Мы умели верить

– Чарли только что меня выгнал, – сказал он. – Думаю, между нами все кончено.

Терренс выпустил воздух через губы, но не выразил удивления. Он подоткнул себе под ноги паршивое лоскутное одеяло.

– Погоди, Терренс, – сказал Йель, – тебе что-то известно об этом?

– О чем? – Терренс не умел врать, или у него просто не было сил.

Йель не должен был этого говорить, но сказал:

– О… Чарли и Джулиане.

Терренс скривился, а затем медленно кивнул.

– Что – все знают? – спросил Йель.

– Нет. Нет. Просто, после… окей, после поминок?

– Ох, бля.

– После поминок, когда мы пошли к Нико, он не мог найти тебя и злился на что-то, и он напился. Ну, конкретно напился. Джулиан был с ним в ванной, присматривал за ним. Я так понял, он блевал. Но они долго не выходили. Я пошел посмотреть, в чем дело, и они… ну, в общем, делали это. А чуть позже они ушли вместе. Никто больше не заметил. Я позвонил Джулиану на другой день, и он ужасно переживал. Серьезно, это было один раз. Джулиан не хотел причинять тебе боль. И Чарли не хотел. Я это знаю. Ты это знаешь.

– Как же, один раз, – сказал Йель. – Нифига. Так не бывает.

Это напоминало сюжет образовательного диафильма, но не настоящую жизнь. Достаточно одного раза. Даже не держитесь за руки, вы можете заразиться сифилисом. Но возможно ли такое? Неужели вселенная так чудовищно мстительна? И так расчетлива?

Йель вдруг перенесся мыслями на благотворительный вечер «Говарда Брауна». Боже правый, так вот что пытался дать понять ему Джулиан, когда глядел ему в глаза в туалете. Джулиан не был в него влюблен. Он сожалел. Может, он думал, что Йель знает, или подозревал, что скоро догадается, а может, просто хотел снять груз с души. И Йель как идиот почувствовал себя польщенным.

Тут же эти мысли вызвали у него, как ни нелепо, приступ вины за то, что он поднялся наверх у Ричарда, на поминках. Если бы он этого не сделал, если бы он не испугал Чарли, может, ничего бы не случилось. Если тот случай с Джулианом был действительно единственным у Чарли, тогда в тот момент, когда он поднялся по лестнице, он убил Чарли. И, может быть, себя.

Йель содрогнулся, сдерживая рыдание, и сказал:

– У него вирус, Терренс. Но ты никому не говори.

– Блядь. Ох, Йель, – Терренс, похоже, хотел встать с кресла, и будь у него силы, он бы подошел к нему и присел рядом, чтобы Йель не чувствовал себя таким маленьким и потерянным на большом диване. – Я знал про Джулиана, но не знал про Чарли. Это… почему-то мне на ум не приходило. Я не знаю. Может, из-за всех этих высказываний Чарли о резинках, о безопасности. Йель, если бы я только подумал об этом, поверь мне, я бы…

– Окей, – сказал Йель. – Окей.

– Боже.

– Слушай, никто не знает, и ты не говори. Это все дурацкое тестирование. Если бы не оно, мы бы даже не узнали. Мы бы сейчас ужинали вместе.

– Блядь. Да, но нам нужно это тестирование, верно? Ты мог бы не заболеть. Из-за тестирования.

– Я это узнаю через три месяца.

– Слушай, у тебя есть блядский грипп? Недомогание? Кишечный грипп, жар, словно тебя катком переехало, но каток был полон волков, а волки сделаны из сальмонеллы?

– Не у всех так бывает. И мне типа нездоровилось, наверно, летом, просто я не помню. Может, весной нездоровилось.

Чарли расклеился в декабре. Так что, может, это была правда – может, это был единичный заскок. А может, трах с Джулианом получил продолжение. У Йеля голова шла кругом.

– Это типа худшая головоломка в мире, – сказал он.

– Мне жаль, Йель.

– Хватит. Тебе нельзя жалеть меня.

– А я думаю, можно.

Йель налил себе еще скотча. Он до сих пор не обедал, но не собирался спрашивать про еду у Терренса. Роско запрыгнул на диван рядом с ним и скоро заснул.

– Можешь остаться сегодня на ночь, если хочешь, – сказал Терренс, – но поверь мне, ты не захочешь оставаться дольше. Я тебя, как пить дать, разбужу, когда меня будет тошнить утром, – он потер свой впалый живот и сказал: – Это, должно быть, девочка. Любительница драм.

– Примерно до часу дня, – сказал Йель, – это был лучший день моей жизни.

И хотя Терренс, возможно, уже намекал ему, что он готов ко сну, Йель не мог остановиться. Он рассказал Терренсу о картинах Норы, хотя бы в общих чертах. Модильяни и так далее. Теперь это казалось потрясающе бесплодной победой. Он потерял любовника и, возможно, здоровье, жизнь, но он перевез несколько старых рисунков из Висконсина в Иллинойс. Несколько кусков бумаги.

– Все время, пока мы там были, – сказал он, – я думал: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я чего-то не догоняю. Меня водят за нос». Может, это было мое подсознание. Понимаешь? Я знал внутри, что что-то не на месте, что-то не так. Звоночки. Только я все напутал.

Терренс помолчал немного и сказал:

– Это нелепый вопрос, но на тебе не туфли Нико?


Он и забыл.

– О боже. Да. Извини. Ты не против?

– Нет, порядок. То есть ты бы мог, вообще-то, оставить их у двери. Просто не хочу, чтобы наползли бактерии.

Йель снял туфли, поставил их на коврик у двери, а потом вымыл руки, хотя уже мыл их после того, как убрал за Роско.

– Завтра, – сказал он, – перед уходом я пробегусь по твоим делам, окей?

– Ага.

Той ночью Йель лежал на диване, слыша, как Терренс мечется в постели, всхлипывая и потея во сне. Йель закрыл глаза и стал представлять себя в вечер поминок, с верхней точки в доме Ричарда, из-под самого окошка в крыше. Как он разговаривает с Фионой, с Джулианом, как потягивает свою кубу либре.

Снова и снова он представлял, как смотрит начало слайд-шоу, затем поворачивается и ставит ногу на первую ступеньку. Он представлял, как поднимается по лестнице.





2015




Фиона проснулась поздно, ее не мучило похмелье, но болело горло, отдаваясь уже в груди и носоглотке. А рука пульсировала болью с каждым ударом сердца.

Серж отвез ее в такси к своему врачу, без записи (а также без страховки), и врач помазал ее йодом и аккуратно перевязал руку, дал таблетки от боли и выписал антибиотик. Счет составил двадцать три евро, и Серж настоял на том, чтобы оплатить его.

– Сегодня у тебя выходной, – сказал он. – Обещай, окей? Если тебе хочется в люди, можешь зайти в студию Ричарда, и он проведет тебе экскурсию. Он может показать тебе видео на компьютере, так что ты увидишь перед выставкой!

Но Фиона так не могла, не сейчас. Увидеть этот материал завтра будет событием, но не сегодня. Только не сегодня. Впрочем, она могла взять отдых на несколько часов, как бы ни претила ей эта идея. Она могла подождать звонка Арно, посмотреть, насколько сонливой она станет от этих таблеток. Если Клэр вообще не в Париже, разумней не бродить по улицам, а искать ее в интернете: «Курт Пирс + арест + Париж» (без толку), «как переехать во Францию американский гражданин» (хоть что-то по делу) и «Совместная осанна Париж» (тоже без толку).

Когда Серж собрался в студию, она сказала ему, что слишком устала. На улице было прохладно, но она открыла балконные дверцы, вытащила стул и стала слушать звуки киносъемки. Сидя под правильным углом, она могла видеть толпу, осветительное оборудование, кран. Ей нужно будет узнать название фильма, пока она еще в Париже, чтобы потом посмотреть.

Но она не представляла, насколько задержится или хотя бы каким будет ее следующий шаг.

На коленях у нее лежала книга по истории Парижа, которую она купила. Она была не в состоянии читать ее, но фотографии оказались замечательными, выразительными: женщины с меховыми шарфами, мужчины, шагающие по стульям летнего кафе при наводнении, вход ночного клуба в виде разинутой пасти монстра.

Она вспомнила, как Нора однажды сказала: «Для нас Париж даже не был Парижем. Это все была наша проекция. Он превращался для нас в то, что нам было нужно».

Этот разговор случился на свадьбе, где Фиона сказала Норе связаться с Йелем, где она записала на салфетке: «Йель Тишман, Северо-Западный, галерея Бригга». Это была свадьба ее кузины Мелани, к северу от Милуоки, и Мелани специально пригласила Нико и Фиону, но не их родителей. Терренса она не стала приглашать – это был бы, пожалуй, слишком смелый шаг для Висконсина 1985 года – но к своему поколению она была лояльна. Фиона с братом пришли туда вместе, словно пара.

Нико перед этим похудел, но Фиона ни о чем таком не думала. Он танцевал с ней, и с невестой, и с их ужасной кузиной Дэброй, и сидел с Норой, развлекая ее. На обратном пути, в его машине, он поднял с одного бока рубашку и показал ей россыпь жутких красных пупырышек, от которых у Фионы выступили слезы. «Это герпес», – сказал он.

А когда она запаниковала, он сказал: «Чешется адски, но это той же природы, что и ветрянка. У любого, кто когда-либо переболел ветрянкой, может быть такая штука. Вирус живет вечно у тебя под кожей».

Он не показывался своему врачу, как она узнала потом, только заглянул в пункт первой помощи, где ему дали каламин-лосьон и буклет.

Через месяц, когда они с Терренсом были в магазине и Терренс спросил, сколько у него наличности, Нико уставился на десять долларов в одной руке и пять в другой и простоял так минуту, не в силах сосчитать. Еще через шесть недель его не стало.

На поручень балкона присел голубь, и Фиона взглянула на него. Она была не готова смотреть видео Ричарда, но, может, она в силах совершить мучительное путешествие в прошлое через его фотоальбомы. Она закрыла балкон, налила стакан молока, глубоко вдохнула несколько раз.

На полке стояли, наверно, двадцать альбомов, чему Фиона не придала значения в первый день. Ряды корешков из черной и коричневой кожи, цветных холстин. А также коробки, полные слайдов, но в них она не станет копаться.

Когда она сняла с полки толстый красный альбом, оттуда выпала бумажка и спланировала на пол. Фиона попыталась взять альбом покрепче, чтобы оттуда не выпало что-то еще, но уронила его, и бумажки разлетелись повсюду. Пожелтевшие сложенные вдвое листочки, маленькие карточки, лавандовая страничка с зернистым фото мужчины. Это были похоронные объявления и молитвенные карточки. Фиона опустилась на колени и принялась собирать их в стопку. Это был вовсе не фотоальбом, она поняла это, увидев старую вырезку из «Чикаго во весь голос», некролог о ком-то, кто танцевал в театре Элвина Эйли.

Господи.

Она открыла альбом в самом начале и принялась вставлять вырезки в пустые кармашки. Кто-то по имени Оскар – она такого не знала – умер в 1984 году. Вырезка о Катсу Татами, за 1986 год. Здесь же был бюллетень Терренса Робинсона, любовника Нико. Как странно – она, должно быть, сама составила его, хотя не помнила этого. Джонатан Берд. Дуайт Самнер. Их было так много, так немыслимо много.

В ее нынешней жизни как минимум раз в неделю кто-нибудь из посетителей ее магазина, узнав его направленность, говорил что-то вроде: «О, помню то время!» Фиона научилась сдерживаться, вжимая пальцы ног в пол, чтобы не меняться при этом в лице. Они говорили: «Я знал кое-кого, чей кузен это подхватил!» И добавляли: «А вы смотрели „Филадельфию”[87]?» И качали головами в возмущении.

А что она могла ответить? Никто из них не хотел никого обидеть. Как она могла им объяснить, что весь город превратился в кладбище? Что каждый день они ходили по улицам, полным морального холокоста, убийственного пренебрежения и антипатии, и, когда они ловили холодное дуновение ветра, разве они не думали, что это призрак очередного мальчика, которого отверг мир?

У нее в руке была пачка призраков.

Она просмотрела бюллетень Терренса. По-видимому, они читали что-то из псалмов, но указания главы и стихов ни о чем сейчас не говорили ей. Она только помнила, что пел Эшер Гласс.

Эшер произносил речи на собраниях ACT UP[88] своим голосом политика из черно-белого кино. Он врывался в городской совет, размахивая самодельным баннером с кровавыми буквами. Как-то раз они с другом приковали себя наручниками к забору губернатора Томпсона, и Эшера в который раз арестовали. Фиона знала, что Эшер был до сих пор жив и обитал где-то в Нью-Йорке. Не так давно она его видела в документальном фильме на тему «три декады СПИДа». Он выглядел вполне здоровым и таким спортивным, что не верилось, что у него тот самый вирус, который на ее глазах превращал людей в скелеты. Он поседел, лицо обвисло, и у него наверняка был начальный остеопороз или еще какие-то проблемы ВИЧ-инфицированных старше пятидесяти, но в том фильме он выглядел так, словно был готов выпрыгнуть из экрана в гостиную Фионы и таскать с ней коробки.

Она тогда сказала неправду. Они не все поумирали. Кое-кто остался.

Тринадцатого октября она устроила поминки по Нико, в одиночестве, у себя дома. Свечи, и музыка, и слишком много вина. Тридцать лет. Как могло пролететь тридцать лет? Но то было лишь началом самого страшного времени, когда весь город, который она знала, стал покрываться сыпью, натужно кашлять и дряхлеть на глазах. И, вопреки здравому смыслу, у нее никак не получалось избавиться от нелепого, нарциссического ощущения, что вина за всю эту эпидемию лежит на ней. Если бы она не нянчилась с Нико (недавно она плакалась об этом терапевту), не заботилась о нем в те первые годы, не привозила лекарства от аллергии, не показывала ему, что с ней все в порядке – не вернулся бы он домой, раньше или позже? Не дал бы слово встречаться с девушками? Он бы мучился дома, но постепенно привык. Провел бы еще пару безрадостных лет с родителями, как каждый второй гей на планете. И, возможно, он бы тогда не заразился. И не умер.