Мы умели верить

Йель не смог бы забрать эти коробки домой даже на такси, поэтому пообещал заглянуть за ними через неделю, когда Тереза вернется из Калифорнии. С тех пор, как в декабре умер Чарли, она моталась туда-сюда, хотя Йель был бы рад отправить ее на месяц на Карибы, загорать и отсыпаться.

– Даже цветок не завял, – сказал он, – это говорит о том, что ты слишком стараешься.

Он позвонил Эшеру, который вызвался его подбросить. Это будет первый раз, когда они увидятся после демонстрации, после поцелуя. Йеля запихнули последним в тот полицейский автобус, поэтому, хотя Эшера арестовали в следующую минуту, он его больше не видел – отчасти благодаря Фионе, чьи неустанные крики об адвокатах возымели эффект, и Йеля отправили в больницу, а не в КПЗ.

Эшер мог подъехать через пять минут. Йель откинулся на спинку дивана и почувствовал запах ткани. Тереза тем временем пылесосила.

– У меня есть история про эту карту, – сказал он.

Про карту, разрисованную Нико. Она выключила пылесос и уселась на пол перед диваном, подтянув колени к подбородку.

– Окей, тут нарисован автомобильчик, видишь? – Йель указал пальцем. – Мы были в машине нашего друга, Терренса, и собирались ехать на юг по автостраде, но в итоге стали фигачить на запад по шоссе Эйзенхауэра. Терренс тупил в топографии. Что странно для учителя математики, да? В общем, мы съехали с шоссе и совершенно запутались, и попали в такой ужасный район, – Йель вспомнил, как они все распластались на сиденьях, словно так безопаснее. – Но мы вырулили на большую кольцевую и в итоге нашли все эти улицы, названные в честь президентов, и мы были рады, что их так назвали, потому что они идут по порядку и тянутся через весь центр города, до самого озера. Чарли вечно жаловался, как ему трудно ориентироваться в центре, потому что не мог запомнить президентов. Другое дело, если бы там были британские монархи. И вот мы возвращаемся по этим президентским улицам – ну знаешь – Мэдисон, Монро, Адамс, Джексон, а потом там в одном месте, перед ван Бюреном, идет улочка под названием авеню Глэдис. И Чарли такой: «Был президент Глэдис?» Он не шутил. Терренс потом все время ему припоминал. О боже. Сочинял всякие небылицы об администрации Глэдиса.

Тереза издала тихий вялый смешок.

– Я плохо рассказываю, – сказал он.

– Нет, мне понравилось. Очень понравилось. У него были такие хорошие друзья, правда? У него здесь была семья.

Прожужжал дверной звонок, звуком такого далекого прошлого. Йель поцеловал Терезу в щеку, и она снова сказала ему идти осторожней и дышать глубже.



Эшер был без машины.

– Слишком классная погода для машины, – сказал он.

Йель сказал, что не против прогуляться – ему было больно только наклоняться или поворачиваться – и Эшер предложил пройтись кругом и повернуть у больницы Сент-Джоу, где у него назначена встреча на два часа.

– Оттуда вызову тебе такси, – сказал он.

Йель слишком нервничал, чтобы говорить нормально. Он то тараторил без умолку, то надолго замолкал. Эшеру нужно было завернуть на Халстед-стрит, к банкомату. Убирая деньги в карман, он сказал:

– Ты ведь слышал о больнице? – нет, Йель не слышал. – Теперь больница округа Кук официально – попрошу барабанную дробь – лечит женщин со СПИДом.

– Серьезно? Так быстро? Это из-за демонстрации?

– Ты не верил, что это сработает, да? Слушай, Йель, я ничего не выдумываю. Эта хрень работает. Я хочу, чтобы ты это не бросал.

– Я подумаю.

– Должен сказать тебе кое-что, – они снова вышли на Брайар-стрит, хотя имелись и более короткие маршруты до Сент-Джоу. – Я помалкивал об этом, не хотел расстраивать людей и особенно тебя. Но я переезжаю в Нью-Йорк.

– О.

У него заболело ребро, хотя он не поворачивался, не наклонялся. Они снова оказались перед их с Чарли домом, там, где его сердце разбилось четыре года назад, так что это место отлично подходило для подобной сцены. У него защипало щеки. Не глаза, а щеки – так странно. Эшер остановился и посмотрел на него.

– Есть дела, которые я могу решать на национальном уровне оттуда, с ACT UP, дела, которые дадут больший эффект, чем я смогу добиться из Чикаго.

– Ну да, кому нужен Чикаго.

– Йель.

– Нет, извини. Это хорошо. Это правда хорошее дело.

– Слушай, я был типа рожден для борьбы. Рожден для гнева. Я ненавидел отца, ненавидел мир, я дерусь с людьми на улицах, так? И я оглядываюсь и вижу в этом смысл, потому что, может, я родился для этого. Может, я говорю как проповедник или типа того, но я чувствую, что я здесь не просто так.

Йель, глядя куда угодно, кроме Эшера, кивнул.

– Знаешь, что однажды Чарли сказал о тебе? Он сказал, если бы у нас тебя не было, нам пришлось бы тебя выдумать.

Эшер рассмеялся.

– Что ж, я у вас есть. И у тебя. И я буду, просто…

– Да, нормально.

Они пошли дальше. Он мог бы попросить его остаться. Мог бы снова его поцеловать и сказать, мол, сделает что угодно, если Эшер просто останется в Чикаго. Но это не сработает. Эшер мог ответить на поцелуй, но нечего было и думать, чтобы он предпочел любовь – недолговечную, хрупкую, подточенную болезнью – борьбе. (Да и кому он морочил голову? Это была не любовь. Это было влечение. Это было семя, которое могло бы прорасти, будь у него почва получше, солнца побольше.) Как ни посмотри, Эшер был прав. Ему не стоило оставаться здесь только затем, чтобы сделать Йеля счастливым на год, на три, пока они оба не станут слишком больными, чтобы можно было говорить о счастье. Ему нужно быть в Нью-Йорке, колотить в двери и создавать новости. В каком-то смысле Йель уже выразил свою просьбу на демонстрации; и получил ответ.

А вот был тот дом, который приметил Йель тысячу лет назад, захотев сделать своим этот кусочек города.

– Постой секунду, – сказал Йель.

– Что?


Он повернулся к дому, закрыл глаза и положил руку на закатанный рукав Эшера. Он хотел понежиться в этом ощущении пять секунд, в будущем, которое могло быть у него, если бы не все это. Он бы, конечно, порвал с Чарли, и Чарли валялся бы обдолбанный в какой-нибудь дыре, а Йель жил бы в этом доме с Эшером. Он был уверен в этом. Эшер жарил бы мясо на гриле на заднем дворе. К ним на ужин приезжали бы Фиона, Нико и Терренс. Джулиан зависал бы на крыльце с выпивкой, только с репетиции.

– Ты окей? – сказал Эшер.

Йель открыл глаза и кивнул.



Они прошли на восток почти до самой гавани, а потом двинулись по тропе через парк.

Они поговорили о Ричарде, у которого намечалась авторская выставка летом в галерее в самом центре города.

– Кто бы мог подумать, что у Ричарда будет настоящая выставка? – сказал Эшер. – Я всегда думал, для него это лишь предлог встречаться с моделями.

Они поговорили о том, где Эшер будет жить в Нью-Йорке (Челси), когда он улетит (через две недели) и часто ли будет наведываться в Чикаго (периодически, в основном по работе).

Поговорили о ребре Йеля, о дурацкой баночке имодиума, сломавшей его, о том, что ему все равно и он бы повторил все это.

Йель рассказал, что Билл выбросил из собрания двоюродной бабушки Нико самого важного художника, которого она любила всю свою жизнь.

– В этом был весь смысл, – сказал Йель. – Смысл всего.

Эшер сказал, что ему придется отказаться от доверенности Йеля.

– Тебе нужен кто-то, кто сможет сразу подъехать в больницу. Если я буду в Нью-Йорке, я не смогу принимать за тебя решения. Тебе надо попросить Фиону. Я подготовлю бумаги.

Йель мог бы возразить, что доехать из Мэдисона не быстрее, чем прилететь из Нью-Йорка, и что ему невыносимо вешать это на Фиону, но Эшер был прав. К тому же больше никого не осталось, кому бы он доверял настолько.

– К тому времени, как ты заболеешь, она окончит колледж. У тебя еще уйма времени.

– Знаешь, я раньше переживал, что Рейган нажмет кнопку, – сказал Йель. – И об астероидах, обо всем таком. А потом меня осенило. Если уж выбирать когда, за все время человеческой истории, жить, то уж лучше в самом конце? Тогда ничего не пропустишь. Умрешь в 1920-м, пропустишь рок-н-ролл. Умрешь в 1600-м, пропустишь Моцарта. Так? То есть ужасы тоже накапливаются, но никто не хочет умирать до конца истории. И я на самом деле верил, что мы будем последним поколением. Типа, если я в принципе заморачивался на эту тему, если беспокоился о смерти, я думал о нас всех, обо всей планете. А теперь типа нет, это только ты, Йель. Ты – тот, кто все пропустит. Даже не конец света – типа будем надеяться, что мир продержится еще миллиард лет, да? – но просто всякие обычные вещи.

Эшер не ответил, но взял правую руку Йеля в свою левую и переплел их пальцы. Они пошли дальше, а сердце Йеля билось о потрепанную грудную клетку, точно пинбольный шарик в игровом автомате.

Если бы Йель не был сейчас физически неспособен на секс, если бы Эшер не говорил только что о боли в ноге и тошноте из-за таблеток, которая никак не проходила, Йель мог бы питать надежду, что этот вечер у них закончится в постели. Без всяких обязательств. Но соприкосновение рук было ценным само по себе. Как привет из параллельной вселенной, в которую Йель заглянул, закрыв глаза перед домом на Брайар-стрит. Да и так ли дружба отлична от любви? Из дружбы ты исключаешь возможность секса, но, так или иначе, все дело – в особых моментах. Быть здесь и сейчас в чьей-то жизни. Впускать кого-то в свою жизнь.

– Только посмотри на тех двоих!

Мужской голос у них за спиной. Эшер крепче сжал руку Йеля, даже раньше, чем тот сообразил, в чем дело.

– Эй, Луиза! Только посмотри на тех двоих!

– Не оборачивайся, – прошептал Эшер.

Йель подумал, что Эшер, возможно, хочет выпустить его руку, но это, конечно, было не так. Эшер даже не ускорил шаг.

Женский голос, уже дальше:

– Берт, не будь жопой.

– С моей жопой как раз все в порядке! Эй, дамочки! Найдется время, а? У меня к вам пара вопросов!

– Берт!

– Слушайте, дамочки. Постойте.

Но голоса звучали все дальше; наверно, Луиза удерживала Берта.

Еще дальше:

– Только посмотрите на вон тех!

Эшер и Йель прошли молча остаток пути до Сент-Джоу. Йель пообещал, что поймает такси, но не стал этого делать. Он прошелся до надземки. Ему хотелось побыть с другими людьми, в самой толчее. Хотелось взглянуть на город сверху, проплыть так близко от чьих-то окон, чтобы увидеть, как люди сидят за кухонным столом или ругаются.

Мир был ужасным и прекрасным местом, и, если он не собирался здесь задерживаться, он мог делать, что захочет, а больше всего на свете он хотел (не считая того, чтобы броситься за Эшером) устроить выставку Норы и, как бы там ни было, отдать дань уважения угловатым картинам и эскизам Ранко Новака.

Он стал думать о людях, которые могли бы ему помочь. Были Шарпы, но после всего, что они сделали для него, он не мог просить их еще об одном одолжении. И у него почти не осталось знакомых из Северо-Западного. И он уж точно не мог снова втягивать в это Сесилию. Напротив него в вагоне стояла девушка с целой шеренгой серебряных колец в ухе. Это навело его на мысль о Глории. Глория теперь работала в «Трибуне». Глория ему поможет. Он не представлял как, но она придумает.

За одну остановку до выхода Йель увидел, как в вагон втиснулся какой-то тип, и ему показалось, что он сейчас плюхнется ему на колени, но тот открыл холщовую сумку.

– Носки берем, – промямлил он Йелю и женщине, сидевшей рядом. – Доллар пара. Два доллар, три пара. Один размер на ваша нога.

Он достал пакет на молнии с парой чистых спортивных носков, с желтыми полосками сверху. Они смотрелись на удивление плотными и удобными.