Мы умели верить

Дэн Разер[108] объяснял, что что-то пошло не так на семьдесят второй секунде полета. Репортер на прямой трансляции с мыса Канаверал, стоя у конторки на открытом воздухе, пытался объяснить произошедшее и говорил о больших кусках корабля, упавших в океан. Показали, как челнок взлетал этим утром, и все было в порядке достаточно долго, чтобы Йель стал надеяться, что ничего такого не случилось. А затем вдруг челнок окутало облако дыма двумя спиральными шлейфами.

– Господи, – сказал Йель, – там была эта учительница.

– Что?

– Ну, знаешь, был такой конкурс, чтобы послать учителя в космос. Выбрали эту женщину. О боже.

– Ох, – сказал Роман. – Да я вообще не слежу за новостями.

Йель и сам вряд ли знал бы, если бы Курт Пирс не говорил об этом на днях – как теперь мы сможем все время летать в космос и обратно, и к двадцати годам Курт планировал жить на Луне.

Левое колено Романа касалось правого колена Йеля, по крайней мере, ткань его черных джинсов терлась о хаки Йеля. Йель не знал, случайность ли это и не заденет ли он чувства Романа, если отодвинется.

– Что ж, – сказал Йель, – это действительно была большая новость. Охуеть.

– А у нас есть другие челноки? – спросил Роман.

– В смысле?

– Ну, у них целый флот этих штук или только был один этот?

– У них… – вопрос казался простым, но Йель понял, что не уверен в ответе. – У них в эксплуатации обычно один. Этот был как раз действующим.

Йель неожиданно хорошенько приложился к вину. Был только ранний вечер, но казалось, что уже стемнело. Занавески у Романа были задернуты, как и жалюзи. Роман откинулся на кровати, со скрещенными ногами, продолжая касаться коленом Йеля, и поставил вино себе на живот, удерживая стаканчик пальцем за край.

Йель не поленился продумать цепочку мыслей в словах: он не собирается спать с Романом. Ни сейчас, ни когда-либо. Не сейчас, потому что он мог быть инфицирован. Никогда, потому что он считался наставником этого парня. Он не был уверен насчет правил, определявших отношения аспиранта и профессора в Северо-Западном, но полагал, что такие правила существовали, и считал, что должен следовать тем же нормам. А еще потому, что ему было неинтересно помогать сконфуженному девственнику раскрывать свою сексуальность. А также потому, что Роман, несмотря на его грядущую ученую степень, не блистал умом, а для Йеля это имело большое значение.

– Это гордыня, – сказал Роман. – Вот что это. Типа ты слушаешь о жизни Норы – это ведь было не так давно – и она пересекала океан на пароходе, понимаешь? А теперь мы думаем, что можем запросто гонять автобусы в космос и обратно.

Йелю хотелось спросить, могли бы астронавты отвести катастрофу, если бы боялись ее заранее, но это прозвучало бы слишком зло. Эта новость была ужасно печальной. Все вокруг было ужасно печальным.

– Знаешь, что еще хуже, чем когда случается что-то плохое? – сказал он. – Это когда что-то обещало сложиться хорошо, когда все ожидали, что будет классно, а на деле вышло плохо. Почему это настолько хуже?

Диктор говорил, что Рейган отменил ежегодный доклад конгрессу о положении в стране, намеченный на этот вечер, но непременно обратится к нации с речью о катастрофе. Йель вдруг отчаянно заскучал по Чарли. Ему захотелось, чтобы Чарли сейчас кричал на телек, что, если Рейган «обратится с речью», это не значит, что нет ничего важнее. Горстка погибших астронавтов – и Рейган стенает с народом. Умерли тринадцать тысяч геев – Рейган слишком занят.

Когда новости сменились рекламой, Йель воспользовался моментом, чтобы встать с кровати, убавил звук телевизора, снова наполнил стакан и сел на кровать подальше от Романа.

Затем стали показывать школьников, собравшихся посмотреть запуск. Показали, как наземная команда дает учительнице яблоко. Было трудно отвести взгляд, а смотреть – еще труднее. Вино ударило Йелю в голову сильнее, чем он ожидал. Ну да, пиво плюс вино. И полумрак комнаты, и эти ужасные дымовые хвосты.

– Когда я думаю о смерти, – сказал Роман, – я начинаю все подвергать сомнению.

Йелю не хотелось говорить о смерти.

– Иногда это хорошо – подвергать сомнению, – сказал он.

– Я все думаю о Ранко. Как это романтично. То есть он буквально был заточен в замке. А она снаружи все ждала его.

– Если честно, это было ужасно.

– А ты разве не завидуешь Норе? Кругом творились такие бедствия, но она была как бы не одна, понимаешь?

Йель старался аккуратно подбирать слова.

– Ну, ты можешь… можешь почувствовать это в Чикаго. Что ты не один.

– Может, в этом моя проблема. Я застрял в Эванстоне, глазея на картины.

– Я перебрался в Чикаго только в двадцать шесть, – сказал Йель.

Его вдруг осенило, что нужно свести Романа с Тедди. Тедди, во всяком случае, был здоров, и Роман должен стать для него занятным случаем. Хорошенький щенок для дрессуры.

– Слушай, тебе нужно выбраться, ну, знаешь, в Лэйквью. Ты найдешь там гораздо больше общего с людьми, чем в Эванстоне. Хорошие бары, прикольные люди. Чуть более отвязные.

– Потолок тут чудной, – сказал Роман.

И Йель не заметил, как прилег рядом с Романом, продолжая держать ноги на полу. В потолке не было ничего такого уж необычного. Просто штукатурка. Роман допил вино и сбросил стаканчик на пол.

– Со мной все не так, – сказал он.

– Это неправда.

Йель повернул к нему голову, надеясь, что Роман увидит искренность в его глазах.


Роман протянул руку и коснулся кончиками пальцев шеи Йеля, его зеленого свитера. Йель перестал дышать и только глядел на лицо Романа в голубых и желтых отсветах телевизора. Нужно сказать ему перестать. Нужно вставать. Но, может, это первый раз, когда Роман осмелился на что-то подобное. Может, если Йель его оттолкнет, первая попытка станет и последней. Йель все лежал без движения, а Роман пробежался пальцами по его руке и перешел на внешний шов брюк. Йель чувствовал себя пригвожденным к кровати сахаром, алкоголем и послеполуденной истомой. И, честно говоря, у него началась эрекция, натягивая ткань у левого бедра.

Роман выглядел испуганным и таким юным, и Йель снял его руку со своей ноги, но вместо того, чтобы отпустить, он переплел свои пальцы с длинными бледными пальцами Романа. Теперь они смотрели друг другу в лицо, и Йель осознал, что никто не прикасался к нему по-настоящему после того, как жизнь его пошла под откос. Тереза его обняла, когда он вернулся в тот день домой из Висконсина. Фиона его обняла на похоронах Терренса. Вот и все. А касания всегда были слабым местом Йеля, он ничего не мог с собой поделать. Друзья иногда шутили, что его недостаточно баюкали в детстве, но в случае Йеля это было до ужаса близко к правде, словно авитаминоз.

Роман прошептал:

– Я не знаю, чего хочу.

Он дрожал, во всяком случае, его рука. Его очки, сдвинутые подушкой, сидели криво.

Всего пятнадцать минут назад Йель выдвигал причины, почему этого не случится, но в чем они состояли? Что ж, он мог быть заразен. Это факт. Но что, теперь все вертится только вокруг этого?

Он хотел выключить телевизор. Это все, что он знал. Ради этого надо было подняться, что он и сделал: выпустил руку Романа, оттолкнулся от кровати, нажал потным пальцем кнопку питания.

Ноги разъезжались на ковре. Он вспомнил ту ночь в декабре, когда прошел по улице мимо дома Джулиана. Возможно (только возможно) это спасло ему жизнь.

И однако в этот момент ему захотелось поступить наперекор всему, что он делал раньше. Он посмотрел на дверь и подумал, что сейчас подойдет к ней, но вместо этого уселся боком на край кровати, подтянув одну ногу на матрас. Роман подсел к нему и прильнул спиной, прижавшись затылком к шее Йеля. Йель провел рукой вниз по рубашке Романа, нащупал ширинку, запустил руку внутрь. Только руку, только правую руку, извлек Романа из-за края трусов, и положил левую руку ему на грудь, удерживая на месте, чувствуя, как его сердце стучит о ребра. Он медленно поглаживал его, пока Роман не начал твердеть, и тогда Йель ускорил движения и усилил хватку.

Когда он последний раз дрочил кому-то? Чарли не был особым любителем, но он определенно последний, кому Йель это делал, хотя с тех пор мог пройти и год, и два. Впрочем, под таким углом – Роман тесно прижался к нему, плечом к плечу, бедром к бедру, тяжело дыша, чуть не задыхаясь – это почти как дрочить себе.

– Расслабься, – прошептал он, и Роман еще сильнее налег на него.

Вставший член Йеля вжимался в поясницу Романа, но это было не главное. Главным было то, что Роман, похоже, нуждался в этом – как сильно, Йель не мог сказать, но догадывался – и Йель в этом тоже нуждался.

Роман обхватил руку Йеля, сжимавшую его, и с низким стоном выплеснулся на комод, на неглубокие ящики с медными ручками, под самым телевизором.

И не успели они перевести дыхание, как Роман вскочил, схватил с пола черную футболку и принялся вытирать ящики комода, словно кто-то мог войти и увидеть это.

– Сядь, – сказал Йель.

Он взял у Романа футболку и вытер все сам. Когда он управился – скатал футболку в комок и засунул в угол чемодана – Роман лежал на кровати лицом вниз, раскинув руки, точно на кресте.

– Хочешь, чтобы я остался или ушел? – спросил Йель.

Он не представлял, что бы выбрал сам, но Роман сказал, не поднимая головы:

– Думаю, я хочу побыть один.

Йель ушел в свою комнату, включил душ и вяло подумал, подрочить или нет, но пока вода согрелась, у него пропало желание. Он ощупал в паху лимфатические узлы, решил, что он слишком пьян для душа, лег на кровать и подумал включить телек и найти программу, на которой не будет гигантской физиономии Рейгана. Он заснул без ужина.



Йель сидел за круглым столиком в утренней столовой – с похмелья, в висках ломота, во рту вата – когда миссис Вишня встретила в дверях Романа и провела к столику Йеля. Роман смотрел в пол и, раскрыв номер «Адвоката округа Дор», уставился в него, с красными ушами.

Йель все утро спрашивал себя, какого черта на него нашло, о чем он думал, но в итоге решил, что должен держаться естественно и дать понять Роману, что все в порядке, что нормальным геям ни к чему заниматься с утра самоедством.

– Сегодня мы должны выяснить детали, – сказал он. – Как бы нас всех ни увлекала история Ранко.

Может, ему следовало что-то добавить, сказать доброе слово. Чтобы Роман не подумал, что он тоже избегает этой темы. Но до него стало доходить, как медленно теперь для них потянется время, какая натянутость их ждет на обратном пути и на следующей неделе. Он был так поглощен вопросами об инфекции и так доволен своими ответами на них, что забыл прошлым вечером более обыденные вопросы: угрызения, привязанность, ожидания, неловкость.

Миссис Вишня принесла им тосты.

– Правда ведь, президент вчера произнес прекрасную речь? – сказала она. – Это была просто поэзия.

– Не сомневаюсь, – сказал Йель.

– Вы не смотрели?

– Я смотрел, – сказал Роман. – Вы правы. Поэзия.



Всю дорогу к дому Норы Роман глядел в боковое окошко. Йель подумывал извиниться перед ним. Но это могло вызвать впечатление, что он воспользовался положением старшего. И что еще хуже: это, возможно, укрепило бы представления Романа о сексе как о чем-то, чего нужно стыдиться, за что нужно извиняться. Это могло отбросить его в развитии лет на пять.

Сыграла ли роль неопытность и зажатость Романа в том, что Йель не смог устоять? Или он потянулся бы к любому в такой ситуации? Он так не думал. Он бы не потянулся к тому, кто мог причинить ему боль.

Забавно, что Чарли считал Романа не представляющим опасности как раз в силу его невинности. Может, Чарли совсем его не знал.



– Сегодня вам нельзя с ней слишком много говорить, – сказала Дэбра.

Йель ее заверил, что они просто соберут недостающие сведения. Дэбра уселась с вязаньем на лестнице, но могла видеть комнату через дверь. Йель подумал, что переел на завтрак. Или, может, недоел, чтобы нейтрализовать остатки земляничного вина, бурлившие у него в животе.

Нора выглядела усталой. Ее кожа, и раньше бледная, отсвечивала голубым, а глаза порозовели. Когда Йель сказал ей, что им, прежде всего, нужны датировки остальных работ, она не стала упрямиться.