Мы умели верить

Йель испытал облегчение, когда наконец выехал в Висконсин в понедельник, погрузив в багажник все свои вещи. На пассажирском месте сидел Роман, дороги блестели, на фоне неба вырисовывались черные деревья. На «ниссане», взятом напрокат, пахнущем искусственной сосной, они направлялись в Париж 1920-х. Йель представлял, что за каждый час пути они отматывают пятнадцать лет в прошлое. Они достигли Стерджен-Бэя, когда сгорел «Гинденбург»[100]. Подъехав к дому Норы, Йель ощутил себя на пороге парижского кафе, освещенного газовыми лампами.

Когда-то он обвел дату 26 января в своем карманном календарике – он не помнил, чтобы делал это, значит, скорее всего, был пьян – и за последние недели несколько раз пересчитывал сроки. А сегодня было двадцать седьмое. Двенадцать полных недель и один день после поминок Нико. Если в тот вечер Чарли действительно заразился, тогда Йель мог подхватить вирус вскоре после этого. Он мог подождать до конца марта, три полных месяца после последнего секса с Чарли, или мог взвести курок сейчас. Потому что, даже если он заразился при последнем контакте, любые антитела, по словам двух разных операторов горячей линии «Говарда Брауна» в два разных вечера, могли проявиться уже сейчас с вероятностью 80 процентов. И некоторые врачи полагали, что сразу после заражения скорость распространения наивысшая – Йель это знал благодаря нескольким полезным статьям в газете, которую печатал один засранец, вполне возможно, виновный в его скорой смерти.

Йель попытался разговорить Романа и спросил его о детстве.

– Это не то, что ты себе рисуешь, когда слышишь о Калифорнии, – сказал Роман. – Партия Доннера[101] застряла в Траки[102].

– Они застряли в Калифорнии?

Йелю это показалось абсурдным.

– Каннибализм и лыжный спорт. Вот что нам досталось.

Йель спросил, считает ли он все еще себя мормоном, и Роман скорчил рожу и ответил не сразу.

– Они всячески стараются помешать тебе уйти. Это как пытаться отписаться от рассылки «Коламбия-хаус»[103].

– Ха! Они шлют тебе простыни листовок?

– Ага, – сказал Роман. – Ты получаешь одиннадцать лет вины всего за доллар.

Йель спросил, почему он почувствовал побуждение оставить церковь, но Роман только пожал плечами.

– Кое с чем у меня были нелады, – сказал он.

И Йель решил не настаивать с расспросами. Он помнил то чувство, когда кажется, что другой знает о тебе что-то особое – такое, в чем сам ты еще не можешь себе признаться, и ему не хотелось, чтобы Роман испытывал нечто подобное. Ему вспомнилась одна пожилая кассирша в супермаркете, которая смотрела на него-подростка с самым скорбным видом. Он стал задумываться о своих покупках – жвачка выдает в нем гея? – и довольно скоро он стал находить поводы ездить в другой магазин, за шесть миль к югу. А еще был мистер Ирвинг, его школьный психолог, который заботливо, наморщив лоб, спрашивал Йеля, планировал ли он поступать в колледж с «космополитичным духом». Отношение тех двоих он воспринимал больнее, чем насмешки сверстников, которые просто называли его педиком и засовывали женские тампоны в его школьный шкафчик. Потому что так поступали и с другими ребятами. У любого могли взять трусы и бросить в бассейн, любой мог заниматься, день за днем, по учебнику, на который кто-то помочился. Но только на реальных педрил смотрели с жалостью взрослые. И хотя Романа с трудом можно было считать подростком – он был всего на несколько лет моложе Йеля – Йель оставил эту тему.

– Наша главная задача, – сказал он, когда они остановились заправиться в Фиш-крик, – помимо установления связей с готовыми картинами, это датировка. Надо помочь ей вспомнить хотя бы годы для работ без дат. Я понимаю, ей хочется рассказывать нам истории, но Билл будет беситься, если мы вернемся без хронологии.

Почти все работы были подписаны, но датированы немногие. Что особенно удручало в отношении Модильяни.

– Мне нужно вернуться к пятнице, – сказал Роман.

Но был только понедельник, и хотя Йелю хотелось остаться в Висконсине навсегда, подальше от Чикаго, подальше от Чарли, он сказал:

– Я думаю, это займет всего два дня. Большие планы на выходные?

– Она и правда умирает?

Роман тер скребком ветровое стекло, а Йель заливал бензин. Роман был в черном пальто и черных джинсах – Йель всегда видел его в только в черном – и вне городского окружения это придавало ему неуместный, депрессивный вид.

– Застойная сердечная недостаточность, я так понимаю, может атаковать совершенно неожиданно. Нужно иметь в виду, что каждая встреча с ней может оказаться последней. Так что сперва рисуем общую картину. Потом – цветистые детали.

Вернувшись в машину, Роман сказал:

– Я хочу знать, как вы смогли так быстро завоевать ее доверие?

Йель хотел сделать вид, что причина ему неизвестна, но вместо этого сказал:

– Думаю, я напоминаю ей внучатого племянника. Мы были близкими друзьями. Он умер в октябре.

– О.

– У него был СПИД.

Роман отвел взгляд в свое окошко.

– Сожалею о твоей потере.

Они поужинали в Эгг-харборе и вселились в тот же отель, что и прежде. Нора сказала им, что «лучшее время» у нее по утрам, поэтому – без Билла Линдси с его бесконечными возлияниями – они рано разошлись по номерам. Йель слышал через стену в ванной, как Роман чистит зубы, сплевывает воду. Раковины, наверняка, располагались вплотную друг к другу. Йель мог бы пожелать Роману спокойной ночи прямо через стену, но к чему такая фамильярность?

Нора ожидала их, сидя перед слабо горевшим камином. В руке у нее был баллончик с распылителем, кресла-каталки поблизости не наблюдалось.

– Давайте сделаем вам кофе, – сказала она, и Дэбра затопала на кухню с видом нерадивой официантки.

– Роман, – сказала Нора, ставя ударение на второй слог, словно он был испанцем, – будь молодцом, помоги бабушке, – и протянула ему баллончик. – Дэбра считает, это ни к чему. Это мятная вода, от мышей, – Йель с Романом оглядели комнату, но грызунов не заметили. – Это их отпугивает. Ты мог бы распылить вдоль половиц? И оконных рам.

– Я… конечно, – сказал Роман и положил блокнот и ручку на диван, рядом с Йелем.

Йелю хотелось подойти к делу постепенно, логическим путем; у него в уме было несколько вариантов завязки беседы, но ни один из них не включал опрыскивание грызунов мятой. Он стал рыться в своей папке, ища список работ, но Нора заговорила первой.


– Я довольно-таки переживаю, – сказала она и выразительно посмотрела на Йеля, словно он должен был знать, в чем дело. – Те бумаги, что мы подписали. Нужно было попросить Стэнли объяснить их мне получше.

– О! Там что-то…

– Все, что мы говорили о том, чтобы все работы выставлялись на равных, этого там не было.

Роман стоял у камина и крутил распылитель, пытаясь найти нужный угол. А с кухни слышалось, как булькает кофе и гремит посудой Дэбра.

– Верно, – сказал Йель. – Верно. Это нормально. В редких случаях делают индивидуальный договор дарения, с конкретными условиями, но с ними много возни. Я могу вас заверить, что не забыл ваши пожелания.

– Слушайте, – сказала она, – я не дурочка. Я понимаю, что работы Ранко – это не то, что вы бы выставили при других обстоятельствах. Но они не плохи.

– Мне так нравятся две картины! – сказал Роман, распыляя мятную воду вдоль полки с пластинками. – Перспектива слегка смещена, да? Как бы такой пробный и при этом стихийный ход. Но в хорошем смысле, словно он был на пороге некой находки.

Роман до этого не говорил ничего подобного, и Йель так и не понял, сочинял ли он на ходу или просто раньше помалкивал об этом в галерее, зная настрой Билла.

– Мне нравится ваш стажер, – сказала Нора. – А вот босс ваш у меня восторга не вызывает.

– Я на вашей стороне во всех отношениях, – сказал Йель и хотел добавить что-то еще, но Нора снова заговорила.

– Я собираюсь рассказать вам о Ранко. Я понимаю, у вас своя повестка, но про Сутина вы сможете узнать в библиотеке. Историки искусства расскажут вам побольше моего о большинстве этих картин. Однако вы вряд ли найдете что-то о Ранко, и я должна восполнить это, пока еще могу, – а потом добавила, как бы вдогонку: – И про Сергея Муханкина тоже.

– Мы можем пройтись по работам хронологически, – сказал Йель, – и когда дойдем до Ранко, вы сможете сообщить нам нужные сведения. У меня в машине несколько каталогов, которые…

– Нет, – она замотала головой, как строптивая девочка, которая вдруг оказалась главной. – Сперва я вам расскажу самое важное, потом что-то еще и так дальше. И первым делом – о довоенном времени, когда Ранко не дали получить При-де-Ром.

– Не дали?

– Мебель двигать не надо, – сказала она Роману, – но, если распылите под диваном, должно подействовать.

Йель поднял ноги, пока Роман распылял под диваном.

– Он был сербом, – сказала она. – Но родился в Париже, вырос там.

Роман должен был делать заметки, но ввиду его занятости Йель схватил блокнот. В комнате пахло перечной мятой, приятно и стерильно.

– Мы учились в разных школах, – сказала она. – Да, мой отец был французом, и когда я захотела изучать искусство, он отнесся к этому серьезно и решил, что учеба в Филадельфии толку не даст, – говорила она быстро, но делала паузы между предложениями, как пловчиха, вдыхающая воздух между бросками. – Главной школой в Париже была, как вам, несомненно, известно, Эколь-де-Боз-Ар[104], но туда не принимали женщин, а хоть бы и принимали, там был такой нафталин. Я написала в две школы, и одна из них была Академи Коларосси. И, – она хохотнула, – я вам скажу, что меня больше всего впечатлило: они были готовы допустить меня к рисованию обнаженной мужской натуры. Был такой предлог в большей части школ, вы знаете, чтобы не пускать женщин. Мы не можем принимать женщин, ведь у нас тут голые мужчины! Так что все было улажено, и я поступила в Коларосси, – она продиктовала для Йеля название по буквам, хотя оно ему уже встречалось, но записывал он за Норой с отставанием, – и отец отвез меня в Париж. Шел 1912-й, и мне было семнадцать лет.

Роман согнулся, распыляя мяту вдоль порога в столовую, и его черная футболка задралась на спине.

– Я должна была жить у тетки отца, тант Алис[105]. Она была в маразме и не вставала с кровати. Считалось, что меня будет держать в узде ее сиделка, но бедная женщина не представляла, как. Она делала мне утром бутерброд, и дальше этого ее опека надо мной не простиралась. Той осенью в Коларосси давали анатомию, вход был свободный. Ну, знаете, внутреннее устройство колена и так далее. В Боз-Ар это все тоже изучали, но тут особый случай, специально приглашенный преподаватель, и некоторые их студенты пришли.

К Йелю подоспел Роман, точно бегун, принимающий эстафету, и Йель вернулся к своему хронологическому списку, надеясь заполнить какие-то пробелы в датах, но все, что он мог пока записать, это: 1912 – прибытие в Париж.

– И рядом со мной оказался мужчина с темными вьющимися волосами – почти как у тебя, Йель, только лицо подлиннее – и вот он так сидел, а на голове у него была корона из канцелярских скрепок. Он их сцепил по кругу и надел на голову. И так сидел, будто это самое обычное дело, и солнце блистало на нем. Я захотела писать его – это была моя первая мысль, а в следующий миг я уже втюрилась. Я раньше этого не понимала, как художники вздыхают по своим музам. Я думала, это просто такой тип мужчин, у которых из штанов торчит. Я ощущала острую необходимость рисовать его и обладать им – природа этих импульсов была одна. Не знаю, понятно ли я выражаюсь, но так и было.

Йелю захотелось что-то сказать, но он не знал, как начать. Он вспомнил прогулку по лагуне Линкольн-парка, куда отправился с Нико и Ричардом, и они снимали виды камерой Ричарда. Йель поразился в тот день, как они оба взаимодействовали с миром – алчно и в то же время щедро – как они хватали красоту и отражали ее. Скамейки, и пожарные гидранты, и крышки колодцев, которые Нико и Ричард снимали, – все это становилось еще прекраснее оттого, что они заметили эту красоту. И, уходя, они оставляли все отснятое еще более красивым, чем оно было до них. К концу дня Йель обнаружил, что видит все в рамках – он видел, как свет ложится на забор, и упивался солнечной рябью в витрине музыкального магазина.

– Я вас понимаю, – сказал он, – правда.

Роман тем временем вспотел, лицо его блестело. Йель пытался понять, в чем тут дело: разговор о любви так подействовал на него или он просто заболевал. То, как он заерзал на диване, предполагало, скорее, первое. Что ж, Йелю меньше всего сейчас хотелось выслушивать любовную историю.

– На другой день Ранко устраивал пикник и пригласил меня в числе прочих. Вот и все – я пропала. Он пах как надо, как темная комната. Столько в сексе связано с запахами! Я действительно верю в это. И он в меня тоже влюбился.

Она замолчала, подняв палец, и, похоже, сосредоточилась на дыхании. Йелю не терпелось задать вопрос, просто чтобы заполнить тишину, но вошла Дэбра, с большими белыми кружками кофе для Йеля и Романа. Ни сахара, ни сливок: один кофе, и такой жидкий, что сквозь него просвечивало донышко. Роман неловко взял кружку и сразу поставил на кофейный столик. Дэбра оперлась о дверной косяк, скрестив руки – аллегория скучающего нетерпения.

– Это все еще о Ранко?

Йель кивнул.

– Мы дошли до скрепок, – сказал Роман.

– Это из-за него она отдала вам картины. Вы ведь понимаете?

– Я этого не отрицаю, – сказала Нора прежде, чем Йель нашелся, что ответить.

Роман спросил, что она имеет в виду, но Дэбра громко рассмеялась.

– Семьдесят лет – по любым меркам долгий срок для одержимости кем-то, – сказала она. – Вы не думаете? То есть я уверена, он был крутой парень, но он умер вечность назад, а она все равно ставит его выше семьи.

– Я не понимаю, – сказал Роман, – почему это значит, что она должна была отдать галерее…

– Дэбра, – сказал Йель.

И понял, что не знает, что сказать. Ему просто отчаянно хотелось убрать повисшее напряжение, сменить тему.