Мы умели верить

– А сахар у вас есть?

Дэбра стремглав вышла из комнаты, и Йель встал и пошел за ней, дав Роману знак продолжать записывать.

Дэбра открыла холодильник и уставилась в него; едва ли там находился сахар, но Йель на самом деле не хотел сахара. Он только надеялся, что Дэбра не ненавидит его так сильно, как раньше. Когда не станет Норы, она может быть им ценным союзником.

– Это, наверно, выматывает, – сказал он, – заботиться о ней, – Дэбра ничего на это не ответила. – И душевно, и финансово. А знаете, если хотите сделать оценку этих украшений, я буду рад свести вас с нужными людьми. Вы же не хотите просто пойти в какой-нибудь магазин здесь. Если вас интересует денежная стоимость… Я хочу сказать, вас может ждать сюрприз. Я знаю кое-кого в Чикаго, кто даже подъехал бы сюда. Из расположения ко мне.

Дэбра повернулась к нему. В руках у нее была, почему-то, горчица. В глазах ее стояли слезы, но они, наверно, выступили раньше.

– Это мило с вашей стороны, – сказала она сухо.

– Без проблем.

– Знаете, я никогда не злилась на вас лично. Было бы легче вас ненавидеть, будь вы засранец. Поэтому люди отдают вам ценности, да? Вы хороший. И это не притворство.

Йель раньше считал себя хорошим человеком, но Чарли так не думал. А теперь и Тедди. Он пожал плечами и сказал:

– Нет, не притворство.

И, к его величайшему изумлению, Дэбра ему улыбнулась.

Когда они вернулись в комнату, Нора рассказывала Роману, как она стала жить вдвоем с приятельницей, студенткой академии, которая недавно развелась.

– Мы жили в квартирке над обувной мастерской на Рю-де-ла-Гранд-Шомьер. Ох, господи, – обратилась она к Роману, – ты знаешь французский?

– Вообще-то, знаю. Я ведь… моя диссертация по Бальтюсу, и я…

– Ха! Этот извращенец! Ну хорошо, сможешь записать. Муж продолжал поддерживать ее, присылал деньги каждый месяц. Я подкупила бонну моей тетки несколькими франками, а бедная тетка была уже в таких далях, что не замечала моего отсутствия.

Йель сел рядом с Романом и заглянул в его записи, но там было немного. Дэбра втащила стул из столовой.

– Вот такие мои студенческие годы. Рисование, живопись, встречи с Ранко. Те эскизы с коровами из тех годов, мы тогда путешествовали по Нормандии. В марте 1913-го, надо думать.

Йель нацарапал дату рядом с указанием трех эскизов Ранко Новака. Это была наименее существенная информация из всей, за которой он сюда приехал. Если он вернется с датами одних коровьих эскизов, Билл решит, что его разыгрывают.

– Мы хотели пожениться, но нужно было подождать, потому что в апреле Ранко стал претендентом на При-де-Ром. Это была не просто премия, а конкурс для студентов, он длился весь год, и жюри вычеркивало одного за другим. Это как «Мисс Америка», когда после каждого раунда выбывают эти девочки в слезах. И – представьте себе – к участию допускались только неженатые. И только французы, и, конечно же, кто-то из студентов поднял шум, что Ранко не настоящий француз – из-за имени, полагаю, просто потому, что его не звали Рене – но его все равно пропустили. Однако это его расстроило. Он был таким ранимым. И странным! Он ведь не должен был учиться в Боз-Ар. Это была академия – официоз, и его хотели укротить. Тогда был век богемы, и последнее, чего ты хотел – это чтобы тебя хлопали по спине старые консерваторы. Он всегда сглаживал свою странность для них. В итоге это, к сожалению, подействовало. Он прилизывал свои работы, пока не получал их одобрения.

– Те две картины, – сказал Роман, – не кажутся прилизанными.

– Именно! Его преподаватели эти картины так и не увидели. Маленькую девочку он написал примерно в то же время, бегло так. Это была как бы я; он писал мой детский портрет по воображению. Боюсь, он совсем не угадал, но все равно в этой картине есть душа. А все, что он делал для них, получалось прилизанным, плоским и религиозным. А ведь он был атеист! Он все проходил и проходил по конкурсу, и под конец испытаний претендентов изолировали в студии в Шато-де-Компьень на семьдесят два дня. Семьдесят два! Можете представить? И давали тему для картины. Сперва у тебя было двенадцать часов для эскиза, а потом – десять недель для картины, и отходить от эскиза не разрешалось. Кто это решил, что художник не может передумать? Так что его закрыли на семьдесят два дня, а я сидела и чахла.

– А писать вам письма он мог? – спросил Роман.

– Нет! Это было худшее время в моей жизни. Я сейчас так говорю, но на самом деле я с каждым днем все больше влюблялась. Что может быть романтичнее, чем ждать любовника, запертого в замке? Я похудела на двадцать фунтов. Не помню, какую тему ему дали, но в итоге у него получилась эта застывшая пиета[106]. Смотрелось как дешевая пасхальная поделка, так я подумала. И он выиграл. Вообще-то, выиграли трое студентов, что вызвало скандал. В прошлом году премию не присуждали, а еще годом раньше кому-то пришлось отказаться от премии по какой-то дурацкой причине, так что оказалось три вакантных места на Вилле-Медичи в Риме, куда отправляли победителей конкурса. В любой другой год, если по-честному, Ранко бы не выиграл. Все на самом деле понимали, что это третье место, и сам он понимал. Так что, вы можете представить: любовь моей жизни удаляется от мира на пару месяцев и выигрывает от трех до пяти лет в Риме. И даже теперь мы не могли пожениться, потому что для жены там места не было. Он был окрылен, а я раздавлена.

– Вот ведь как, – вмешалась Дэбра. – Я понимаю – посвятить жизнь памяти кого-то великого, но он был сволочью.

Йель вынужден был молча согласиться. Может, Ранко не был плохим парнем – похоже, такой шанс как эта премия выпадает раз в жизни – но, если бы молодая Нора пришла к Йелю за советом, как ей быть, он бы сказал ей обойтись малой кровью и жить дальше.

– Дальше, – продолжила Нора, – тем летом случились две вещи. Одну вы уже знаете: тот ужасный тип застрелил эрцгерцога, и началась война, впрочем, меня это не сильно задело. Но тут внезапно умер мой отец. Так что в один миг поездка Ранко в Рим была отложена, а в следующий меня призвали домой.

Роман сочувственно промычал и подчеркнул слово «умер» в своих записях.

– Началась сплошная неразбериха, можете представить. Я не собиралась покидать Париж, я была готова остаться с Ранко. Я почти радовалась этой войне, по ужасно эгоистичной причине. Но в Париже становилось опасно, а смерть отца означала, что у меня больше не было денег на обучение. А потом, в августе, Ранко объявил мне, что его призвали. Я даже в уме не держала такой вероятности. Я проплакала два дня кряду и решила ехать домой. Времечко для отъезда было адово – все разом бросились заказывать билеты на пароходы. Я вернулась в Филадельфию, к маме, и стала давать уроки рисования каким-то кошмарным детям.

– Но вы вернулись, – сказал Роман. – Все остальные картины, они были позже, да?

– Да, – согласилась она.

И тут ее стал бить глубокий, мокрый кашель, так что она закачалась всем телом. Дэбра вскочила со стула и бросилась на кухню. Йель тоже встал, не зная, что делать. Он успел привыкнуть к кашлю от плазмоклеточной пневмонии (ПКП), сухому и отрывистому – столько раз он слышал его на улицах и в барах – наводившему его на мысли о средневековой чуме. Он вспомнил Джонатана Берда, старого соседа Нико, который говорил: «Хотел бы я со всем этим кашлем хоть что-то выкашлять». Но Нора кашляла так, словно вот-вот захлебнется. Дэбра вернулась с салфеткой и очередным стаканом воды.

Йель вышел в столовую, позвав за собой Романа. Меньшее, что они могли – это не смущать Нору.

Роман прошептал:

– Он погиб на войне, да? Ранко Новак.

Йель пожал плечами:

– Сдается мне, вряд ли это история со счастливым концом.

– История прекрасная, – сказал Роман. – Обреченная любовь.


– Разве? – хмыкнул Йель.

И его стал разбирать смех. Это было ужасно, ведь Нора продолжала кашлять, и Роман выглядел обиженным. Но мечтательное лицо Романа и его голос высекли в душе Йеля искру черного юмора. Как прекрасна обреченная любовь! Как величаво и атмосферно мы покидаем друг друга! Как чудесна война, убивающая нас, как поэтичны болезни! Ему хотелось позвонить Терренсу и сказать: «Вы были как Ромео и Джульетта! Ромео и Джульетта, умершие, выблевывая внутренности. Тристан и Изольда весом девяносто фунтов[107], оба лысые. Это прекрасно, Терренс. Это прекрасно!»

– Ты окей? – спросил Роман.

Кашель Норы стал наконец стихать.

– Может, нам уже пора? – сказал Роман.

И тут в дверях появилась Дэбра с тем же предложением.

– Мне не следовало столько позволять ей говорить, – сказала она. – Как насчет завтра?

Предложение было отличное: это обещало еще одну ночь здесь, вдали от Чикаго и всех, кого Йель знал. Если бы только он мог растянуть это на неделю, а потом на месяц. Здесь не было никаких плакатов, призывавших его пройти тестирование. Он мог бы остаться в доме Норы, услав Дэбру жить своей жизнью.



В машине Йель сказал:

– Если она умрет сегодня во сне, просто пристрели меня, окей?

– Теперь, раз ты это сказал, она не умрет.

Сиденья были ледяными, а руль морозил Йелю руки даже сквозь перчатки.

– Не уверен, что у меня такая власть над вселенной.

– Когда ты думаешь, что случится что-то конкретно плохое, – сказал Роман, – оно никогда не случается. Я не в том плане, что ты думаешь – похоже, что дождь собирается, и тогда дождь не пойдет, но, если ты типа думаешь, что твой самолет упадет, этого не случится.

Йель покачал головой.

– Я хочу жить в твоем мире. Злой рок прекрасен, и ты можешь управлять судьбой.

Хотя Роман, вероятно, отчаянно нуждался в подобных убеждениях. Зачем разочаровывать его? Йель не мог сказать ему ничего, чему со временем его не научит жизнь.

Они остановились пообедать в том же заведении, где ели прошлым вечером, и Йель снова заказал жареную рыбу в тесте и пару бокалов пива.

Когда они вернулись в отель, к ним подбежала миссис Вишня, всплеснув руками.

– О, какой ужас, скажите? Значит, так, у вас в комнатах ловится NBC и CBS, но ABC только с помехами. PBS, я думаю, вы тоже настроите, но с ними никогда не знаешь, покажут ли они новости. Я бы полагалась на CBS.

Йель открыл рот, собираясь спросить, о чем она вообще, и сказать, что они весь день не смотрели телевизор, но Роман уже спрашивал, на какой программе вещает CBS и кивал с пониманием, пока миссис Вишня повторяла, какой это ужас. Хотя по ней нельзя было сказать, чтобы она сильно переживала – не похоже, что наступил конец света.

– А теперь позвольте, я спрошу вас, – сказала она, – вы, ребята, пьете вино? Этим утром выехала молодая парочка, и они оставили целую бутылку на полу. Подождите, я ее принесу.

Они едва успели переглянуться с недоумением, как она вернулась с бутылкой местного клубничного, красного, как сироп от кашля, и Йель, приняв бутылку, почувствовал, что она липкая.

– Или можете взять с собой домой, – сказала миссис Вишня.

И Йель поблагодарил ее, заверив, что они в прошлый раз получили массу удовольствия от вина и найдут ему хорошее применение.

Йель направился в свой номер, но Роман поманил его кивком от своей двери.

– Не хочешь узнать, что там по CBS?

Йель хотел, к тому же, ему не улыбалось узнать это в одиночку, если вдруг Россия объявила войну. И он пошел в номер Романа с бутылкой.

– Посмотрим, что будет хуже, – сказал он, – новости или вино?

На комоде стояло ведерко со штопором, салфетками и пластиковыми стаканчиками. Йель налил им обоим – с такими стаканчиками было трудно понять, сколько они вмещают – и они чокнулись. Йель ожидал почувствовать во рту сироп, но под слоем сладости ощутил неприглаженную кислоту, так что вкус был одновременно слишком сладким и недостаточно сладким.

Он присел на край кровати Романа. Из чемодана под кроватью выплескивалась, как смола, черная одежда.

Роман встал включить телевизор – он стоял в паре футов от края кровати, на краю комода – и загородил экран. Йелю оставалось смотреть только на его спину и задницу.

– О, – сказал Роман. – О, надо же.

– Что?

– Этот… э… космический челнок. Взорвался.

– Черт. Подвинься.

Роман сел рядом, скрестив ноги. Он снял очки и снова надел.