На гребнях волн

С последнего урока нас отпускают, даже не дожидаясь звонка. У ворот школы матери вышли из своих «Вольво», стоят кучками и ведут оживленные беседы. Сегодня все они принарядились. Я замечаю не меньше шести тщательно отглаженных юбок-карандашей.





* * *


Вернувшись домой, я прохожу к себе через комнату Евы. Теперь мы называем гостевую комнатой Евы: шведская община не нашла ей новое место, и пока она живет у нас. Надеюсь, проживет подольше.

Я показывала Еве платье в горошек, купленное на Хейт-стрит, но на мне она его еще не видела. Закрыв за собой дверь, я переодеваюсь. Застегивая пуговки на спине, вспоминаю ловкие, изящные руки продавщицы – как она расстегивала эти пуговицы на манекене. Сейчас я не чувствую себя собой, и лучше быть не может: ведь я – это та, кого все бросили.

Скользнув ногами в новые туфли, иду к Еве.

– Бе-зу-пре-чно! – объявляет она, нараспев и с раскатистым «р-р».

А потом, вместо того чтобы попросить повернуться, сама встает и обходит меня кругом, словно статую в музее. Как будто я – произведение искусства.

– А теперь, – говорит она, – у меня для тебя сюрприз!

Идет к швейному шкафчику, и ее широкие ступни оставляют следы-вмятины на белом плюшевом ковре. Швейный шкафчик она превратила в свой собственный: мамины пяльцы, спицы, катушки и клубки переехали на нижнюю полку. Это ободряет: похоже, Ева действительно поселилась у нас надолго.

Ева достает круглый кожаный футляр, словно для какого-то музыкального инструмента – бубна? Барабана? Расстегивает молнию с легкостью и уверенностью стюардессы, демонстрирующей спасжилет.

– Та-дам! – говорит она и вручает мне шляпу.

Я не сразу понимаю, что это.

– Котелок? – спрашиваю я. Читая «Невыносимую легкость бытия», я понятия не имела, как выглядит котелок.

– Ja, – отвечает Ева.

Шведы обычно не кивают в знак согласия – наоборот, отвечая «ja», вздергивают подбородок.

– Правда? – спрашиваю я и немедленно пристраиваю шляпу на голову, предчувствуя, что, возможно, смотрится она на мне смешно.

– Ja, ja! – отвечает она. Похоже, если и смешно смотрится – ей это не важно.

Что ж, надеваю шляпу. Ева и ее подруга Моника, тоже работающая по обмену, везут меня на вечеринку на «Ягуаре» Моникиной «семьи». Парковка возле дома забита – они паркуются во втором ряду. Я выхожу – и стою, держась за ручку задней двери, пока машина не трогается с места. «Все-все, – говорю я себе, – отпускай, и пошли». В глубине души я надеялась, что они доведут меня до дверей.

Праздник проходит в доме Арабеллы Гшвинд, крестной матери Марии Фабиолы: я никогда ее не видела, но папа говорит, что она известный дизайнер интерьеров. «В этом году она на выставке интерьеров оформляла гостиную», – сказал мне папа, явно этим впечатленный. Арабелла живет в Марине. Точнее, на Марине. На набережной, где пришвартованы яхты, куда по выходным вся молодая и спортивная часть города ходит бегать – и делать вид, что живет в Южной Калифорнии. Бульвар Марина в Сан-Франциско известен своими новогодними украшениями. Всего месяц назад, в декабре, мы всей семьей ездили посмотреть на здешнюю иллюминацию, гирлянды на стенах домов, на оленей и Сант во дворах.

– Выбирайте, какой вам больше по вкусу! – сказал папа так, словно готов был купить нам любой понравившийся дом.

– Все это уж слишком, – ответила мама. – Слишком… по-американски. – Но поза ее выдала: она нагнулась к окну, чтобы получше все разглядеть.

Сегодня на улице ветрено. Поднимаясь на крыльцо, я придерживаю котелок, чтобы не улетел. С облегчением вижу, что звонить не придется: дверь отперта и приоткрыта. Переступаю порог, и тут до меня доходит: это ведь дом Леона, Арабелла – его мама! Леон учился во французско-американской школе, но в прошлом году его родители развелись, и он уехал с отцом в Женеву. А я знаю Леона по школе танцев. Все в школе танцев его знают! В прошлом году, когда мы хотели подшутить над кем-нибудь из одноклассниц, то звонили ей домой, когда знали, что ее нет дома, и на вопрос родителей, что передать, отвечали: «Передайте, что звонил Леон!» Даже по буквам диктовали его имя, чтобы они точно не перепутали. А потом веселились, представляя себе, как эта девчонка возвращается домой, на седьмом небе от восторга перезванивает Леону – а он ее отшивает. Нам казалось, что это очень смешно.

Стены в прихожей увешаны, словно в салоне, фотографиями Леона в разном возрасте. Тут он в спортивных шортах с подтяжками, там в пиджаке и галстуке-бабочке. «Как можно так одевать ребенка?» – думаю я. В другом конце комнаты вижу женщину в облегающем белом шелковом платье, жакете болеро и туфлях на таких высоких каблуках, что начинаю опасаться за ее лодыжки. Видимо, это и есть виновница стариковского Леонова гардероба. Никогда прежде я не видела женщин с подтяжкой лица, но у нее кожа вокруг глаз и рта так туго натянута, что я сразу думаю: должно быть, это и есть подтяжка!

Она здоровается с каким-то незнакомым мальчиком.

– Я Арабелла! – говорит она и целует его в обе щеки.

Изумленный таким вниманием, он забывает представиться.

– А где у вас туалет? – спрашивает он.

– Дверь в уборную, – поправляет его Арабелла, – справа от Дибенкорна.

И он уходит, делая вид, что ему все понятно.

Я слышу в сердце дома, в гостиной и столовой слева от фойе, шум вечеринки, но не решаюсь присоединиться. Распахивается входная дверь, входят Джулия и Фейт. Я смотрю на них с надеждой – нет, с мольбой. «Ну что же вы? Мы снова вместе, все хорошо, новый год, новая жизнь… все позади…» Но они скользят по мне накрашенными глазами и проходят мимо.

Я смотрю на часы. Без десяти семь. Заберут меня в половине десятого: значит, надо как-то убить два часа сорок минут. Мне вспоминается подработка прошлым летом, три часа на раздаче флаеров. Из фотомагазина, с рекламой акции: три катушки пленки по цене двух. Самые обычные флаеры, черно-белые, с надписью: «АКЦИЯ!» большими красными буквами. Мне велели встать на оживленном месте, в квартале от магазина, и вручать флаер каждому, кто будет проходить мимо. «Кроме бездомных – у них нет фотоаппаратов».

Я стояла на углу и пыталась раздавать флаеры. Женщины по большей части меня игнорировали. Мужчины иногда брали. Но не прошло и часа, как я поняла, что проигрываю эту битву. Я устала, мне было скучно, ныли ноги – а флаеров осталась почти полная пачка. Мне захотелось писать, и я пошла в ближайший отель, «Сент-Фрэнсис», и поднялась на застекленном лифте на последний этаж. Зайдя в уборную и убедившись, что там никого, выкинула пятьдесят флаеров в урну. Можно было тут же избавиться от всех, но мне пришла забавная мысль. Я встала у дверей мужской уборной и стояла минут десять, пока не уверилась, что там точно пусто. Затем проскользнула туда и сунула еще шестьдесят флаеров в тамошний мусорный ящик. Какое облегчение! – подумала я. И тихо вышла, гордясь своей изобретательностью.

Что-то похожее я чувствую и сейчас, на вечеринке в честь возвращения Марии Фабиолы, где надо придумать, как распределить и куда девать эти нескончаемые два с половиной часа. Я раздумчиво набираю себе в тарелку салаты и бутерброды, чтобы медленно их съесть, – но не беру слишком много, чтобы потом вернуться к столу и взять себе добавки. Надолго останавливаюсь перед каждой картиной на стене. Полотна здесь явно иной ценовой категории, чем те, что папа продает у себя в галерее. Наверху лестницы я даже замечаю что-то, очень похожее на Шагала. Но подойти ближе и разглядеть не удается: лестница отгорожена пурпурным бархатным шнуром, словно мы в историческом особняке, по которому водят экскурсии.

В первый час на вечеринке Мария Фабиола не появляется. Вокруг мои одноклассницы: одни вежливо кивают мне и отходят, другие притворяются, что меня не заметили. С минуту разговариваю с мисс Ливси, жду, что она похвалит мое платье – но она молчит. Потом к ней подходят Джулия и Фейт и заговаривают так, словно меня здесь нет; и я дрейфую прочь от нее, к мистеру Лондону, который ест тортильи с гуакамоле. Говорю ему, что роман Милана Кундеры мне очень понравился.

– Больше, чем Сэлинджер? – уточняет он и, взяв еще одну тортилью, макает ее в сальсу.


Не желая углубляться в дискуссию о Сэлинджере, я киваю, извинившись, говорю, что мне надо в туалет, и ухожу. Вижу здесь мальчишек из школы танцев, куда я бросила ходить несколько месяцев назад, – и только Марии Фабиолы не видать. Кружу вокруг гостей – и сама себе напоминаю акулу из аквариума в парке «Золотые Ворота». Кажется, все уже заметили, что я хожу кругами: значит, пора второй раз отправляться за едой. Большинство гостей собрались в большой столовой. Я нахожу себе укрытие в маленьком и безлюдном кабинете по другую сторону фойе.

Присаживаюсь на край кушетки, обитой алым бархатом, из тех, на которых невольно сидишь очень прямо. Стеклянный кофейный столик завален глянцевыми альбомами, посвященными моде: Коко Шанель, Диана фон Фюрстенберг, Каролина Эррера. Свой стакан с газированной водой я осторожно втискиваю между двумя альбомами, надеясь, что вода не расплещется. Еда – ризотто – оказывается вкусной, так что я сосредотачиваюсь на еде.

Прежде чем увидеть, я чувствую его запах. «Поло» от Ральфа Лорена. Это Аксель, он опускается на кушетку рядом со мной. Вместе с ним в кабинет входят еще двое ребят и садятся на стулья по другую сторону кофейного столика. Тарелки, полные еды, ставят прямо на модные альбомы. У одного с тарелки жирный соус капает на альбом о «Баухаусе», но он, кажется, не замечает. Одного из парней я узнаю: он был тогда с Акселем в автобусе. В нем чуть больше пяти футов, загорелый, с красивым тонким лицом. У второго темно-русые волосы, обильно смазанные гелем, и россыпь прыщей на верхней половине лица, а нижняя половина чистая. Возможно, думаю я, это вулканическое извержение на лбу прямо связано с избытком геля: интересно, кто-нибудь ему об этом говорил? Иерархическая лестница понятна сразу: главный здесь – Аксель, за ним – загорелый, и прыщавый – внизу пирамиды.

Со мной они не здороваются, так что я продолжаю есть. Но когда, набрав ризотто вилкой, несу его ко рту, прыщавый вдруг говорит:

– Эй, этот рис как будто в моей малафье!

Другие двое поворачиваются и смотрят на меня. Теперь, конечно, рис уже в рот не возьмешь: я кладу вилку на тарелку.

– В малафье, серьезно? – говорит загорелый.

– Ну да. Может, здешний повар увидел красотку Фабиолу и обкончал всю кухню!

«Красотка Фабиола, – думаю я. – Вот как они ее называют. Ну, разумеется».

– Ты что, это есть будешь? – интересуется у меня прыщавый.

– Малафью? – отвечаю я. – Нет, спасибо, угощайся сам. А я буду есть ризотто.

Аксель смеется и одобрительно смотрит на меня. По взгляду понятно: он сейчас заметил, что в определенный момент с определенного угла я выгляжу хорошенькой.

– Ты шведка, верно? – говорит он.

Я сейчас ощущаю себя чешкой, а не шведкой, так что не сразу отвечаю:

– Ага.

– Так я и думал! – говорит он гордо, словно разрешил какую-то сложную задачу. – Твоя мать дружит с моей.

– Правда? – отзываюсь я, стараясь говорить безразлично.

О маме Акселя моя мама говорит почти с трепетом: она так богата, так много делает для шведской общины (и все ее благодеяния увековечены гравированными табличками)! Но никогда не скажет, что с ней дружит. Вот что в маме меня восхищает: она никогда и никому не набивается в друзья.

– А разве бывают шведки не с голубыми глазами? – встревает прыщавый.

– Не слушай его, – говорит Аксель. – Кстати, мне нравится твоя шляпа.

Я всматриваюсь в его лицо в поисках сарказма, но не нахожу.

– Спасибо.

Набираю полную вилку ризотто, на этот раз отправляю в рот.

– Ну как? – спрашивает Аксель.

Я не могу ответить – еще жую.

– Ну давай уже, или плюй, или глотай! – «подбадривает» меня загорелый.

– Кончай, чувак, – бросает ему Аксель и поворачивается ко мне. – Напомни, как тебя зовут?

– Юлаби, – говорю я.

– Юла… что? – снова прыщавый.

– Не обращай на них внимания, – твердо говорит Аксель.

Теперь он повернулся ко мне всем телом, наши коленки почти соприкасаются. Я чувствую запах «Поло» от Ральфа Лорена, но кроме одеколона – что-то еще, сладковатое, вроде кардамона. И вдруг понимаю: это алкоголь. Все трое пьяные – или как минимум выпили.

– Что это ты пьешь? – спрашиваю я.

Аксель улыбается. В этот миг я вдруг понимаю, каким он вырастет. Его улыбка открывает мне будущее. Аксель станет риелтором, будет продавать элитную недвижимость – и его фотография, с таким же лицом, с этой же сияющей улыбкой, будет красоваться в правом верхнем углу глянцевых листовок на плотной бумаге, рекламирующих особняки в Пасифик-Хайтс.

– Дай-ка мне свою чашку, – говорит он.

Я подчиняюсь. Он лезет во внутренний карман пиджака, а затем театрально отворачивается – и через пять секунд поворачивается ко мне снова.

– Та-дам! – и вручает мне чашку.

– М-да, чувак, фокусника из тебя не выйдет! – говорит его прыщавый приятель.

Я закрываю глаза и одним долгим-долгим глотком опрокидываю в себя все содержимое чашки.