Мы умели верить

– Я как раз думал о путешествиях во времени по дороге к вам.

Она рассмеялась.

– Путешествовать во времени легко! Чудовищно легко! Все, что для этого нужно, это прожить достаточно долго!

Роман застыл, засунув руку до половины рукава.

– Знаете, – сказала она, – когда я родилась, на дорогах не было асфальта.

Йель все еще думал об этом, когда Роман сказал:

– А Ранко? Мы так и не услышали конец.

Дэбра открыла дверь, впустив ледяной воздух.

– Он потом объявился, – сказала она, – и его рука не работала, как надо, и он покончил с собой. Вот и вся история.

Йель с Романом одновременно сказали «О», Роман – на октаву выше.

– И боюсь, прямо на моих глазах, – сказала Нора.

Дэбра открыла рот, и прежде, чем она произнесла что-нибудь страшное, прежде, чем объявила, какую огромную ошибку совершил Йель, он вышел за дверь, убедившись, что Роман идет за ним.



Когда они проехали Милуоки, Роман выключил радио и сказал:

– Здорово, что он покончил с собой.

– Это сарказм?

– Так история выйдет лучше! А чем лучше история, тем охотней Билл примет его работы. Если это просто некий парень, тогда это просто эскизы коров. Но если она его любила, а он покончил с собой, тогда это типа главная тема всего собрания. Когда вернемся, выясним детали! Как думаешь, он застрелился? Наверняка да?

Йеля выворачивало, и ему нужно было лечь и поспать. Ему не хотелось объявлять Роману, что он, по всей вероятности, никогда не узнает подробностей истории Ранко, во всяком случае, не из первых рук.

– Ты знал, – сказал Роман, – что, когда Жюль Паскин вскрыл себе вены, он написал кровью послание любовнице?

– Как романтично.

Минуту спустя, Роман сказал чуть потише:

– Ты знаешь, я не… вчера вечером… я не занимаюсь такими вещами.

– Окей.

Йель продолжал смотреть на дорогу, пытаясь держаться совершенно нейтрально.

– Боже, я в таком раздрае.

– Не думаю, что это правда.

Он попытался вспомнить, почему допустил такое, кто все это начал. Его все не отпускала тяжелая вязкость той комнаты, но все это было уже не важно.

Роман отвернулся от него. Что хорошего он мог дать этому мальчишке? Было 29 января, три дня спустя после обведенной даты в его календарике, и он возвращался в город, к реальной жизни, со всеми своими пожитками, лежавшими в багажнике арендованной машины, которую надо было вернуть до ужина. Он выяснил для Билла несколько дат, но никаких пикантных подробностей ни об одном из художников, кроме Ранко Новака. И, вполне возможно, он сжег их единственный мост к Норе. Он совершенно не представлял, где будет ночевать. Возможно, Роман и нуждался в модели для подражания, но Йель для этого точно не годился.

– Если ты не против, – сказал он, – я включу радио.





2015




Начиная с восьми лет Клэр приходила по субботам помогать Фионе в магазине. Фиона только недавно стала управляющей, и поначалу ей требовалась уйма времени, чтобы разобраться с бухгалтерским балансом и зарплатной ведомостью на древнем и капризном компьютере. Она забирала Клэр из балетной студии и мчалась назад на работу, к закрытию магазина. Клэр бродила вдоль витрин, вытирала пыль и выравнивала товары. Иногда она подходила к Фионе и говорила, что какая-то лампочка перегорела, и Фиона давала ей планшет, чтобы она написала, какая именно.

А иногда Клэр брала с собой подружку, которую прельщала возможность прогуляться по пустому магазину, пока на улице зажигались фонари, представляя себя запертой в старом особняке.

Магазин был нарядным, просторным и ухоженным: два этажа красиво оформленных гостиных, столовых и клозетов. Иногда Фиона просила Клэр выровнять дамские туфли, и через час выглядывала из кабинета и видела, что шпильки расставлены по цвету радужным спектром. Не реже она видела, как Клэр сидит на одном из диванов, уставившись в пустоту, не сделав ничего из того, что просила Фиона. На самом деле, это было не важно – она по большому счету просто придумывала ей задания – но школьные учителя говорили, что Клэр была такой и в классе: она могла перестать делать задание и отключиться от всех, начав рисовать деревья, не отрываясь от своего занятия даже на переменах.

Однажды зимой случилась жуткая метель, и подружка Клэр по балетной студии, София, стала волноваться, что не сможет попасть домой. По крайней мере, они с Клэр с удовольствием изображали беспокойство. «Ты можешь спать на полосатой кровати наверху, – сказала Клэр, – а я лягу спать на Втородушке». Втородушкой она называла кожаный диван, который стоял в магазине уже второй год. София сказала: «Утром надо будет переодеться в новую одежду. Подобрать себе прикид».


Однако София жила всего в шести кварталах от магазина, и в семь вечера Фиона позвонила миссис Нгуен и сказала, что с радостью проводит девочку домой. Она сказала подружкам, что пора идти. София немного похныкала, но Клэр хранила молчание. Только когда они отвели Софию домой и шли по Кларк-стрит, Клэр плюхнулась в снег на обочине и прокричала: «Ненавижу тебя!» Она не плакала, просто надулась, точно злобный красный шарик.

Фиона в то время крутила роман с Дэном с йоги, и как раз тогда у них началась самая нервозная фаза. Дэн каждый день в обед писал ей электронные письма, а если в какой-то день письма не было – как в тот день – Фиона надумывала всевозможные напасти, как то: он внезапно воссоединился с женой, с которой разводился, или вдруг проснулся и решил, что Фиона ему надоела. Она была уверена, что любит его, что никого за всю жизнь не любила сильнее, но, когда они виделись, когда ему удавалось выскользнуть из дома, который он все еще делил со своей бывшей и детьми, и они встречались с Фионой в отеле или в ее магазине – они выключали свет и занимались любовью на том самом диване, который обожала Клэр, – она понимала, что в нем нет ничего особенного. Русый парень с приятными глазами и средним интеллектом. Словно из рекламы страхового агентства. Однако той зимой из-за него она словно блуждала в тумане, и когда Клэр плюхнулась в снег, Фиона могла только молча смотреть на нее.

Будь они дома, она могла бы отчитать Клэр за такие слова. Но здесь разъяренная Клэр могла выскочить на дорогу или запрыгнуть в автобус. Фиона долго стояла между Клэр и улицей. Редкие прохожие улыбались ей сочувственно. Ветер кидал всем снег в лицо.

Наконец, она положила руку на спину Клэр, и та закричала. Как она вообще почувствовала прикосновение через парку? Она завопила: «Оставь меня навсегда!»

Какая-то женщина остановилась рядом, она нагнулась к Клэр и спросила с ямайским акцентом, мол, ее ли это мама.

Клэр от неожиданности сказала да.

Женщина распрямилась и сказала: «Просто берите ее и несите. Последний раз, пока она не слишком большая».

И хотя Фиона ожидала, что Клэр будет брыкаться и кусаться, она наклонилась и обхватила ее, собравшуюся в комочек. Клэр прижала ноги к груди и не двигалась. Через квартал она разрыдалась на груди у Фионы, и к тому времени, как они подошли к дому, она так тряслась, что Фиона стала бояться, что это какой-то припадок.

Почему она сразу не подняла ее из снега? Почему ей должен был это подсказать посторонний человек?

Она положила Клэр на кровать, расстегнула молнии на их куртках и прилегла рядом, и Клэр не стала отпихивать ее в кои-то веки, пока Фиона касалась ее ледяными руками.

В роддоме, после рождения Клэр, Фиона была так подавлена гормонами, и паникой, и тоской, и страхом, и виной, и отвращением, что, когда Дэмиан принес ей новорожденную – это невозможно крохотное, чуждое, пылающе-розовое тельце – Фиона сказала ему унести ее, на всякий пожарный. Ее осаждали кошмарные лихорадочные видения о том, как самка душит своего детеныша и пожирает. Фиону, как оказалось, действительно лихорадило, и когда она пришла в себя, через пять часов, Клэр успели дать бутылочку. Фиона была в бешенстве – во всех книжках говорили не делать этого – но, когда ей принесли Клэр для обучения кормлению, у нее ничего не получилось. Клэр не брала грудь, а у Фионы не было молока. Медсестра заверила Фиону, что молоко приходит, когда младенец берет грудь. Но Фиона, столько плакавшая и потевшая, не могла представить, чтобы ее тело выделяло что-то, кроме соляного раствора.

«У тебя столько всего происходит, – сказал Дэмиан. – Уверен, это что-то психологическое».

Он сказал это, чтобы подбодрить ее, но Фиона восприняла это как приговор: это была ее вина, а не просто сбой в организме.

Она так и не смогла кормить грудью, несмотря на старания трех консультантов по грудному вскармливанию. Клэр страдала недовесом и кусала грудь Фионы до крови, так что у нее началась опасная инфекция, и в итоге было решено прекратить дальнейшие попытки для общего блага.

И не сказать, что это было так уж важно! Целые поколения прекрасно вырастали на смесях. Фиона не скупала все руководства Ла Лече[109] по детскому питанию. Но в тот вечер, когда она лежала на кровати с восьмилетней Клэр, ей вспомнилось с поразительной ясностью, какую обреченность она почувствовала от понимания, что этот младенец никогда не сможет получить от нее утешения – что ей нечего дать дочери, ни в тот, первый день, ни потом.

И она снова вспомнила это теперь, глядя из окна Ричарда на заходящее солнце, и ее настигло то же абсурдное чувство, что и в тот зимний вечер, когда Клэр было восемь – что они уже упустили свой шанс, навсегда. Что их разлад случился не вчера, а давным-давно, и они до сих пор ощущают его отголоски. И лучшее, на что они могут надеяться – это чтобы рана хорошенько затянулась.





1986




Йель ничего не сказал Биллу о своем проколе с Дэброй. Он сообщил ему, что Нора назвала несколько главных дат и поделилась общими сведениями, но с конкретикой у нее было неважно.

– Роман все это напечатает для тебя, – сказал он. – В том числе массу историй о Ранко Новаке!

Он картинно хохотнул, и ему стало от этого противно; он неожиданно проникся Ранко.

На столе его ждала записка от Эсме Шарп, он позвонил ей и в итоге обмолвился, что ему негде жить, и она настояла, чтобы он переночевал у них, в башне Марина-Сити, на пятьдесят восьмом этаже, поскольку Эсме с Алленом проводили всю зиму в Аспене.

– Оставайтесь сколько хотите! – сказала она. – Можете поливать денежное дерево.

Это было достаточно далеко от Бойстауна, чтобы Йелю не грозило натолкнуться на Чарли. Он хотел бы увидеть его в ближайшее время, хотел бы наорать на него, выпалить все, что еще не прокричал, но только когда он будет к этому готов. Ему не хотелось наткнуться на него у банкомата.

Эсме подчеркнула, что он может спать в хозяйской спальне, но Йель устроился в небольшой гостевой комнате, с балкончиком и полками книг по архитектуре. На кухне была стойка с вином, и Эсме сказала, что его «лучше допить прежде, чем я до него доберусь». В гостиной стояла лучшая стереосистема, какую Йелю доводилось слушать, и полка с CD: классика, опера, мюзиклы и Синатра. На своих устройствах он бы слушал The Smiths, и это нисколько не помогло бы ему; если ему, возможно, осталось жить всего несколько лет, не лучше ли слушать Бетховена? Из окон открывался вид на реку и башню Сирса[110]. Ночью город под ним превращался в плеяду желтых и красных огней.

Когда-то давно, когда Чарли впервые взял его в «Бистро», на этой же улице, он зачарованно взирал вблизи на две башни Марина-Сити, на гигантские лепестки, оказавшиеся стилизованными балконами. Теперь же, стоя на балконе, Йель поражался, какие низкие здесь перила, как легко высокий человек мог потерять равновесие и перевалиться через край, как легко было встать на них и прыгнуть.

Он не собирался делать этого, даже если тест на вирус окажется положительным. Потому что ВИЧ-инфекция не означала, что ты заболеешь в текущем году или в следующем. Он думал, что если ему суждено ослепнуть, тогда бы он мог решиться на это. Если бы он не мог прожить день, чтобы не обосрать себе штаны. Тем летом они с Чарли встретили одного парня в баре, который рассказал им о своем любовнике, поклявшемся покончить с собой, когда не сможет танцевать. А потом, когда он не смог танцевать, он решил подождать, пока не сможет есть. А когда он не смог есть, он сказал: «Когда не смогу говорить».

«Он этого так и не сделал, – сказал парень. – Он боролся до последнего вздоха. И о чем это вам говорит? О чем это вам говорит?»

У Йеля с Чарли не было на это ответа, как и у того парня.



Дни шли за днями, и вероятность достоверного анализа крови повышалась. Удачный исход еще не был бесспорен, но неудачный казался все менее вероятен. И в любом случае, он будет знать наверняка. Ему бы хотелось щегольнуть своей решимостью перед кем-нибудь из друзей, если бы те из них, кто знали Чарли, не ненавидели его, а те, кто не знали, заслуживали доверия. На самом деле, он ни с кем не виделся после встречи с Тедди в прачечной. Как-то вечером Йель шел от стоматолога по Бродвею – он записался к нему еще в прошлой жизни – и ему встретился Рафаэль из редакции «Во весь голос», с другом. Рафаэль был пьян – он поцеловал Йеля в щеку и укусил за другую – но по-настоящему поговорить у них не получилось.

Роман появлялся в галерее, как обычно, во второй половине дня по средам и пятницам – и, к счастью, когда он пришел в первый раз в кабинет Йеля, там как раз пылесосила Дженис, уборщица, и благодаря шуму возможности что-то сказать не было, он смог просто помахать в знак приветствия. Роман занимался своей привычной работой, разве что более нервозно. Через каждые полчаса он прикладывался лбом к столу, и Йель не решался спросить, что его угнетало: расшифровка писем Норы, обработка заявок на гранты или кризис более экзистенциального свойства, как-то связанный с Йелем и с собственной душой. В любом случае, Роман был последним человеком, с которым Йель стал бы обсуждать свой страх перед инфекцией.

Субботним вечером Йель увидел Джулиана в «Острове сокровищ». Он мог бы заглянуть в супермаркет около Марина-Сити, но он терпеть не мог привыкать к новому магазину. И, может, ему все-таки хотелось наткнуться на кого-нибудь. Джулиан покупал сэндвич с говядиной в полиэтилене. Выглядел он лучше, чем две недели назад, по крайней мере, не был таким бледным. Увидев Йеля, он застыл на месте, словно ему дали под дых, и только когда Йель подошел к нему и сжал плечо, он расслабился и поздоровался.

– Тедди тебя кормит, – сказал Йель. – Хорошо выглядишь.

Джулиан глянул вдоль прохода и сказал шепотом: