Мы умели верить

– Не вижу, в чем тогда проблема. Я довольно-таки в теме. Я не боюсь допить за тобой апельсиновый сок.

– Спасибо тебе, – сказал Йель. – Не могу поверить, что ты так добра ко мне.

– Слушай, я знаю, какой занозой могу быть. Чтобы выдержать на моей работе, мне, как женщине, приходится выпускать колючки. Но на самом деле ты мне искренне нравишься.

Она подлила ему скотч, и он был этому рад.

– У меня давно уже не было такого дня, – сказал он, – который разрубает жизнь надвое. То есть вот у меня заусенец на пальце, он был и вчера. Это тот же заусенец, а я совершенно другой человек

Скотч развязывал ему язык. Он не совсем понимал, почему доверяет Сесилии, но доверял. Все, что их связывало, это взаимная неловкость. Что ж, разве не на этом основана дружба в студенческих братствах? Если ребята хорошенько заблюют друг друга пивом, то они – кореша навек.

– У меня бывали такие дни, – сказала Сесилия. – Не настолько плохие, но дни-до и дни-после, – Йель не знал подробностей развода Сесилии, но верил, что она понимает, о чем говорит. – Смена обстановки – это даже хорошо. Чтобы все вокруг не напоминало о прошлом. Ну, знаешь, если бы ушел он…

– Точно.

– Тогда бы ты остался среди его вещей.

Это Чарли был окружен вещами Йеля. Чарли сидел на кровати, на которой они спали, и рядом была подушка Йеля, а в шкафу одежда Йеля. Но Йель не чувствовал к нему жалости, только удовлетворение. Пусть он помучается. Пусть ненавидит себя, публикуя лицемерные статьи о важности предохранения. Но Йель не позволял себе подумать: пусть он болеет. Конечно, он этого не хотел. Может, ему хотелось, чтобы Чарли помучился, пока врачи не возьмут свои слова назад и не скажут, что его диагноз был ошибкой. Он бы хотел, чтобы Чарли попереживал полгода, пока ученые внезапно не объявят о лекарстве.

– Эта болезнь, – сказал он Сесилии, – возвеличила все наши ошибки. Какие-то глупости, которые ты делал в девятнадцать, просто забыв об осторожности. А теперь получается, что это самый важный день в твоей жизни. То есть мы с Чарли могли бы пережить это, если бы он просто изменил мне. Я бы, может, даже не узнал. Или мы бы поругались и помирились. Но у нас взорвалась атомная бомба. И этого не исправишь.

– Он ведь, наверно, нуждается в тебе, – сказала она тихо. – То есть, когда он заболеет, ты не думаешь, что это может изменить положение вещей?

– Я могу заболеть раньше него. Эта хрень развивается непредсказуемо. И если я окажусь первым, я не уверен, что он тот человек, чью руку мне захочется держать.

– Логично.

Он не был в этом уверен, пока не высказал вслух.

– Можешь оставаться, сколько тебе нужно, – сказала Сесилия. – Несколько дней, недель. Курту пойдет на пользу мужское присутствие. Бог свидетель, от его отца проку нет.



Прежде чем ложиться спать, он позвонил домой. Первые пять раз никто не отвечал. На шестой ответила Тереза.

– Уверена, тебе много всего хочется сказать, Йель, – сказала она, – но, если ты звонишь не затем, чтобы все уладить, это не подходящий день.

– Да? А мне как-то кажется, подходящий.

Но у него заплетался язык.

– Сегодня и так был тяжелый день, и он уже спит.

Йель переживал, что, если он будет ждать, его гнев уляжется. Ему нужно было наорать на Чарли сейчас, а не когда он успокоится и все взвесит. Только он не успокаивался. Каждые несколько минут это накрывало его с новой силой. Каждые несколько минут у него поднималось давление.

На следующий день, в субботу, Йель пошел в кино. Он посмотрел «Шпионов как мы» и «Из Африки»[89], но они не настолько увлекли его, как он надеялся. Его больше интересовали люди в кинозале, парочки, и подростки, и одинокие киноманы, у которых были совершенно нормальные дни. У него самого были тысячи нормальных дней. Теперь же это казалось чем-то совершенно странным – прожить нормальный день. Ходить по улицам, не обращая ни на что внимания, просто являясь частью мира. Это казалось полнейшей нелепостью для кого бы то ни было, проживать нормальные дни.

В тот вечер он сыграл в морской бой с Куртом и настоял на мытье посуды. Пока он был занят этим, Сесилия сказала:

– Хочешь, я позвоню моему другу Эндрю? Это с ним и его парнем я пошла на мероприятие «Говарда Брауна». Он потерял любовника и теперь он психотерапевт.

– Спасибо. Я не готов.

Йель знал двух Эндрю и думал, не один ли это из них. Разве Эндрю Парр не потерял кого-то? ЛГБТ-сообщество Чикаго всегда было немногочисленным, а теперь они потеряли больше сотни мужчин. И кто знал, скольких они еще потеряют в этом году. Скоро во всем городе будет лишь один гей по имени Эндрю. И фамилия будет не нужна. Даже сейчас вероятность, что Эндрю Сесилии знал Чарли, была высока.

– Не могу привести мысли в порядок, – сказал Йель. – Чувство такое, словно… словно моя голова залита маслом и уксусом, и кто-то все это взболтал.

Курт, рисовавший за столом модель аэроплана, сказал:

– Твоя голова – заправка для салата.

– Ну да.

– Салатная голова.





2015





Фиона встретила Арно у станции метро «Сен-Поль». У него уже был ключ от подъезда, и он рассчитывал, что вскоре домовладелица откроет квартиру Курта. Арно ждал ее звонка.

Он проверил телефон.

– Пока ничего, но нам все равно еще нужно дойти.

Фионе представлялось, что они вломятся к Курту среди ночи или хотя бы в сумерках, но это было бы нелогично. Они это сделают, когда он и его жена будут на работе. Кроме того, она полагала, что домовладелица захочет присутствовать, чтобы убедиться, что они ничего не украдут, но нет – ей было важнее сохранить алиби на случай, если возникнут нежелательные последствия.

Фиона всматривалась в лица всех прохожих, на этот раз не затем, чтобы найти Клэр – она высматривала Курта, готовая юркнуть за спину Арно, спрятать лицо за волосами.

– Вам надо успокоиться, – сказал Арно.

– Ха. Что ж. Я попытаюсь.

Район на первый взгляд показался ей довольно нарядным, но чем дальше они продвигались, тем сильнее улицы – на них, как и ожидалось, встречались как еврейские забегаловки, так и радужные флаги – обретали злачный вид. А заведения в нужном им переулке откровенно смахивали на секс-клубы или стрип-бары. Фиона не вполне понимала, что означают знаки на вывесках, но общий посыл сомнений не вызывал. Арно остановился у газетной стойки и купил Le Monde[90].

– Это за углом, – сказал он. – Пока мы ждем, я куплю вам виски.

– Еще и двух дня нет!

– Вам нужно виски, чтобы успокоиться.

– Час пятьдесят четыре! – сказала она, но пошла за ним.

Действие болеутоляющих заканчивалось, и простуда давала себя знать, так что подлечиться виски ей не помешает. Они зашли в кафе, больше походившее на бар.

Арно усадил Фиону за крошечный круглый столик в углу и заказал виски. Сам он читал газету и потягивал пиво, над губой белела пена.

Это было не так уж плохо. Теперь она с меньшей вероятностью подскочит, если скрипнет пол, и вряд ли закричит, увидев паука. Она держала стакан левой рукой, а перевязанная правая лежала на коленях. Если она пыталась разогнуть пальцы, руку все еще простреливала боль.

Она сидела лицом к окну и не сводила глаз с тротуара.

За единственным занятым столиком тихо спорила по-французски пара с двумя чашками эспрессо. Мужчина выглядел значительно старше женщины, хотя какая француженка между пятнадцатью и пятьюдесятью не выглядит на двадцать шесть? Вероятно, так же в начале выглядели Фиона с Дэмианом: молодая студентка и ее профессор, пятнадцатилетняя разница в возрасте не позволяла принять их за отца и дочь. Да и как это было возможно, учитывая, как она висла на нем? Один раз они сидели в ресторане на верхнем этаже отеля «Эджуотер» в Мэдисоне, откуда открывался вид на озеро Мендота: куцые причалы и сердитые чайки. Когда Дэмиан вышел в туалет, к столику подошел беловолосый мужчина и сказал с сильным акцентом, брызжа слюной: «Ты его любовница, да?» Фионе хватило ума не отвечать, она не сказала ни да, ни нет; она просто позвала официанта, который не заставил себя ждать, и этот человек ушел. Но они с Дэмианом несколько недель смеялись, вспоминая об этом. Когда она брала трубку, он говорил: «Ты его любовница, да?» Ответ был отрицательный. Дэмиан никогда не был женат, и не планировал, пока следующей осенью Фиона вдруг не обнаружила, что беременна. Она была на четвертом курсе Висконсинского университета, и ей было двадцать семь.

– Вы можете просто сами позвонить домовладелице? – спросила она Арно.

– Вот что я вам скажу: я позвоню через десять минут. Но она выйдет на связь раньше.

Его уверенность внушала уважение, но и раздражала.

Она отметила, что пара за соседним столиком перешла на английский.

Это ее удивило, поскольку их английский оставлял желать лучшего.

– Я плачу за квартиру, – говорил мужчина, – а ты вот что делаешь!

Он бросил взгляд на Фиону, и она притворилась, что читает газету Арно, которая была в нескольких дюймах от ее лица. Она подумала, что этот тип принял их за французов – вероятно, сыграла роль Le Monde – и решил, что на английском высказать свою злобу будет безопаснее.

– А как я обязана проводить день? – сказала женщина. – Я должна сидеть там?

Она выглядела подавленной, но и недовольной. Была ли она содержанкой? Или кем похуже?

– Да, – сказал он, – сиди, читай книгу, мне все равно. Смотри фильм.

У него были густые, лохматые брови. Он ужасно злился.

Арно сидел молча, отодвинув газету, чтобы лучше видеть.

Фионе хотелось написать женщине записку («Бросай его сейчас же!»), но было невозможно передать ее незаметно для мужчины. А что, если кто-то вот так же смотрел на Клэр и Курта в Болдере и ничего не сделал? Видел ли кто-нибудь Клэр с другими женщинами из Осанны во время одной из их редких вылазок в город, в одежде с длинными рукавами, с потупленными глазами? Спрашивал ли кто-нибудь, все ли с ними в порядке? Не нужно ли отвезти их в аэропорт и дать им три сотни долларов?

Женщина заплакала, и Фионе удалось бросить Арно выразительный взгляд, но он в ответ лишь едва заметно пожал плечами. Мужчина взял свой полупустой стакан и вылил воду в стакан женщины. Убедившись, что официант не видит, он промокнул стакан салфеткой и сунул в сумочку женщины.

Женщина возразила по-французски шепотом, и мужчина прошептал ей что-то в ответ. Так вот как они обставляли ее квартиру, тыря посуду из общепита? Женщина встала с побитым видом и взяла сумочку. И они быстро вышли.

– Ого, – сказала Фиона.

Она не заметила, что опустошила весь стакан.

Арно сложил газету, покачал головой.

– Некоторые женщины круглые дуры.

– Простите?