в заблуждение относительно моих убеждений. Мы никогда не будем друзьями. Как бы ни презирал я зарвавшегося Бонапарта, я никогда не пойду за вами на его уничтожение, чтобы во Франции снова воцарились преступные Бурбоны.
— Ты всегда был идеалистом, — сказал Пишегрю. — Даже когда твоему отцу рубили голову, ты не пошел за мной в эмиграцию. И чего ты достиг? Ваша хваленая свобода теперь упрятана за решетки тюрем, ваше братство состоит в суетливой толкотне за чинами и наградами, а про ваше равенство я вообще не хочу говорить. Бонапарт уже показал всем, что он понимает под равенством. Ну и кто оказался прав? Ты или я?
— Знаешь, Пишегрю, я тоже не люблю Бонапарта. Вы можете делать с ним, что хотите, но не надо мне говорить о Бурбонах. Я не могу себе позволить встать во главе какого-либо движения, выступающего за их возвращение во Францию. Это глупо. Любая подобная попытка наверняка обернется провалом.
Все складывалось очень плохо. Слушая слова Моро, Кадудаль был оскорблен и возмущен. На героя Гогенлиндена очень серьезно рассчитывали, а он явно не хотел оправдывать этих ожиданий. Слишком уж все хорошо у него складывается. Слишком уж уверенно он себя чувствует. Вот если бы он оказался скомпрометированным в глазах новой власти, у него не было бы другого выхода, кроме как поддержать ее противников.
Генерал Моро был бретонцем, но он никогда не принимал движение шуанов и ненавидел подстрекателей-англичан. В неменьшей степени чужда ему была и аристократия в любых ее проявлениях. Он был сам по себе: гордый, неприступный, надменный.
Жорж Кадудаль тоже был бретонцем, не менее гордым и надменным, чем Моро.
— Довольно слов, Пишегрю! — сказал он. — Моро — честный человек, и он честно сказал нам, что думает. Мы не виноваты, что нас ввели в заблуждение относительно него. Я думаю, что нам лучше всего извиниться за беспокойство и уйти.
Но ушли не они, а Моро. Он повернулся и быстро зашагал прочь. При этом его не оставляло неприятное ощущение, что он оказался втянутым в опасную историю. Внезапно он остановился и сказал, обращаясь к Пишегрю:
— Попомни мои слова: любая попытка вернуть к власти во Франции Бурбонов наверняка обернется провалом.
После того как генерал Моро ушел, Кадудаль презрительно фыркнул:
— Роялист должен оставаться роялистом, и любой из них мне больше по душе, чем этот фанфарон.
Генералу Пишегрю ничего не оставалось, как держать свои эмоции при себе. Ему очень не нравился мужлан Кадудаль — такой же сорвиголова, как и вся его банда. Быть в одной упряжке с ним для бывшего генерала Республиканской армии было занятием не из приятных. Но что делать, так уж сложилась жизнь. После этого он еще несколько раз тайно встретился с Моро. Два заслуженных генерала, два бывших товарища, они подолгу беседовали, пытаясь разъяснить друг другу свои позиции, но 15 февраля переговоры вдруг оборвались: генерал Моро был арестован и препровожден в тюрьму Тампль.
* * *
Когда Наполеону доложили об аресте генерала Моро, тот спросил:
— Он оказал сопротивление при аресте?
— Нет, — ответил государственный советник Реаль.
— Он просил дать ему возможность написать мне?
— Нет.
— Просил о встрече со мной?
— Нет.
— Странно… Но этот Моро еще плохо меня знает. Его будут судить по всей строгости закона.
Когда вечером Жозефина поинтересовалась, что ждет несчастного генерала, Наполеон буркнул:
— Смерть или пожизненное заключение.
— Да как ты можешь так говорить! — воскликнула Жозефина. — Ты просто завидуешь Моро! Ведь его слава гремела повсюду, когда о твоем военном гении еще никому толком не было известно! Ты просто хочешь таким образом устранить опасного соперника!
Услышав подобные слова жены, Наполеон взвился:
— Это я завидую Моро! Да побойся бога! Ведь это он обязан мне своей славой! Это я отдал ему лучшие войска, оставив себе в Италии лишь одних новобранцев!
Все больше распаляясь, Наполеон заходил по комнате, заложив руки за спину:
— Запомни, Жозефина, я никому не завидую и никого не боюсь! Нас с Моро давно хотели поссорить, но он, ты сама видишь, оказался слишком слаб и тщеславен. Он поддался на посулы сомнительных политиканов, желающих свалить меня. Он вступил в контакты с заговорщиками — значит, он виновен. А они все еще меня узнают…
На следующий день стены всех домов в Париже были увешаны воззваниями следующего содержания:
«Пятьдесят бандитов, этих мерзких остатков гражданской войны во главе с Кадудалем и генералом Пишегрю проникли в столицу. Их проникновению способствовал генерал Моро, который вчера был передан в руки национального правосудия».
Противники Наполеона, в свою очередь, расклеили повсюду свои листовки:
«Моро невиновен! Этот друг народа и отец солдатам закован в цепи! Бонапарт, этот иностранец, корсиканец, превратился в узурпатора и тирана! Французы, вам обо всем судить!»
Неаполитанский дипломат маркиз де Галло, находившийся в те дни в Париже, писал:
«Общественное мнение было взволновано, как если бы произошло землетрясение».
* * *
В ночь с 27 на 28 февраля был арестован и Пишегрю, выданный полиции за 100 000 франков неким Лебланом, хозяином квартиры на улице Шабанэ, дом 39. Французский историк Андре Кастело пишет об этом так:
«26 февраля несчастный беглец постучался в двери дома торгового агента Трейля, который согласился его спрятать. Но в его просторных апартаментах, где всегда полным-полно народу, трудно все же спрятать человека, которого хорошо знал весь Париж и которого ищет полиция. Чета Трейль рассказала о своем затруднительном положении приятелю Леблану. Тот предложил генералу свою каморку, расположенную в двух шагах от суда, на улице Шабанэ. Тот с благодарностью принял такое предложение. Польщенный Леблан ответил, что это, мол, для него большая честь, и все сели за стол, чтобы отпраздновать удачное решение проблемы. Обед едва начался, как Леблан вдруг вспомнил, что у него неотложное свидание, нужно оформить кое-какие поставки.
Он тут же исчез, пообещав вернуться, как только все уладит.
Куда же он так спешил? Конечно, в полицию. Леблан был наводчиком. Он знал, что установлено вознаграждение сто тысяч франков тому, кто укажет, где находится Пишегрю».
Потом Леблан как ни в чем не бывало вернулся к Трейлям, а в девять вечера проводил генерала к себе домой. Сам он сказал, что переночует у приятеля. Ночью полицейские при помощи дубликата ключей неслышно проникли в квартиру, где находился Пишегрю, и набросились на него спящего. Комиссар Комменж написал потом в протоколе:
«Ворвавшись в комнату, мы увидели человека, в котором узнали бывшего генерала Пишегрю. Он, увидев нас, сел в кровати и вытащил из-под подушки пистолет, но выстрелить не успел, так как мои люди его опередили».
Три человека навалились на Пишегрю. Едва проснувшись, он почувствовал страшное давление чьих-то больших пальцев у себя на подбородке, остальные пальцы железным кольцом сдавили ему гортань.
— Смотри, не сломай ему шею! — крикнул кто-то.
С неимоверной силой, давление которой он все время чувствовал на своей шее, генерал был приподнят и приведен в сидячее положение, что дало ему возможность осмотреться вокруг себя и получше разглядеть нападавших. Очевидно, что это были опытные в подобных делах субъекты. Сопротивляться было невозможно, но Пишегрю все равно минут пятнадцать продолжал бороться. Наконец, совершенно обессиленный и израненный, он прохрипел:
— Все, я сдаюсь, отпустите меня.
Его завернули в одеяло, перетянули веревками, бросили в фиакр и повезли к Реалю на допрос.
— Ваше имя? — спросил государственный советник.
— Вы его знаете так же хорошо, как и я, — с презрением ответил генерал.
— Вы знакомы с Жоржем?
— С каким таким Жоржем?
— Тем самым, что прибыл из Англии, чтобы убить первого консула.
— Уж не думаете ли вы, что я могу быть связан с такими злодеями? — возмутился Пишегрю. — Я не знаю этого человека.
Пишегрю был красив, но тип его красоты нельзя было назвать симпатичным. Тонкие черты его лица были идеально правильны; все дело портил рот, контрастировавший с благородством черт верхней части лица. Это было умное и очень подвижное лицо, на котором выражение каменной решительности порой сменялось полным бессилием и неуверенностью.
— Откуда вы прибыли в Париж? — продолжал Реаль.
— Какая разница!
— С кем вы приехали?
— С самим собой.
— Знаете ли вы генерала Моро?
— Все знают, что раньше он служил под моим начальством.
— Виделись ли вы с ним после вашего приезда в Париж?
— Мы — военные. К тому же враги. В подобных условиях люди видятся друг с другом только со шпагами в руках.
— Знаете ли вы, кто я?
— Кажется, знаю.
— Я всегда отдавал должное вашим военным талантам.
— Рад за вас. Вы закончили?
— Вам сейчас перевяжут раны.
— Не нужно, ведь вы все равно меня расстреляете. Оставьте меня в покое.
По свидетельству личного секретаря Наполеона Бурьенна, Пишегрю отказался подписывать какие-либо бумаги. В своих «Мемуарах…» Бурьенн потом написал:
«Он сказал, что в этом нет необходимости, что он знает все средства, все махинации полиции и боится, что все уничтожат при помощи химических реактивов, а оставят лишь его подпись, а потом допишут все, что необходимо».
— Роялистам важно, кто будет находиться на престоле, меня же волнует судьба народа Франции. Вас ввели в заблуждение относительно моих убеждений. Мы никогда не будем друзьями. Как бы ни презирал я зарвавшегося Бонапарта, я никогда не пойду за вами на его уничтожение, чтобы во Франции снова воцарились преступные Бурбоны.
— Ты всегда был идеалистом, — сказал Пишегрю. — Даже когда твоему отцу рубили голову, ты не пошел за мной в эмиграцию. И чего ты достиг? Ваша хваленая свобода теперь упрятана за решетки тюрем, ваше братство состоит в суетливой толкотне за чинами и наградами, а про ваше равенство я вообще не хочу говорить. Бонапарт уже показал всем, что он понимает под равенством. Ну и кто оказался прав? Ты или я?
— Знаешь, Пишегрю, я тоже не люблю Бонапарта. Вы можете делать с ним, что хотите, но не надо мне говорить о Бурбонах. Я не могу себе позволить встать во главе какого-либо движения, выступающего за их возвращение во Францию. Это глупо. Любая подобная попытка наверняка обернется провалом.
Все складывалось очень плохо. Слушая слова Моро, Кадудаль был оскорблен и возмущен. На героя Гогенлиндена очень серьезно рассчитывали, а он явно не хотел оправдывать этих ожиданий. Слишком уж все хорошо у него складывается. Слишком уж уверенно он себя чувствует. Вот если бы он оказался скомпрометированным в глазах новой власти, у него не было бы другого выхода, кроме как поддержать ее противников.
Генерал Моро был бретонцем, но он никогда не принимал движение шуанов и ненавидел подстрекателей-англичан. В неменьшей степени чужда ему была и аристократия в любых ее проявлениях. Он был сам по себе: гордый, неприступный, надменный.
Жорж Кадудаль тоже был бретонцем, не менее гордым и надменным, чем Моро.
— Довольно слов, Пишегрю! — сказал он. — Моро — честный человек, и он честно сказал нам, что думает. Мы не виноваты, что нас ввели в заблуждение относительно него. Я думаю, что нам лучше всего извиниться за беспокойство и уйти.
Но ушли не они, а Моро. Он повернулся и быстро зашагал прочь. При этом его не оставляло неприятное ощущение, что он оказался втянутым в опасную историю. Внезапно он остановился и сказал, обращаясь к Пишегрю:
— Попомни мои слова: любая попытка вернуть к власти во Франции Бурбонов наверняка обернется провалом.
После того как генерал Моро ушел, Кадудаль презрительно фыркнул:
— Роялист должен оставаться роялистом, и любой из них мне больше по душе, чем этот фанфарон.
Генералу Пишегрю ничего не оставалось, как держать свои эмоции при себе. Ему очень не нравился мужлан Кадудаль — такой же сорвиголова, как и вся его банда. Быть в одной упряжке с ним для бывшего генерала Республиканской армии было занятием не из приятных. Но что делать, так уж сложилась жизнь. После этого он еще несколько раз тайно встретился с Моро. Два заслуженных генерала, два бывших товарища, они подолгу беседовали, пытаясь разъяснить друг другу свои позиции, но 15 февраля переговоры вдруг оборвались: генерал Моро был арестован и препровожден в тюрьму Тампль.
* * *
Когда Наполеону доложили об аресте генерала Моро, тот спросил:
— Он оказал сопротивление при аресте?
— Нет, — ответил государственный советник Реаль.
— Он просил дать ему возможность написать мне?
— Нет.
— Просил о встрече со мной?
— Нет.
— Странно… Но этот Моро еще плохо меня знает. Его будут судить по всей строгости закона.
Когда вечером Жозефина поинтересовалась, что ждет несчастного генерала, Наполеон буркнул:
— Смерть или пожизненное заключение.
— Да как ты можешь так говорить! — воскликнула Жозефина. — Ты просто завидуешь Моро! Ведь его слава гремела повсюду, когда о твоем военном гении еще никому толком не было известно! Ты просто хочешь таким образом устранить опасного соперника!
Услышав подобные слова жены, Наполеон взвился:
— Это я завидую Моро! Да побойся бога! Ведь это он обязан мне своей славой! Это я отдал ему лучшие войска, оставив себе в Италии лишь одних новобранцев!
Все больше распаляясь, Наполеон заходил по комнате, заложив руки за спину:
— Запомни, Жозефина, я никому не завидую и никого не боюсь! Нас с Моро давно хотели поссорить, но он, ты сама видишь, оказался слишком слаб и тщеславен. Он поддался на посулы сомнительных политиканов, желающих свалить меня. Он вступил в контакты с заговорщиками — значит, он виновен. А они все еще меня узнают…
На следующий день стены всех домов в Париже были увешаны воззваниями следующего содержания:
«Пятьдесят бандитов, этих мерзких остатков гражданской войны во главе с Кадудалем и генералом Пишегрю проникли в столицу. Их проникновению способствовал генерал Моро, который вчера был передан в руки национального правосудия».
Противники Наполеона, в свою очередь, расклеили повсюду свои листовки:
«Моро невиновен! Этот друг народа и отец солдатам закован в цепи! Бонапарт, этот иностранец, корсиканец, превратился в узурпатора и тирана! Французы, вам обо всем судить!»
Неаполитанский дипломат маркиз де Галло, находившийся в те дни в Париже, писал:
«Общественное мнение было взволновано, как если бы произошло землетрясение».
* * *
В ночь с 27 на 28 февраля был арестован и Пишегрю, выданный полиции за 100 000 франков неким Лебланом, хозяином квартиры на улице Шабанэ, дом 39. Французский историк Андре Кастело пишет об этом так:
«26 февраля несчастный беглец постучался в двери дома торгового агента Трейля, который согласился его спрятать. Но в его просторных апартаментах, где всегда полным-полно народу, трудно все же спрятать человека, которого хорошо знал весь Париж и которого ищет полиция. Чета Трейль рассказала о своем затруднительном положении приятелю Леблану. Тот предложил генералу свою каморку, расположенную в двух шагах от суда, на улице Шабанэ. Тот с благодарностью принял такое предложение. Польщенный Леблан ответил, что это, мол, для него большая честь, и все сели за стол, чтобы отпраздновать удачное решение проблемы. Обед едва начался, как Леблан вдруг вспомнил, что у него неотложное свидание, нужно оформить кое-какие поставки.
Он тут же исчез, пообещав вернуться, как только все уладит.
Куда же он так спешил? Конечно, в полицию. Леблан был наводчиком. Он знал, что установлено вознаграждение сто тысяч франков тому, кто укажет, где находится Пишегрю».
Потом Леблан как ни в чем не бывало вернулся к Трейлям, а в девять вечера проводил генерала к себе домой. Сам он сказал, что переночует у приятеля. Ночью полицейские при помощи дубликата ключей неслышно проникли в квартиру, где находился Пишегрю, и набросились на него спящего. Комиссар Комменж написал потом в протоколе:
«Ворвавшись в комнату, мы увидели человека, в котором узнали бывшего генерала Пишегрю. Он, увидев нас, сел в кровати и вытащил из-под подушки пистолет, но выстрелить не успел, так как мои люди его опередили».
Три человека навалились на Пишегрю. Едва проснувшись, он почувствовал страшное давление чьих-то больших пальцев у себя на подбородке, остальные пальцы железным кольцом сдавили ему гортань.
— Смотри, не сломай ему шею! — крикнул кто-то.
С неимоверной силой, давление которой он все время чувствовал на своей шее, генерал был приподнят и приведен в сидячее положение, что дало ему возможность осмотреться вокруг себя и получше разглядеть нападавших. Очевидно, что это были опытные в подобных делах субъекты. Сопротивляться было невозможно, но Пишегрю все равно минут пятнадцать продолжал бороться. Наконец, совершенно обессиленный и израненный, он прохрипел:
— Все, я сдаюсь, отпустите меня.
Его завернули в одеяло, перетянули веревками, бросили в фиакр и повезли к Реалю на допрос.
— Ваше имя? — спросил государственный советник.
— Вы его знаете так же хорошо, как и я, — с презрением ответил генерал.
— Вы знакомы с Жоржем?
— С каким таким Жоржем?
— Тем самым, что прибыл из Англии, чтобы убить первого консула.
— Уж не думаете ли вы, что я могу быть связан с такими злодеями? — возмутился Пишегрю. — Я не знаю этого человека.
Пишегрю был красив, но тип его красоты нельзя было назвать симпатичным. Тонкие черты его лица были идеально правильны; все дело портил рот, контрастировавший с благородством черт верхней части лица. Это было умное и очень подвижное лицо, на котором выражение каменной решительности порой сменялось полным бессилием и неуверенностью.
— Откуда вы прибыли в Париж? — продолжал Реаль.
— Какая разница!
— С кем вы приехали?
— С самим собой.
— Знаете ли вы генерала Моро?
— Все знают, что раньше он служил под моим начальством.
— Виделись ли вы с ним после вашего приезда в Париж?
— Мы — военные. К тому же враги. В подобных условиях люди видятся друг с другом только со шпагами в руках.
— Знаете ли вы, кто я?
— Кажется, знаю.
— Я всегда отдавал должное вашим военным талантам.
— Рад за вас. Вы закончили?
— Вам сейчас перевяжут раны.
— Не нужно, ведь вы все равно меня расстреляете. Оставьте меня в покое.
По свидетельству личного секретаря Наполеона Бурьенна, Пишегрю отказался подписывать какие-либо бумаги. В своих «Мемуарах…» Бурьенн потом написал:
«Он сказал, что в этом нет необходимости, что он знает все средства, все махинации полиции и боится, что все уничтожат при помощи химических реактивов, а оставят лишь его подпись, а потом допишут все, что необходимо».