Мы умели верить

– Я с ним задыхаюсь. Ты замечал, что он всегда в движении? То есть всегда. И он как бельмо на глазу, то есть я просыпаюсь утром, и он тут как тут. Слушай, никому ничего не говори, но я отсюда сваливаю. Из этой страны.

Йель воспринял это не вполне серьезно – Джулиан был склонен к театральности – но он как будто не шутил.

– Куда? – сказал Йель.

– Я сделал паспорт два года назад и ни разу им не воспользовался. Серьезно, я сюда не вернусь. Вещи у меня с собой, – Джулиан обернулся, показав Йелю рюкзак. – Я даже не знаю, куда направляюсь. С квартиры я съехал.

– Ты не собираешься в Таиланд или типа того, а? Ты будешь осторожен?

– Слушай, – сказал Джулиан. – Поговаривают, ты нашел жилье. Что, если… Мне бы типа на три ночи, просто собрать шмотки до отъезда. Если останусь у Тедди, он обколет меня и привяжет к кровати, клянусь. Я понимаю, ты меня ненавидишь. Я это понимаю. А как иначе? Я сам себя ненавижу. Тебе надо… Надо пустить меня, а потом выбросить из окна. Ты можешь отказаться. У Ричарда я больше не останусь, там слишком стремно. Я мог бы заплатить тебе.

Было почти унизительно, с какой радостью Йель согласился. Джулиан был едва ли не последним человеком на свете, с кем бы ему хотелось проводить время, но это был хоть кто-то, и ему не придется сидеть, уставившись в телек одному, несколько ближайших дней. Йель спросил себя, не обернется ли это тем, что ему придется за ним ухаживать, и какие наркотики у него в рюкзаке, но то, что Джулиан обратился к нему с просьбой, ощущалось как триумф. Год назад он бы подумал о микробах, но теперь это его не заботило.

– Тебе еще нужны какие-то вещи?

– Я не могу вернуться туда. Ни на секунду. А ты не говори никому, где я, окей?

И вот Джулиан взял и понес сумки Йеля с продуктами до самой надземки, и дальше, до скоростного лифта и в квартиру.

Они ели пиццу и пили пиво за столом в столовой, а потом выключили свет и смотрели в окно на ночной город.

– Это как в «Джетсонах»[111], – сказал Джулиан. – Типа тебя должна ждать у окна летающая машина.

Прошло почти две недели после того, как Джулиан обрил голову, и белые проплешины успели зарасти. Но все равно он выглядел так некрасиво. Уши торчали, лоб казался широким и бледным.

– Я хочу тебе сказать, – произнес Йель, – что не злюсь на тебя. Я злюсь на Чарли, и на мир, и на правительство, но на тебя трудно злиться.

– Это потому, что я так жалок. Нет, это правда. Я недавно это понял. Когда ты унылое говно, никто к тебе не чувствует ничего, кроме жалости.

– Я не считаю тебя жалким, – сказал Йель.

– Подожди, пока я буду весить восемьдесят фунтов[112]. Хотя ты этого даже не увидишь, потому что меня здесь не будет. Я это решил. Ненавижу, чтобы меня жалели. Я бы хотел, чтобы ты просто злился на меня. Чтобы бил ногами по башке. Никто не хочет злиться на меня, один только Бог.

– Бога ради, – сказал Йель. – Ты можешь оставаться у меня, только выключи Джерри Фолуэлла[113], окей?

– Не могу отделаться от ощущения, что Бог наконец догнал меня, преследуя от Джорджии. Я пытался выстроить идеальную жизнь и приехал сюда, и все было прекрасно, так хорошо, что следовало понимать. Следовало ожидать такого.

– Я понимаю, но это… ты впускаешь в свою голову слишком много всякого дерьма.

– Я тебе рассказывал про «Мир Диснея»? Не когда я там работал, а про то, как первый раз туда попал.

Йель ответил, что не рассказывал, и принес еще пива.

– У них там такая тема, называется «Ночь выпускников», когда парк открыт всю ночь для ребят, заканчивающих школу. А Вальдоста прямо в соседнем штате, так что Ассоциация родителей пригнала нам автобусы и всем купила билеты. Заходи на любые карусели без очереди, и живая музыка играет. Главное, не спать всю ночь. У всех были фляжки. И сперва я держался со своей компанией, всеми этими девочками из театра, думавшими выйти за меня замуж, а потом стал замечать трех парней из какой-то другой школы. Таких красавцев. И таких голубых, просто махровых геев. Я таких в Джорджии никогда не видел. Мы стоим за ними на «Космическую гору», и один из них, паренек с серьгой, обращается ко мне и говорит, мол, они потом идут перекусить – не хочу ли я тоже? Так что после карусели я иду с этими ребятами, ем с ними мороженое, а мои друзья исчезли. И парень с серьгой хочет, чтобы мы пошли на вагончики. Это вообще даже толком и не аттракцион, ты как бы едешь в этой кабинке по рельсам, но медленно. В общем, его друзья садятся в одну кабинку, а мы с ним в следующую, хотя могли бы уместиться все в одной. И для меня на тот момент просто находиться рядом с тем парнем – самая волнующая вещь за всю мою жизнь. Я в ужасе. В общем, мы едем через разные здания и в какой-то момент въезжаем в темноту. И это должно было длиться всего несколько секунд, но мы застряли. В темноте. Все кричат и смеются.

Йель не был уверен, что будет дальше – порнушка, романтика или что-то страшное – так что он просто сказал «о боже», что отвечало всем трем вариантам.

– И что ты сделал?

– Ничего. Этот парень встал на колени и расстегнул мне ширинку и отсосал. Это были самые изумительные две минуты в моей жизни. То есть было жутко стремно, что сейчас включат свет, но я с трудом мог думать об этом. Вагончики тронулись через типа полсекунды после того, как я застегнул ширинку.

– Это… ух ты.

– Ну да. И что я вынес из всего этого, кроме того, что я определенно гей, это то, что в мире есть хорошие места, и есть плохие. «Мир Диснея» был хорошим местом, а Вальдоста – плохим, и я должен был вернуться к Диснею, как можно скорее. И я это сделал. А потом, через пару лет, я решил, что надо двигать в большой город, и перебрался в Атланту, а потом решил выбираться с юга, в город побольше, на большую театральную сцену. Типа чем дальше я уходил от Вальдосты, тем безопасней чувствовал себя. Это была лестница, шедшая все выше, и выше, и выше, так? И она закончилась в каком-то особняке в Сан-Франциско. Но посмотри на меня. Я себя чувствую таким идиотом. Потому что думал, что у меня когда-нибудь будет по-настоящему хорошая жизнь.

– Если останешься здесь, – сказал Йель, – у тебя будет лучшая жизнь, чем если уедешь. Тебе надо оставаться там, где тебя любят. Разве ты не попадаешь в ту же ловушку? Думая, что где-то там лучше, чем здесь.

– Я в смысле, где-то есть места теплее. Вот я о чем. Если мне придется умереть, я хочу умереть там, где мое лицо будет заливать солнце.

– Понимаю.

Йель проверил, что в хозяйской ванной есть полотенца для Джулиана. Ему представилось, как Шарпы вернутся домой через месяц и увидят, что весь пятьдесят восьмой этаж превратился в лагерь ВИЧ-инфицированных. Спальные мешки и койки, витамины и белковые коктейли.

Утром в понедельник в галерее вышло из строя отопление. Йель сразу вернулся в надземку, с облегчением подумав, что ему не придется видеться с Романом, но перспектива свободного дня страшила его, потому что он не видел оправданий, чтобы и дальше оттягивать тестирование. Однако, сойдя с поезда, он подошел к таксофону, потому что не представлял, куда идти.

Он подумал позвонить доктору Винсенту, но у него было такое ощущение, что после разрыва с Чарли доктор Винсент как бы отошел к нему, как и большинство их друзей. Он не мог представить, как войдет в кабинет и будет неловко пытаться понять, насколько доктор Винсент осведомлен. Возможно, доктор Винсент уже несколько месяцев, если не лет, знает, что Чарли ему изменял. Может, он лечил его от гонореи и советовал быть осторожней. Йель не мог пойти к нему и взглянуть в его добрые водянистые глаза. Он подумал позвонить Сесилии, но он и так уже создал ей немало трудностей, к тому же он не хотел, чтобы хоть кто-то из университета заподозрил, что он болен. Он подумал вернуться к себе в башню, но один вид Джулиана лишил бы его решимости сдать анализ. Что этот тест принес Джулиану? Только разрушил его жизнь. Он подумал позвонить на горячую линию «Говарда Брауна», но при мысли о том, что его будет утешать какая-нибудь лесбиянка – читать ему советы по бумажке, тщательно подбирая слова – его замутило. Или хуже того, трубку мог взять друг Тедди, Катсу, и узнать Йеля по голосу. К тому же горячая линия начинала работать только вечером, а еще не было и 10 утра. Поэтому, хотя он знал, что это не лучшая идея и что ей меньше, чем кому бы то ни было хотелось снова пройти через что-то подобное, он позвонил Фионе Маркус.

После третьего гудка он стал надеяться, что ее нет дома, но она взяла трубку. Она собиралась со своими подопечными в зоопарк. Может, Йель хочет пойти с ними? Да, конечно.

Они встретились у вольера с дикими кошками – Фиона была в ярко-синей парке, придававшей ей внушительности. Вокруг нее кружились, повизгивая, две девочки. Фиона напомнила Йелю, что младшая, в розовой шляпке – это Эшли, а пятилетка – это Брук. Их папа занимал высокую должность в авиакомпании United Airlines, а мама, судя по рассказам Фионы, большую часть времени проводила в солярии. Брук объявила, что хочет посмотреть на пингвинов и белых медведей.

– Потому что это зимние животные, – сказала она.


– Погоди-ка, – сказал Йель Эшли. – Дай сперва поправлю тебе ушки.

Он бережно потянул одно вверх, а второе вниз.

– Другое дело, – сказал он, и девочки засмущались, хихикая.

Это была его единственная шутка для детей, но она всегда работала.

– Ну, как ты? – сказала Фиона и заговорила на ходу: – До меня доходят противоречивые слухи. То есть я знаю про Чарли. Но я решила, что не буду ничему больше верить, пока не услышу из твоих уст.

– Спасибо тебе, – сказал Йель. – Это радует.

– Выкладывай.

В зоопарке почти никого не было, лишь несколько укутанных родителей с колясками и одинокий бегун.

Йель рассказал ей все, больше, чем рассказывал Сесилии, хотя бы потому, что с тех пор успело кое-что случиться. Он рассказал ей о ссоре на похоронах Терренса, даже о Романе, и о кружочке в календарике, давностью неделя и один день. Только про дом Ричарда он умолчал. Зачем вызывать у нее чувство вины, если Чарли в любом случае мог лгать?

– Теперь твоя кузина Дэбра меня ненавидит, – сказал он.

Но не стал уточнять, о какой сумме идет речь. Рассказал он и про то, как встретил Джулиана.

– Боже, вот печаль-то, – сказала Фиона, но она имела в виду не рассказ Йеля. Они стояли перед секцией с пингвинами, но практически ничего не могли увидеть сквозь мутное стекло. – Они хотя бы там?

– Смотри, смотри, смотри!

Эшли показывала на маленькую, поникшую птичку у самых их ног. Если бы не это стекло, Йель мог бы наступить на нее. Девочки носились туда-сюда, надеясь, что птичка побежит за ними.

– Так что этот стажер? – сказала Фиона. – Он тебе нравится?

Он понимал, что она пыталась продолжить разговор с наименее неприятного из всего, что он ей рассказал, но мысль о Романе напрягла его не меньше, чем все остальное.

– Ох, господи, не особо. Он такой молодой. Не буквально, он взрослый, но он так молод. Я сказал, это был просто секс, но это даже не был секс. А если бы и был… ну, секс для меня уже никогда не будет просто сексом.

Фиона рассмеялась.

– Добро пожаловать в клуб.

– Я не про душевные дела.

– Боже правый, Йель, я тоже. Женщины с этим живут с незапамятных времен. Рождение детей может тебя убить или угробить тебе жизнь. И любое дерьмо вызывает у тебя рак, если ты женщина. Если ты парень – у тебя чесотка в паху, и тебе дают присыпку. А если женщина – на тебе рак. Или ты подхватишь что-то и никогда не сможешь зачать или, если сможешь, твой ребенок ослепнет, потому что ты подцепила это от какого-то козла на выпускном вечере. И это притом, что нам тоже грозит СПИД. Нас это тоже касается. Ох, Йель. Что? Извини.

Он осознал, что у него перекошено лицо.

– Нет, – сказал он, – я просто… Я думал, как…

– Слушай, извини. Я не тупая, окей? Я не какая-то засранка, которая не догоняет.

Он знал, что это правда.

Девочки были готовы продолжить путь, и Фиона остановилась застегнуть покрепче липучку на сапожках Эшли.

– До белых медведей дорога не близкая, – сказала она. – Вы уверены?

– Идем же, Фиона! – сказала Брук.

И потащила ее за руку, как непослушную собаку.

– Вы, дети, бегите до того контейнера, – сказала Фиона, – вон дотуда, а мы к вам придем.

Она никогда не сводила глаз с девочек, даже разговаривая с Йелем. Должно быть, это утомляло, вот так постоянно за ними следить.

– Извини, – снова сказала она.

– Несколько месяцев назад кое-кто мне сказал, что раньше мы умели веселиться, – он держал руки глубоко в карманах. – И это правда. Было это крохотное окошко, когда мы были в безопасности и счастливы. Я думал, это начало чего-то. А это был конец. И Джулиан чувствовал то же самое… Я считал его таким наивным. А сейчас понял, что мы одинаковые.

– Ты гораздо умнее Джулиана, – сказала она.

– Он только прикидывается. Я не знаю. Я все время думаю, что, может, они начнут заново, понимаешь? Следующее поколение молодых геев, когда нас всех не станет. А может, и нет, потому что им придется начинать с нуля. И они будут знать, что случилось с нами, и Пат Робертсон[114] убедит их, что это была наша вина. Я жил в золотом веке, Фиона, и не знал этого. Я гулял себе, шесть лет назад, жил своей жизнью, рвал жопу на работе и не знал, что это был золотой век.

– А что бы сделал, если бы знал?

Он понятия не имел. Но носиться по городу и трахаться со всеми подряд он бы не стал. В 1980-м у него была для этого полная свобода, но распутство его не прельщало. Он рассмеялся.

– Я бы сочинил об этом песню или типа того.