Мы умели верить

Йель взглянул на Эсме, смотревшую, как работает Ричард, стоя в стороне, чтобы не заслонять свет. Он видел по ее лицу, по тому, как она склонялась над эскизами Метценже, словно хотела нырнуть в них, что все это уже зашло ей в сердце – история, собрание, выставка.

– Как она стала из студентки моделью? – спросила Эсме. – Я спрашиваю только потому, что… разве модели не были, ну, знаете, ночными бабочками?

– Мы еще съездим в Висконсин, – сказал Йель, – и все запишем с ее слов.

И да, вот куда он мог направиться, не сегодня, но скоро. Он мог там зависнуть. Он мог со всем этим затянуть на как можно дольше. Мог оставить этот город, долго ехать на север, проложить огромную ледяную дистанцию между собой и Чарли.

– Каково ваше мнение? – сказал Билл. – Это же собрание Лернер-Шарпа.

Аллен сделал глубокий вдох.

– Мы доверяем вашим инстинктам, – сказал он.

Йель сомневался, что он заслуживает хоть чьего-нибудь доверия, если сам он был распоследним дураком. Но он кивнул.

– Вы не пожалеете, – сказал он.

Когда Йель вернулся в свой кабинет, на него выжидающе смотрел Роман, точно бордер-колли, ожидающий команды.

– Долгая была неделя, – сказал Йель. – Увидимся в понедельник.

Он подумал было, глядя, как Роман уходит с рюкзаком на одном плече, окликнуть его и спросить, нет ли у него свободного дивана. Но это было бы слишком. Он не мог допустить, чтобы его стажер смотрел на него с жалостью.

Он еще два раза набрал свой домашний номер, но никто не ответил. Может, Тереза повела Чарли ко врачу, а может, он лежал в постели и слушал, как звонит телефон.

Время вело себя странно. За пять минут, которые он отрешенно глядел на пустые книжные полки, он словно состарился на пять лет, тогда как двадцать минут разговора с доценткой Донной, когда он вышел из галереи, пролетели слишком быстро, и он снова сидел за своим столом, уставившись в бесконечность.

Когда Ричард закончил съемку, он заглянул к нему и, ухмыльнувшись, сказал шепотом:

– Он меня не помнит.

– Кто?

– Этот старый крендель. Твой босс. Он когда-то околачивался в «Змеиной яме», восемь, десять лет назад. Просто сидел там за стойкой и глазел на всех.

– Ты серьезно? – это одновременно позабавило Йеля и вывело из забытья (видимо, не слишком глубокого), за что он был благодарен Ричарду. – С чего ему помнить тебя?

Ричард повел плечом и сделал томные глаза.

– Десять лет назад я был королевой бала!

Йель позвал его поближе и сказал шепотом:

– Слушай, есть шанс, что я могу завалиться на ночь к тебе? Мама Чарли приехала, и она храпит.

– Что ж, у меня свидание. От нас будет гораздо больше шума, чем от мамы Чарли.

Йель рассмеялся, словно спросил только так, для прикола.

– Ты в порядке? – сказал Ричард. – Выглядишь кошмарно.

Йель попытался отшутиться.

– Она очень громко храпит.



Солнце садилось, и Билл ушел домой. Йель достал бутылку скотча и телефонный справочник. Вблизи кампуса имелись отели. У него на счете было порядка восьмисот долларов. Жизнь в отеле быстро съест эту сумму, но сейчас он не мог об этом думать.

Кто-то постучался в его дверь, и он вспомнил про Сесилию, что она, конечно же, должна на него обрушиться. Разве она не приберегала его каждый раз на конец рабочего дня? Последние два дня больше всего он боялся именно ее визита. А теперь ему было все равно.

– Входи, – сказал он.

И, сняв с книжной полки две кофейных кружки, налил в обе скотч, даже не взглянув на Сесилию.

Она долго смотрела на кружку, которую он протягивал ей, затем взяла ее и села. Она выглядела скорее выжатой, нежели озлобленной, и он внезапно проникся к ней страшным сочувствием. Еще недавно он думал позвонить ей с утра, а лучше даже передать записку – извиниться или предостеречь об опасности, либо и то, и другое, но что бы он ни думал вчера, теперь это стало пылью под колесами товарного поезда. На Сесилии был желтый брючный костюм, делавший ее особенно бесцветной. Ее волосы безжизненно висели.

– Полагаю, ты знаешь, чем я занималась весь день.

– Как там Чак?

– Рвет и мечет. Йель, дело не в деньгах. Может, твои картины действительно стоят два миллиона долларов, но дело в том, что это удар по моей репутации. У него есть влияние на нового ректора, и он зачитал мне список всех попечителей, которым будет жаловаться. Они не отменят свои пожертвования, ничего такого, но это очень плохо скажется на мне, на моей работе.


– Мне действительно жаль, что так получилось, – сказал он.

– Я думала, мы друзья.

Йель ничего не мог сказать на это, так что просто поднял свою кружку и стукнул об ее. Он полагал, у него достаточно убитый вид, чтобы она не подумала, будто он в праздничном настроении. Она отпила скотч и откинулась на спинку.

– Плюс, прости за прямоту, – сказала она, – но большинству попечителей, им нет дела до искусства. Из картин не выстроишь новый фитнес-центр. Картинами не выдашь стипендии.

– СМИ раструбят об этом, – сказал он. – Скажи им, мы только что сделали эту галерею. Через пять лет им будет все равно.

Его мутило, он был рад, что сидит. Еда. Он опять забыл про еду.

– Я правильно понимаю, – сказала Сесилия, и в ее голосе жалость к себе сменилась жесткостью, – что ты все еще не знаешь, подлинники это или нет?

Йель медленно опустил голову лбом на стол, потому что это было единственное, на что у него оставались силы.

– Если они не настоящие, – сказал он, – уволят меня, не тебя. Не Билла. Если они уже бесятся, просто скажи им уволить меня. Вали на меня.

– Это что, пассивно-агрессивная тактика? Что это значит?

– Я уволюсь, если будет нужно, лады? Подпишу, что надо. Скажу, что потребуется.

– С тобой, похоже, что-то не так, Йель, – сказала она.

– Я сейчас отрублюсь, Сесилия. И работа меня больше не волнует. Я хочу спать. Ты можешь уйти?

Повисла тишина, а потом она сказала:

– Нет.

Потом он не мог толком вспомнить, как они вышли из его кабинета, но, по всей вероятности, он объяснил ей, что да, он собирается спать на рабочем месте, и нет, домой он пойти не может. Он помнил, как шел по Дэвис-стрит, обхватив одной рукой Сесилию для устойчивости. Она говорила ему, что у нее есть диван, что он раскладывался, но, возможно, в сложенном виде даже удобнее.

Холодный воздух достаточно освежил его, чтобы он спросил себя, не совершает ли ошибку: вдруг она опять предложит ему кокаин и станет хватать за задницу. Но она что-то говорила о своем сыне, что он уже должен быть дома. Вероятно, ее поведение в округе Дор было срывом загнанной матери-одиночки, поддавшейся редкой возможности пошалить. А если до нее не дошло, что он действительно гей, когда он сидел на тротуаре на вечеринке «Говарда Брауна», рыдая на плече у Фионы, тогда с ней что-то не так.

– У тебя наверно ноги окоченели, – сказала она. – У тебя нет ботинок?

– Это мои счастливые туфли из первой поездки в округ Дор. В тот раз они сработали. Но удача отвернулась от меня.

Он был рад, что Сесилия не стала его расспрашивать. Может, она поняла, что у него глаза на мокром месте, и ей не хотелось, чтобы у него случился нервный срыв.

– Что думаешь насчет китайской кухни? – спросила она.

Не успел он ответить, как в животе у него заурчала воронка голода.

– За мой счет, – сказал он. – За причиненные неудобства.

Сесилия жила на третьем этаже, ее квартира состояла из двух спален и гостиной вдвое меньше кабинета Йеля. Ее сын, Курт («Он меня почти не видит», – сказала она на подходе к дому), развалился на диване, когда они вошли, с домашкой на кофейном столике. Он взглянул сквозь Йеля – возможно, Сесилия нередко приводила домой мужчин – и сказал:

– Мам, я доделал математику за все выходные. Можно посмотреть «Полицию Майами»?

– Это Йель, – сказала она. – Он со мной работает.

– Но мне можно? Я лягу в девять.

– У нас гость, – сказала она.

– Я не против, – сказал Йель. – Мне нравится этот сериал.

Так что после еды – Йель уплетал одну порцию му-шу и ло-мейн за другой, довольный, что сам заплатил за них – и после того, как он не вникая расспросил Курта об уроках, спорте и друзьях, они уселись смотреть, как Дон Джонсон со своей стильной щетиной гонялся за контрабандистом вокруг жутковато голубого бассейна. Курт так живо на все реагировал, словно смотрел трансляцию спортивного матча. Вот как следовало Йелю проводить дни в течение ближайших трех месяцев, если ему суждено их пережить. Ему нужно смотреть телек и ходить в кино – одурманивать себя бессмысленными развлечениями. Тогда у него не останется сил ненавидеть Чарли или скучать по нему, как и тревожиться о своем здоровье.

После того, как Курт лег спать, Йель снова достал скотч, а Сесилия принесла из кухни две стопки красного цвета, с белыми силуэтами греческих атлетов. Он рассказал ей обо всем в подробностях. Потому, что ему нужно было выговориться и потому, что она не входила в круг друзей Чарли, и, может, еще потому, что это было жалкой попыткой жертвоприношения. Загубив жизнь Сесилии, он мог хотя бы выложить перед ней на стол свою собственную, тоже загубленную.

Она сидела и кивала, ужасаясь в нужные моменты. Она была хорошим человеком. Она больше не вспоминала ни свою работу, ни свое недовольство, ни свой ужасный день. И тогда Йель решил для себя, что твердый панцирь помогал Сесилии защитить мягкую сердцевину.

– Я могу уйти, если хочешь, – сказал он.

– С чего мне этого хотеть?

– Ну, у тебя же ребенок и вообще. Если у меня ВИЧ… Ты понимаешь.

Сесилия взглянула на него обиженно.

– Я не думаю, что ты собираешься заняться сексом с моим сыном, – и добавила быстро. – Шутка!

– Я понял.