Мы умели верить

– Они все до двадцать пятого, я думаю, – сказала она. – Под конец я уже мало позировала. К двадцать пятому я была помолвлена с Дэвидом.

Роман сел на диван с Йелем, но как можно дальше. У него была стопка ксерокопий, которые всю прошлую неделю он упорядочивал, подписывал, датировал и индексировал. Нора предложила им распределить письма по именам корреспондентов: «Тогда я смогу составить их в одну картинку».

Так что, пока Роман листал бумаги в поисках писем Модильяни, Йель взял блокнот и ручку и спросил Нору, помнит ли она точно, когда вернулась в Париж.

– Пожалуй, что где-то весной девятнадцатого. Мне было двадцать четыре, и я себя чувствовала ужасно взрослой. В Филадельфии я считалась старой девой.

– Что случилось с Ранко? – сказал Роман, и Йелю захотелось задушить его.

Ему и самому хотелось это узнать, но сперва он должен был выяснить общие сведения. Йель не сразу вспомнил, что прошлой ночью Ранко снился ему. Он был заперт в своем замке, а Йель пытался дозвониться ему, чтобы тот выбрался и увиделся с Норой, пока она не сожгла его картины. Йель осознал, что номер, который он набирал, был номером офиса «Во весь голос».

– Что ж, – сказала Нора, – этот вопрос и меня волновал. Я ни слова от него не слышала, ни единого письма. У меня уже мысли пошли, пусть бы он умер, лишь бы не думать, что бросил меня, а потом стала думать, пусть бы он ненавидел меня, лишь бы был живой. Не думайте, что я все время сохла по нему. У меня в Филадельфии было несколько поклонников, но замуж я ни за кого не собиралась. Мальчишки, с кем я росла, ушли на войну, так что мне приходилось довольствоваться теми, кто остались… ох, божечки, был у меня и торговец обувью! После всех этих одержимых молодых художников. Я с ума сходила от скуки.

Йель начал было спрашивать, как она стала позировать, но он слишком медлил – в голове была каша – и Нора снова ушла от вопроса.

– Вам надо понимать, мы ведь не знали, кто жив, кто умер. Мои друзья по Коларосси, даже профессора. А помимо войны, был еще грипп! Иногда приходило письмо: такой-то получил ранение в бою. А потом выяснялось, что он умер в лазарете, и ты гадала, от ран или от гриппа. Но новости доходили редко. Вы там, милый мой, писем от Моди особо не найдете, – сказала она Роману.

Но Роман продолжал искать. Йель подумал, что он просто прятался за бумагами, избегая его взгляда.

– Я вернулась в Париж, а Парижа и нет. Не самого города, а просто… не знаю, сумею ли объяснить. Мальчишек не было, наших однокашников, а кто был, те без рук, без ног. Один студент-архитектор вернулся целым, только голоса лишился от горчичного газа, так и остался немым. Все той весной бродили как потерянные. Бывало, встретишь в кафе друга, и даже если вы едва знакомы, подбегаешь к нему и целуешь, и обсуждаешь, кто еще умер. Не знаю, с чем сравнить такое. Кроме как с вами.

Йель потерял логику.

– Сравнить что?

– Да вас! Ваших друзей! Не знаю, что это, если не война!

Роман застыл – Йель видел краем глаза, как пальцы Романа замерли над бумагами – и Йелю захотелось заверить его, что он не мог ничем заразиться от его руки. А может, Роман переживал, что Нора, говоря «вы», имела в виду и его.

– Поэтому я вас, голубчик, и выбрала, – сказала Нора, – и хочу, чтобы все это вам досталось! Как только мне Фиона про вас рассказала, я решилась. Я понимаю, что у вас всем заправляет мистер Линдси, но именно вы проследите, чтобы все было исполнено, как надо.

У Йеля не было таких официальных полномочий, но он кивнул и сказал:

– Конечно.

– Потому что вы поймете: это был город-призрак. С кем-то из тех мальчишек я очень дружила. Я училась с ними бок о бок два года. Я околачивалась с ними, вытворяла всякие глупости, присущие молодости. Я могла бы сказать вам их имена, но вам это ничего не даст. Если бы я вам сказала, что на войне погиб Пикассо, вы бы это поняли. Хоп – и вот вам «Герника». Но я вам скажу, что Жак Вайсс убит в битве на Сомме, и вы даже не поймете, что потеряли. Это… знаете что – это подготовило меня к старости. Мои друзья умирают один за другим, многих уже нет, но я через это уже проходила.

Йелю как-то не приходило в голову, что у Норы еще оставались друзья. Он почему-то всегда считал, что друзья – это те, кого ты встретил в молодости и с кем всегда идешь бок о бок. Может, поэтому одиночество было ему так невыносимо. Он не мог представить, как пойдет и найдет себе новую компанию. У него в голове не укладывалось, что Нора после всего этого прожила еще семьдесят лет и столько всего повидала без своих первых друзей, своих сородичей.

– Всякий раз, – сказала Нора, – как я с тех пор бывала в галереях, я думала о том, каких картин там не хватает. Моих картин-невидимок – понимаете? – которых не видит никто, кроме тебя. Но кругом столько счастливой молодежи, и ты понимаешь, что – нет, они не чувствуют себя обделенными. Они не видят этих зияющих пустот.

Йелю хотелось, чтобы Романа здесь не было, и они с Норой могли бы вместе оплакать свои утраты. Она смотрела на него влажными глазами, удерживая его взгляд, словно выжимала его.

– А Ранко нигде не было? – спросил Роман.

Нора моргнула.

– Ну, никто не знал, где он был. Кто-то из моих друзей все еще был в Коларосси, но у меня не хватало денег вернуться туда; я скопила только на путешествие. Я жила с русской девочкой, с которой училась раньше – ужас, чего я от нее набралась. Были платные вечерние курсы для публики, и кое-кто из преподов тайком пускал нас. Я думала ездить по городу и писать, что увижу, но я была сама не своя. Я хотела рисовать мальчишек с оторванными руками, но не могла себя заставить. Так что среди всего этого сыр-бора я села и стала рисовать фрукты. Те же безмозглые этюды, которые задавала детям в Филадельфии.

– И тогда вы встретили этих художников? – подсказал Йель. – В тот год или позже?

– Тем летом и осенью.

Роман взял у Йеля блокнот и открыл в самом конце – у него там была таблица с цветовой разметкой и всем прочим.

– Модильяни вернулся в Париж весной тысяча девятьсот девятнадцатого, – сказал он. – С Жанной Эбютерн и их дочерью.

Йель почувствовал запах пота Романа – он не был ему неприятен, но после вчерашнего вызывал неуместное чувство интимности.

– Фантастика, – сказала Нора. – Ну а в январе умер и он. Так что это должно вам обозначить временные рамки, да? – она казалась довольной собой. – Моди учился в Коларосси и заглядывал туда покрасоваться. Он выглядел как оперный злодей и уже был знаменит. Изо рта у него воняло, зубы никудышные, но когда я его видела, благоговела. Я заметила его в коридоре с нашим преподом и под каким-то предлогом задала вопрос. Он первый попросил меня позировать. Дело вот в чем: я хотела быть музой. Стремилась ощутить связь с моим искусством, в котором я была бессильна выразить свои утраты. И раз уж я не могла живописать их, может, кто-то смог бы написать мою душу. И это было, конечно, попыткой себя обессмертить.

У Йеля был миллион вопросов, в том числе об отношении музы к сексу с художниками, но он спросил о другом:

– Так это была весна? Лето?

Он попробовал представить, как шестьдесят лет спустя кто-нибудь стал бы расспрашивать его о жизни в мельчайших подробностях: Что он сделал раньше – прошел тестирование или подрочил Роману? Кто умер первым: Нико или Терренс? Где жил Джонатан Берд, когда заболел? Когда именно умер Чарли? Где вы были, когда узнали об этом? Когда умер Джулиан? А что насчет Тедди? Ричарда Кампо? Когда вы впервые почувствовали себя больным? Он был бы величайшим счастливцем в мире, если бы дожил до такого момента, последним из всех, и пытался вспомнить, как все было. И несчастнейшим из смертных.

Роман вдруг закричал. Это был пронзительный крик, точнее, серия криков, вылетавших пулеметной очередью. Как только Роман оторвал ноги от пола и забрался на диван, Йель понял, в чем дело. Дэбра, по-видимому, тоже, поскольку ворвалась в комнату со шваброй.

– Куда побежала? – сказала она.

И Роман широко замахал рукой в сторону стены, полки, столовой.


– Простите, – сказал он, – но я ненавижу мышей.

Йель понимал его чувства, но такая бурная реакция побуждала его к сдержанности, и он спокойно предложил свою помощь. Когда Дэбра огляделась и стукнула ручкой швабры полку с пластинками, надеясь выгнать мышь, Роман сказал:

– Не знаю, что со мной такое. Я не спал прошлую ночь.

– Дай бедняжке убежать, милая, – сказала Нора Дэбре.

Но затем Роман сказал, что вроде как видел, что мышь забежала за сундук в столовой, и Дэбра воспользовалась предложением Йеля о помощи и попросила его отодвинуть сундук от стены.

Когда он встал с дивана, его пошатывало – похмелье никак не проходило. Ему хотелось быть дома и спать. Ну, просто спать, где-нибудь.

– Засуньте пальцы под рейку, – сказала Дэбра.

Сундук был высоким и тяжеленным, а Йель никак не мог хорошо ухватиться.

Он читал в одном журнале, что похмелье обостряет чувство вины – что ты будешь терзаться угрызениями совести о чем угодно, сделанном накануне. Он надеялся, что это правда, потому что мысль о том, чтобы вернуться на ночь в отель и спать в одном здании с Романом, вызвала у него тошноту. А может, дело было в сундуке. Они с Дэброй оттащили его на фут, сперва один край, потом другой. За ним скопилась масса пыли, но мыши не было, никаких следов. Роман в гостиной успокоился; они с Норой разговаривали вполне нормальными голосами.

– Оставьте так, – сказала Дэбра. – Я почищу пылесосом, – она поправила свой растрепавшийся хвост. – Пожалуй, хорошо, что мы не держим тут картины. Это свинарник.

Йелю нужен был стакан воды. И туалет.

– Ха, – сказал он. – Да уж, пыль им не опасна, но держать картины на два миллиона рядом с мышами…

Рука Дэбры застыла в воздухе.

– Простите?

Он совсем забылся, потерял всякую бдительность и решил, что ее задело его несерьезное отношение к мыши, доставившей ей столько хлопот.

– Вы сказали два миллиона? – сказала она.

– О, я просто…

Он захотел сказать что-то в духе, мол, это Чак Донован озвучил такую цифру, но слова путались, и у него не получалось составить убедительное предложение, и к тому же у него не было морального оправдания такого вранья.

– Ну так, – сказал он, – чуть меньше или больше.

Лицо Дэбры так покраснело и надулось, что ему показалось, она сейчас плюнет на него. Но она только прошептала, что было даже хуже, чем если бы она заорала:

– Я была на вашей стороне. Наверно, еще полминуты назад я была на вашей блядской стороне.

– Мы и есть на одной стороне, – сказал Йель нелепо.

– Я вас защищала перед отцом. А она знает? Бабушка знает, сколько она отдала? Я думала, речь идет о сотнях тысяч. Что и так было немало. Вы солгали мне.

Иногда в затруднительных профессиональных ситуациях у Йеля проявлялась плутовская черточка, волшебная и внезапная, и он теперь ждал этого, надеясь, что сейчас у него изо рта выйдут слова примирения.

– Вам нужно уйти, – сказала Дэбра. – Этот дом принадлежит моему отцу. Я хотела скрыть от него ваш визит, но вы сейчас уйдете.

Она скрестила руки на животе, серым крестом из свитера.

– Конечно, – сказал Йель чуть слышно.

Нора с Романом, похоже, ни слова не слышали.

– Мы говорили об этих бедных астронавтах, – сказала Нора, когда Йель вошел в комнату.

– Они сейчас уезжают, – сказала Дэбра, – тебе нужен отдых.

– О! Но они приедут завтра?

– Завтра у тебя врач, – Дэбра уже держала их пальто. – Они вернутся в Чикаго.

Йель не смотрел на Дэбру. Он себя проклинал, ему хотелось орать, биться головой о стену.

– Мы еще приедем к вам, – сказал он.

Хотя не думал, что это случится. Но они что-нибудь придумают, может, просто будут перезваниваться.

Нора встала и медленно подошла за ними ко входной двери.

– Я боюсь, – сказала она, – что ничего не сумела рассказать вам. Вот, была бы у нас была машина времени, я бы вам устроила расчудесную экскурсию!

Йель сказал, ковыряясь с пуговицами пальто: