Нахалки

Что Мейлеру роман резко не понравился, Маккарти не удивило. Ее гораздо больше волновало, что думали Элизабет Хардвик и заведующий редакцией Review Роберт Сильверс, заказывая эту рецензию – она знала, что заказывали именно они. А за неделю до того Review напечатал пародию на «Группу» авторства Ксавье Принна, который выговаривал Маккарти за те же грехи. Подробности этой пародии оставим тем, кто читал «Группу» с лупой в руке – как наверняка сам Принн. Гораздо важнее факт, который выяснила в конце концов Маккарти: оказалось, что Ксавье Принн – это Элизабет Хардвик.

Она была чуть младше Маккарти, родилась в Лексингтоне в Кентукки и в тридцать девятом приехала в Нью-Йорк, чтобы продолжить обучение. У нее, как и у Маккарти, была репутация человека крайне вежливого и убийственно желчного. Общего у них было не только это: влившись в тусовку Partisan Review, Хардвик неожиданно для себя оказалась любовницей Филипа Рава. Таково было свойство многих из достижений Хардвик: добиваться того, чего Маккарти уже успела добиться. Но Маккарти, очевидно, не видела – по крайней мере, до эпизода с Ксавье Принном – в Хардвик соперницы. Они обменивались длинными дружескими, счастливыми письмами – до самого разрыва.

Писатели часто критикуют друг друга, оставаясь друзьями. В любой литературной переписке можно найти отголоски разногласий между авторами, одному из которых не понравился рассказ или стихи другого, но эти разногласия никак не мешают дружбе. Однако в истории литературы двадцатого века мало найдется эксцессов, подобных выходке Хардвик. Она кажется еще более странной, если учесть, что до этого Хардвик в личном письме Маккарти хвалила книгу, пусть и несколько осторожно:

На самом деле я просто хочу тебя поздравить. Я так рада, что эта чудесная книга наконец закончена и что ты на ней заработаешь, потому что «мы так и знали!». Это колоссальное достижение, Мэри.



Когда Хардвик писала эти слова, она наверняка уже задумала свою пародию – та вышла менее чем два месяца спустя. «Меня удивило, что люди, которых я считала своими друзьями, решили заказать рецензию у явного врага, – отмечала Маккарти в письме к Арендт. – А о пародии они вообще не говорили до сегодняшнего дня – надеялись, видимо, что я ее не замечу». Маккарти особенно возмутило, что все это время редакторы New York Review навязчиво предлагали ей писать для журнала, и, если бы она согласилась, ее очерк мог появиться рядом с этим разгромом ее книги.

Хардвик попыталась извиниться. «Что я могу сказать? Только то, что прошу прощения за эту пародию. Сделанного не воротишь. Мне казалось, что это будет невинный розыгрыш», – написала она где-то недели через три после выхода номера.

Этого оказалось недостаточно. Маккарти на четыре года перестала разговаривать с Хардвик и писать для New York Review.

Возникает очевидный вопрос: так что, Маккарти подавилась блюдом, которым щедро угощала других? В ее биографиях постоянно упоминается случай с Фредом Дьюпи, ныне почти забытым критиком из New York Review. На какой-то на вечеринке Маккарти его спросила, правду ли она слышала – будто ему не понравилась книга? Гор Видал рассказывал так:

Фред, изысканно вежливый, соблюдающий декорум и избегающий конфликтов, ответил так: «Ну прости, Мэри, мне она не понравилась». Тогда Маккарти сделала вторую ошибку: «А почему?» И он ответил: «Ну, углубляться не хотелось бы, но ты, которая так нетерпимо судит других по таким высоким стандартам, должна быть готова, что и другие их к тебе применят».

Тогда она разрыдалась.



По крайней мере, что-то из других критических отзывов Маккарти восприняла. Своему редактору из New Yorker она сказала, что полученное от него письмо с критикой «Группы» было ей искренне приятно: «Я вам невероятно благодарна, что вы берете на себя труд сказать мне правду». Книга стала бестселлером. Голливуд тоже вышел на контакт, и через пару лет был снят фильм. Маккарти стала по-настоящему знаменитой, и то жалкое существование, что она влачила, сменилось нормальной жизнью.

Но друзьям она говорила, что эта книга определенно ее погубила, и она теперь даже жалеет, что ее написала. Маккарти понимала, что коммерческий успех – залог зависти бедствующих критиков и поэтов ее окружения. И на самом деле она была ранима, что противоречило несокрушимому образу, встающему со страниц книги. Возможно, поэтесса Элизабет Бишоп была права в своем наблюдении, сделанном по прочтении первой главы «Группы» и отрывка из сатирического романа Рэндалла Джаррелла «Картинки университетской жизни», где есть персонаж, списанный с Маккарти:

Ох, бедная девочка. Мне кажется, она никогда не чувствовала себя настоящей, и в этом-то и была ее беда. Она то и дело пытается изобразить себя такой или этакой, а получается неубедительно – ни для себя, ни для других. В те дни, когда я ее хорошо знала, она меня бесила невероятно и трогала невероятно – так нелепо и так романтично было ее притворство.



И в довершение всего осенью шестьдесят третьего вышел еще один роман, написанный женщиной, и он собрал все причитающиеся интеллектуальные лавры, которые привыкла получать Маккарти. Это была этакая авангардная вещица, которую сопротивление условностям в развитии сюжета и характеров делало некоторым антитезисом «Группы». Роман назывался «Благодетель», и его автором, новым для нью-йоркской печати, была женщина по имени Сьюзен Зонтаг.





Глава 8

Зонтаг




Более оригинального дебюта молодая и очень серьезная писательница Сьюзен Зонтаг нарочно не могла бы придумать. Обозреватель Times назвал «Благодетеля» «плутовским антироманом». Это было задумано как комплимент, но продажам не способствовало.

Книга написана от лица шестидесятилетнего парижанина по имени Ипполит, ведущего богемный образ жизни. Его рассказ сбивчив, он поглощен самим собой. В записных книжках Зонтаг писала позже, что пыталась изобразить «доведенный до абсурда эстетический подход к жизни, то есть солипсическое сознание». Быть может, стараясь изобразить солипсизм, она слишком глубоко ушла в себя.

Не каждый читатель способен следить за таким ходом мысли – вполне возможно, именно поэтому «Благодетель» не имел коммерческого успеха. И все же, когда издатель отправил роман Ханне Арендт, чтобы узнать ее мнение, отзыв оказался хвалебным:

Я прочла роман мисс Зоннтаг (sic!) и считаю его выдающимся. Мои искренние поздравления: может быть, вы нашли большого писателя. Разумеется, она весьма оригинальна и в своей французской школе научилась эту оригинальность использовать, что и хорошо. Мне особенно понравилось, как она строго и последовательно ведет повествование, не давая фантазии разгуляться, а уж как у нее получается из мыслей и грез создавать реальную историю… Это был настоящий восторг! Если будете отмечать публикацию, рада буду приглашению.



Не совсем ясно, насколько к тому времени Зонтаг знала книги Арендт. В записных книжках среди книг, которые она собирается прочитать, Зонтаг не упоминает ни «Истоки тоталитаризма», ни вообще сочинения Арендт. Но в архивах, которые Зонтаг подарила Калифорнийскому университету, есть экземпляр «Рахели Фарнхаген» со множеством пометок «Ха!» на полях. (Наверное, Зонтаг – единственный человек на свете, которому героиня Арендт показалась смешной.) Но к моменту знакомства Зонтаг была горячей поклонницей таланта Арендт. В шестьдесят седьмом году Мэри Маккарти даже подшучивала над Арендт, рассказывая, как Зонтаг надеялась с ней подружиться:

Когда я последний раз видела ее у Лоуэллов, было видно, что она собралась тебя завоевывать. Или что она в тебя влюбилась – что то же самое. Кстати, получилось у нее?



Это наблюдение – шуточное, но Маккарти и Зонтаг было суждено стать соперницами. Часто повторяют, что Маккарти называла Зонтаг своей имитацией. В наиболее театральном варианте говорится, будто в начале шестидесятых Маккарти подошла к Зонтаг на вечеринке и сказала что-то вроде: «Говорят, вы – это новая я». Было это или нет – неизвестно. Сама Зонтаг пишет, что слышала эту историю, но не помнит, чтобы Маккарти говорила ей такое в глаза. Биографам Маккарти она говорила, что не припомнит, где и когда Маккарти могла ей такое сказать.

В дневнике шестьдесят четвертого года Зонтаг оставила нейтральную заметку о Маккарти, и тон заметки не наводит на мысль об антагонизме – по крайней мере, поначалу:

Мэри Маккарти. Усмешка – седина – красно-синий костюм с принтом, из обычного магазина. Женские сплетни. Она – это [ее роман] «Группа». Очень мила с мужем.



Позже Зонтаг говорила, что первая встреча, вероятно, произошла у Лоуэллов. Она вспоминала, что они перебросились парой слов – не комплиментарных, но и не так чтобы оскорбительных. Маккарти заметила, что Зонтаг явно не из Нью-Йорка.

«Да, правда. Я всегда хотела здесь жить, но очень сильно ощущаю, что я не здешняя. А как вы это поняли?» – вспоминает Зонтаг свой ответ.


«Вы слишком много улыбаетесь», – сказала Маккарти.

Такая реплика, понятно, закрыла тему. «Своей улыбкой Мэри Маккарти может сделать что угодно, – записала потом Зонтаг. – Даже улыбнуться». А Маккарти несколько благоволила Зонтаг – по крайней мере, на первых порах. В шестьдесят четвертом году она написала друзьям, в том числе Соне Оруэлл, письма с просьбой представить Зонтаг интеллектуальным кругам Европы. В Нью-Йорке она часто приглашала Зонтаг на ужин – видимо, в порядке светской любезности. И все же после одного из таких ужинов она невзначай напомнила Зонтаг в постскриптуме, что в мире нью-йоркских интеллектуалов, в который она хочет влиться, она все-таки еще новенькая:

P. S. Сейчас сообразила, что в письме к Соне [Оруэлл] я неправильно написала Вашу фамилию – с двумя «н». Так что в American Express спрашивайте еще и про Зоннтаг.



Но оказалось, что Маккарти несколько ошиблась насчет происхождения Зонтаг [27]. Зонтаг родилась в Нью-Йорке в тридцать третьем году, в детстве жила на Лонг-Айленде с бабушкой и дедушкой. Ее мать, Милдред Розенблатт, к моменту родов жила у родителей, потому что не хотела рожать в Китае, где тогда работал ее муж, Джек Розенблатт.

Как и отец Дороти Паркер, Джек Розенблатт торговал мехом. В Шанхае у него было достаточно успешное предприятие на паях. Однако еще в молодости он заразился туберкулезом, и болезнь свела его в могилу, когда Зонтаг еще не было пяти лет. Милдред Розенблатт только через год набралась духу сообщить Сьюзен и ее сестре Джудит, что их отец умер. Для Зонтаг он со временем стал фигурой трагической – настолько, что в одном рассказе она признается: «Я до сих пор рыдаю в кино, если показывают, как отец возвращается домой после долгого безнадежного отсутствия и обнимает ребенка. Или детей».

Роль же самой Милдред заключалась в том, что она просто угнетала дочь собственной личностью. В какой-то момент она начала пить, ей стали необходимы одобрение и поддержка старшей дочери. Одна из записей в дневнике пятнадцатилетней Сьюзен показывает нам, до какой патологической степени дочь переживала за мать: «Ни о чем не могу думать, кроме Матери: как она красива, какая у нее гладкая кожа, как она меня любит».

К этому времени Милдред снова вышла замуж, на этот раз за орденоносного военного летчика по имени Нейтан Зонтаг. Обе девочки взяли его фамилию, хотя он их и не удочерил. Семья сначала жила в Тусоне, а потом – в Лос-Анджелесе, где Сьюзен училась в старшей школе Северного Голливуда. Можно сказать, что даже в юности Зонтаг не чувствовала себя созданной для обширных пространств Запада и его долгих ленивых часов. Почти в каждом написанном ею автобиографическом тексте, опубликованном или нет, видна ее тревожность. «Такое чувство, будто я брожу по собственной жизни как зевака по трущобам», – однажды написала она. Она в эту жизнь не вписывалась.

В Лос-Анджелесе она часто ходила в единственный недорогой книжный на Голливудском бульваре – «Пиквик». Чтение было для нее главным способом бегства от мира. В своей прозе она придавала книгам свойства странствий, иногда называла книги «звездолетами». Успокоение, получаемое от книг, быстро сменилось гордостью и потом – разрушительным чувством превосходства: сперва чтение ее просто успокаивало, потом она начала им гордиться, а в конце концов стала чувствовать свою обрекающую на одиночество исключительность: чтение постепенно отдаляло ее от людей ее ежедневного общения, одноклассников и даже от родных. В «Паломничестве» – откровенно автобиографическом эссе – она пишет, что Нейтан Зонтаг часто говорил ей: «Сью, будешь столько читать – никогда мужа не найдешь».

Я думала: «Этот идиот понятия не имеет, что есть в мире умные мужчины. Он по себе обо всех судит». Я жила в изоляции, и потому вообще не догадывалась, что в мире может и не быть кучи людей, подобных мне.



Но разочарования поджидали ее и в широком мире. В «Паломничестве» описан визит к великому Томасу Манну, которым Зонтаг восхищалась и который тогда жил в Пасифик-Пэлисейдс, – и даже в нем был «оттенок неловкости». Томасу Манну нравился Хемингуэй – писатель, которым Зонтаг на самом деле не восхищалась. Он «разговаривал как книжное обозрение». Она искала высоких степеней экзальтации, но находить их было непросто. Для Зонтаг это потом стало одной из постоянных тем.

В поисках Мекки, где люди говорят только об идеях и высоком искусстве, Зонтаг начала читать Partisan Review. В детстве ее родители подобными предметами интересовались мало, и Зонтаг пришлось осваивать этот новый язык. Одному биографу Зонтаг ее подруга рассказывала, что в статьях первого купленного ею номера Зонтаг ничего не поняла. Позже о ней говорили, что она давит знаниями, а иногда – что «выпендривается». (Ее подруга, литературовед Терри Касл, запомнила за ней склонность хвастаться любовью к «малоизвестным операм Генделя».) Но та легкость, с которой она впоследствии разбиралась с авангардным искусством, далась ей тяжелым трудом. Это случилось не само собой, и, быть может, поэтому Зонтаг так высоко эту легкость ценила. Ее опыт заставлял сделать вывод, что всякий, кто будет достаточно читать, может достичь просветления.

Позже, отвечая на вопрос, чьи книги научили ее писать так, как она пишет, Зонтаг всегда называла Лайонела Триллинга. Другие вдохновители – Вальтер Беньямин, Элиас Канетти, Ролан Барт – добавились позже. Все герои Зонтаг – авторы прозы, насыщенной аллюзиями и отсылками, и в каждой ее статье ощущается огромный объем предварительных исследований. Стиль этих людей требовал от написанных о них эссе научной строгости.

В свете всего этого, пожалуй, не удивительно настойчивое заявление Зонтаг, будто единственным писателем, который на нее не повлиял совсем, была Мэри Маккарти. На этом месте Зонтаг неоднократно подчеркивала: Маккарти была автором, «который никогда для меня значения не имел». Почему – можно себе представить.

В творчестве Маккарти экзальтация встречается редко: обычно оно жестко привязано к реалиям общественной жизни – тем реалиям, в которых Зонтаг не очень уютно жить и о которых не очень интересно писать. Но кроме того, Зонтаг обозначала, нигде прямо не говоря, что в мире умных мужчин, где она ищет себе место, ее статус женщины не слишком ее волнует. И вообще, в эти ранние годы ее не особенно волновало, насколько серьезно эти умные мужчины ее воспринимают. Она уже достаточно глубоко в этот мир вошла.

Первым шансом прекратить «бродить по собственной жизни как зевака по трущобам» должен был стать для нее университет. Зонтаг тщательно планировала поступление и даже закончила школу досрочно. С ранних лет ей хотелось в Чикагский университет – там была программа «Великие книги западной цивилизации», вполне отвечающая представлению Зонтаг о себе как о будущей интеллектуалке. Но ее мать – видимо, не готовая перерезать пуповину – настояла, чтобы переходный семестр дочь провела в Беркли, куда шестнадцатилетняя Зонтаг и поступила в сорок девятом году. Там на обмене учебниками со старшими студентами она познакомилась с рослой молодой женщиной по имени Харриет Сомерс, которая стала для юной Зонтаг ключевой фигурой. Знакомство Сомерс начинала с фразы, которая привлекла бы любую девушку с запросами: «Вы „Ночной лес” [28] читали?»

Незадолго до окончания школы Зонтаг забеспокоилась, что ее тянет к женщинам. Она старалась подавлять свои желания, встречаясь с мужчинами и притворяясь, что чувствует влечение, которого на самом деле не было. За те месяцы, что Зонтаг провела в Беркли, Сомерс познакомила ее с кипучей лесбийской жизнью Сан-Франциско, и именно Сомерс стала первой женщиной, с которой Зонтаг переспала. Этот опыт она описала как самое настоящее освобождение:

Совсем по-иному – слава богу! – воспринимаю теперь сексуальность. Бисексуальность как выражение полноты личности плюс открытое отрицание того – да, извращения! – что ставит границы сексуальному опыту, пытается избавить от его физической составляющей – идеализация девственности до появления «правильного и единственного» – полный запрет на чисто физическое ощущение без любви, на промискуитет.



Открывшись собственной чувственности, Зонтаг завела долгий роман с Сомерс, потом с еще одной женщиной. В дневниковых заметках писала, что будто заново родилась. Корила себя, что колебалась, когда мать предложила Беркли, понимая теперь, что, не попади она в Сан-Франциско, не было бы этого опыта.

Всю оставшуюся жизнь у Зонтаг были романы и с женщинами, и с мужчинами, а на вопрос о точной своей ориентации она отвечала уклончиво, хотя самые важные для нее отношения были, как правило, с женщинами. Это был ее собственный вид освобождения, и она считала его своим личным делом. О личной жизни она не распространялась никогда, воспоминаний оставила мало. Даже «я» в ее работах, ее узнаваемый голос, не материализуется в какую-то личность, как у Ребекки Уэст. Этот голос – некая сила природы, лишенная личного опыта, которым стоит делиться. Многих Зонтаг разочаровала, ни разу открыто себя не объявив бисексуалкой или лесбиянкой. И вряд ли это можно объяснить лишь желанием скрыть нестандартную ориентацию – она вообще не любила делиться подробностями личной жизни.

В конце концов Зонтаг в Беркли получила извещение, что ее приняли в Чикагский университет и даже назначили стипендию. Она по-прежнему хотела испытать себя в его напряженной программе, и поэтому осенью сорок девятого года приехала в Чикаго. Многие тамошние преподаватели вызвали ее восхищение. Она влюбилась в Кеннета Берка, который в молодости как-то делил квартиру с Хартом Крейном и Джуной Барнс. («Можете себе представить, какое впечатление это произвело на меня», – однажды сказала Зонтаг в интервью.) Но замуж она вышла за Филипа Риффа, с которым познакомилась на втором году учебы, и вышла всего через несколько дней после первого свидания.

Пусть и не совсем ожидаемый поворот сюжета после тех лесбийских романов, что были у Зонтаг в Сан-Франциско, но она утверждала, что таков был ее свободный выбор – по любви. Но тут явно были и другие мотивы. В первые месяцы учебы в Чикаго Зонтаг читала трактат одного из учеников Фрейда, где в начале было сказано:

Таким образом, наши исследования многократно подтверждают: у гомосексуалов гетеросексуальный путь всего лишь перекрыт, но некорректно было бы говорить, что он полностью отсутствует.



А в письме, спрятанном где-то между дневников, Зонтаг пишет школьной подруге, что деньги матери, оставшиеся от отца, закончились, когда у дяди прогорел бизнес. «Ему сейчас нужны все деньги, чтобы не сесть в тюрьму, на нас уже не остается». Так что, если бы она не нашла способ прокормиться, оставаясь студенткой, ей пришлось бы идти работать.

Филип Рифф был на одиннадцать лет старше. Он закончил университет как социолог и работал над диссертацией о Фрейде. Говорят, он был великолепным лектором, но складом ума отличался меланхолическим. Зонтаг не распространялась, насколько связывало их физическое влечение, но их интеллектуальная связь была невероятной. Зонтаг рассказывала в интервью, что, когда он впервые сделал ей предложение, она ответила: «Да вы шутите!» Он не шутил, и он так этого хотел, что она согласилась. «Я выхожу за Филипа в полном сознании + в страхе перед своей волей к саморазрушению», – писала она в дневнике. Обычно молодые невесты такого не пишут, но тут вся история явно была компромиссом.

Поначалу все было хорошо. Молодая семья «семь лет просто разговаривала». Разговоры продолжались заполночь, в спальне и в ванной. Супруги начали вместе работать над книгой Филипа о Фрейде; позже Зонтаг заявит, что каждое слово в книге написано ею. Тем временем она закончила бакалавриат и переехала за Риффом в Бостон, где он получил работу в Университете Брендайса. Она поступила сначала в магистратуру по философии в Коннектикутский университет, а потом в докторантуру в Гарварде. Еще она, в пятьдесят втором, когда ей не было даже двадцати, родила сына Дэвида.

В отличие от похожей ситуации у Ребекки Уэст и Герберта Уэллса (Уэст тоже родила сына в девятнадцать и тоже только осваивалась в профессии), брак с Риффом оказался для Зонтаг благом – по крайней мере, поначалу. Ей прочили звездную карьеру в науке, преподаватели с восторгом говорили о ее таланте. В Гарварде она была на курсе первой. А через несколько лет этой интеллектуальной идиллии (во всяком случае, так это смотрелось со стороны) Американская ассоциация женщин с университетским образованием предложила Зонтаг стипендию на обучение в Оксфорде в пятьдесят седьмом – пятьдесят восьмом годах, и она, с благословения Риффа – во всяком случае, поначалу он был не против – согласилась.

А тем временем Зонтаг уже стала тяготиться стабильностью жизни с Риффом. Все это время она практически не публиковалась, лишь выпустила вялый обзор нового издания переводов Эзры Паунда для New Leader. Позже в романе «В Америке» Зонтаг сообщит от лица рассказчицы, как до нее в восемнадцать лет дошло: она вышла замуж за «симулякр Эдварда Кейсобона». Кейсобон – персонаж романа Джордж Элиот «Миддлмарч», пожилой муж героини, Доротеи Брук. Героиня чувствует, что стреножила себя, связавшись с ним в ранней молодости.

«Человек, придумавший брак, был изобретательнейшим палачом, – пишет Зонтаг в дневнике в пятьдесят шестом году. – Этот институт призван сводить чувства на нет». То, что поначалу казалось настоящим союзом умов, теперь превратилось в тюрьму. Рифф оказался собственником – по словам самой Зонтаг, «эмоционально тоталитарным». Она чувствовала, что пропадает. Джоан Акочелле Зонтаг пересказала грустное воспоминание, как ходила в кино на «Рок круглые сутки» – развлекательную коммерческую халтуру, снятую в расчете заработать на успехе одноименной песни, хит пятьдесят шестого года. Фильм ей понравился – и тут до нее дошло, что обсудить его ей не с кем.

«Мне понадобилось девять лет, чтобы решить: у меня есть право – моральное право – развестись с мистером Кейсобоном», – говорит рассказчица романа «В Америке».

Год обучения в Оксфорде стал последним годом брака с Риффом. Зонтаг поехала в Англию одна; Дэвида отправили к родителям мужа. Проведя в Оксфорде четыре месяца, Зонтаг поняла, что тамошняя ученость не про нее, и уехала в Париж – учиться в Сорбонне и впитывать французскую культуру. Там она снова сошлась с Харриет Сомерс, и та познакомила ее с писательницей-драматургом Марией Ирен Форнес с Кубы. К моменту возвращения в Бостон в пятьдесят восьмом году Зонтаг достаточно поверила в себя, чтобы прямо в аэропорту сказать Филипу Риффу о своей решимости развестись. Она забрала Дэвида у бабушки и дедушки и переехала в Нью-Йорк.

Там они поселились вместе с Форнес. Однажды в кафе Le Figaro в Гринвич-Виллидж они говорили друг другу, как сильно хотят писать, но не могут сообразить, как начать. В пересказе Зонтаг (у этого эпизода несколько версий) Форнес сказала ей: «А ты начни прямо сейчас».

Я ответила: «Вот я и собираюсь». А она сказала: «Нет, вот прямо сию секунду».



Видимо, это и дало Зонтаг импульс выйти из кафе, пойти домой и написать первые несколько страниц будущего «Благодетеля». Позже она говорила, что эта фраза послужила для нее своеобразным карт-бланшем. Четыре следующих года она работала за машинкой, иногда держа на коленях Дэвида. Процесс написания романа намного пережил отношения с Форнес. К концу книги Дэвиду было десять, и Зонтаг любила хвастать, что он часто стоял рядом и прикуривал для нее сигареты.