Мы умели верить
Часть 32 из 91 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И вот ей пришлось с ним вдвоем тусоваться на этой чертовой вечеринке. Поначалу они оба держались рядом с Ричардом и Сержем, когда на входе их тепло встретила Коринн (в желтой тунике и колье из огромных деревянных бусин), проследила, чтобы им подали выпить, и позвала мужа из соседней комнаты. Борода Фернана Лекле, как и обещал Серж, поражала: белоснежная и вьющаяся, она ложилась ему на грудь, как у мультяшного Санты. Он излучал важность и, казалось, заполнял собой весь холл. «Не стесняйтесь все осматривать», – сказал он, и она сперва не поняла, зачем бы ей понадобилось такое позволение, а потом осознала, что весь дом ломился от поразительных произведений искусства, и гости обнюхивали все углы и задние залы, и даже верхние помещения, чтобы полюбоваться на приобретения Фернана и Коринн. Перед ванной висел Баския; в столовой доминировал портрет из тарелочных осколков Джулиана Шнабеля.
Сперва люди пытались говорить с ней по-английски – Коринн, Серж, немецкий писатель, с которым ее познакомили – но вскоре все уже трещали по-французски, а ей пришлось разговаривать с Джейком. Они оказались на застекленной веранде в задней части дома, куда то и дело заглядывали гости, проверявшие, нет ли здесь чего съедобного или очередного ведерка с шампанским, а может, знаковых кубистических картин.
– Я изучаю его творчество в интернете, – сказал Джейк. – Ричарда. Даже странно, сколько его фотографий мне знакомы, но я не знал, что они его. Ну, которые знаменитые. Тот триптих, я давно им совершенно восхищаюсь. Не представлял, что это Кампо. И, кажется, я видел кое-что с тобой. Да?
Несмотря на бокал в его руке, он теперь выглядел более трезвым, чем в метро. Ей хотелось провалиться.
– На мне было платье в цветочек?
– Нет, ты была рядом с парнем – ты свернулась рядом с ним клубочком на больничной кровати.
Фиона осушила бокал с шампанским, так что защипало в носу.
– Ты спрашиваешь о личном, – сказала она. – Это искусство, но это моя жизнь. Это были мои друзья.
– Я… слушай, я вообще-то ничего не спрашивал. Не думаю, что я задавал вопрос.
– Тоже верно.
– А что ты боялась, что я спрошу?
Она задумалась.
– Ты собирался спросить меня, кто это был, в кровати.
– Эй, хочешь присесть?
– Нет.
Она посмотрела на людей, заглянувших в дверь веранды, но они говорили по-французски и даже не обратили на нее внимания.
– Можно мне… послушай, у меня только один вопрос, и он не об этой фотографии, он о триптихе.
– Господи. Что?
– Извини! Извини. Давай найдем еду.
Она была подавлена событиями, не имевшими никакого отношения к Джейку Остину и его любопытству, но он был подходящим мальчиком для битья. Поэтому она подошла вплотную к нему и заговорила громким голосом:
– Это был Джулиан Эймс. На триптихе. Он был прекрасный человек, актер, и Ричард снял первое фото, когда все было зашибись, а второе – когда Джулиан был в ужасе, потому что знал, что болен, а потом он снял третье, когда он весил примерно сотню фунтов[82].
– Эй, извини, я…
– Мой брат умер в этой дурацкой больнице, куда его положили родители, где все его боялись и никто не знал, что с ним делать, черт побери, и Джулиан приходил туда каждый день. Он был не круче всех, но он был чутким и чувствовал какие-то вещи лучше других. Ты, ты совсем отупел от выпивки, да? А некоторые вообще-то чувствуют. И там была эта медсестра, которая разносила еду, но она не входила в палату. Хотя он все равно не мог ничего есть.
– Это ужасно.
– Заткнись. В общем, в половине случаев это было неважно, потому что Нико был в отключке. Мы поняли только в самом конце, что у него была лимфома центральной нервной системы, а эти идиотские врачи не заметили ее и пичкали его стероидами, что было хуже всего. Но сперва это уменьшило опухоль мозга, так что пару дней у него были эти просветы. Он приходил в себя на десять минут, а потом снова проваливался. И вот у него такой просвет, и тут приходит медсестра и стоит в дверях, с таким важным видом, и начинает читать меню. Со мной там был Джулиан, и Нико пришел в себя, и сестра читала: «Спагетти с тефтелями». И Джулиан встает в ногах кровати Нико и повторяет это своим театральным голосом, словно играет шекспировского короля, а потом показывает… это было что-то между пантомимой и импровизированным танцем. Все это про спагетти, которое накручиваешь на вилку и затягиваешь в рот. А сестра тупо стоит с таким видом: вот поэтому вы все и болеете, только посмотрите на это гомиковское кривлянье. Джулиан подошел к ней вплотную, и заглянул в меню, и объявил, что там было дальше, там был куриный салат, и он станцевал куриный танец. И так он проделал со всем меню, пока там стояла медсестра.
– Поразительно.
– Нет. Было грустно и ужасно. Это был последний раз, когда мой брат пришел в себя.
– Можно спросить, что с ним случилось? С Джулианом.
– А что, блядь, по-твоему, с ним могло случиться?
– Фиона, ты…
– Он был актером, без семьи и медицинской страховки, если бы он хотя бы остался в Чикаго, то мог бы рассчитывать хоть на какую-то серьезную помощь, если бы продержался, пока не появились нужные лекарства, но он уехал и умер один, и я даже не знаю, где.
– У тебя кровь идет.
– Что?
– На руке.
Она опустила взгляд. Пустой бокал из-под шампанского, который она крепко сжимала, треснул. По запястью правой руки стекала и капала кровь, как и по ножке бокала. Когда она разжала пальцы, бокал развалился, осыпавшись на пол.
Комната подернулась серым по краям, и загудели голоса. Рядом была Коринн, держа у нее под рукой полотенце, направляя ее к маленькой ванной с обоями и золотыми кранами, сажая ее на закрытый унитаз.
Затем муж Коринн склонился перед Фионой с пинцетом и принялся медленно вынимать осколки, усеивавшие ее ладонь.
– Мне так неловко, – сказала она, когда зрение прояснилось, и Коринн ушла вытирать с пола кровь и стекло.
– Вот еще глупости, – сказал он бесстрастным и глубоким голосом.
От его склоненной головы с белыми, прилизанными волосами, веяло чем-то монаршим. «Фернан, – вспомнила она. – Фернан, важный критик». Все вокруг здесь было словно из чужой жизни. Этот человек, эта комната, эта кровь.
Он мягко массировал мякоть ее руки, всматриваясь в ладонь сквозь очки.
– Спасибо вам, – сказала она. – Вы раньше делали это?
– Я просто нахожу частицы света.
Фиона представила свою ладонь, усеянную тысячей блестящих стекляшек, которые она может носить в себе вечно. Должно быть, все ее тело такое. Должно быть, ее кожа может резать людей, касающихся ее.
Ей хотелось сказать ему что-нибудь приятное, но она не хотела сидеть здесь и бесконечно повторять слова благодарности.
– А вы рисуете? Помимо критики? У вас такие уверенные руки.
– Я изучал живопись, – он поднял на нее взгляд и улыбнулся, и она почувствовала, что могла бы остаться в этой ванной навсегда, отдавшись его заботе. – Ужасная идея. Критики не должны уметь рисовать.
В двери появился Джейк. У нее не было сил попросить его уйти.
Фернан добавил антисептика ей на кожу плоским ватным тампоном.
– Я посещал Академи-де-Боз-Ар[83], – сказал он. – Очень… ох, старомодную.
Фиона оживилась.
– А вы еще там? Преподаете?
– Нет, – он хохотнул. – Это не мое.
– Я просто, – сказала она и запнулась, когда он вцепился пинцетом в основание ее среднего пальца, – моя семья всегда пыталась выяснить про одного художника, который там учился. Он был другом моей двоюродной бабки и умер молодым.
– В каком году?
– О, задолго до того, как вы там учились! Я не имела в виду, что вы могли знать его знакомых, я просто… даже не знаю, почему я спрашиваю. Меня слегка мутит. Он выиграл При-де-Ром, но потом умер, сразу после Первой мировой.
– Ха, да, это точно до моей учебы!
– Его звали Ранко Новак. Нам просто всегда было интересно.
– А что вы пытаетесь найти, записи? Картину? – он повернулся в ту сторону, где все еще маячил Джейк. – У вас есть фонарик в телефоне?
Джейк включил фонарик в телефоне и, скривившись, поднял его над ладонью Фионы.
– Вот что я вам скажу, – сказал Фернан. – У меня там есть друг. Вы запишите мне его имя перед уходом, я спрошу.
– Вы так добры!
– Что ж, вы чуть было не лишились пальцев у нас дома. Это чтобы вы нас не засудили!
Фиона держала забинтованной рукой стакан воды со льдом, ей нравилось ощущение прохлады, хотя бинт от этого влажнел. Она нашла Ричарда в столовой, в окружении почитателей и тарелок копченой рыбы.
Она с трудом понимала разговор, и то лишь благодаря тому, что Ричард иногда переводил на английский. («Мари – его жена». «Это была ретроспектива Гери в прошлом году». «Она говорит о работе дочери».) Фиона хотела кодеин. Она хотела найти аптеку. А что потом? Может, бродить по Марэ до утра.
Ричард сказал Фионе:
– Поль тут спросил, как меня изменила слава. А я объясняю, что слава пришла ко мне только в последней четверти жизни! Это так мало! – и он снова заговорил по-французски, обращаясь к этому Полю, с жирафьей шеей и мелкими зубами, а затем пояснил Фионе: – Я говорил, что моим самым первым покровителем стала коллекционер Эсме Шарп – ты помнишь ее? Она только на прошлой неделе писала мне, прося разрешения первой посмотреть кое-какой материал, до Арт-Базеля этой весной. Ничего не меняется! Я по-прежнему работаю для той же публики.
Джейк, исчезнувший куда-то, снова возник позади свиты Ричарда. Он закатал рукава; руки его были сплошь мускулы и вены. У левого локтя виднелась татуировка.
Это имя было смутно знакомо Фионе. Эсме Шарп. Кто-то из круга Ричарда, когда его карьера пошла в гору, возможно, она встречала ее, когда приезжала на выходные в Чикаго из Мэдисона, беременная или с новорожденной Клэр. А может, она встречала ее после того, как они вернулись в Чикаго в девяносто третьем, когда Дэмиан преподавал в Чикагском университете, а Фиона сходила с ума от скуки в том самом городе, который когда-то захлестывал ее энергией. Начало девяностых прошло как в тумане; Клэр родилась летом девяносто второго, и Фиона переживала состояние, которое сегодня легко определили бы как длительную послеродовую депрессию, которая увенчала ПТСР, преследовавшее ее после восьмидесятых. Она врала своему врачу, что все у нее великолепно, и он не давил на нее с расспросами. Она пыталась посещать занятия для выпускников в университете Де Поля[84], но не смогла заставить себя написать ни единой работы. Она смотрела с утра телевизор, интервью со знаменитостями, имен которых не знала. Сидела на скамейках, пока Клэр нарезала круги на детских площадках, зарывалась толстыми пальчиками в холодный песок и застревала на вершине горок. Ясность пришла, только когда Клэр стала ходить в подготовительный класс, а Фиона начала работать в комиссионном магазине – примерно тогда же Ричард улетел в Париж. Это случилось году в девяносто пятом – словно кто-то надел ей новые очки, настроил цвет и включил звук города. Как раз вовремя, чтобы Фиона успела понять, как несчастна она была с Дэмианом, с его вечными нотациями и манерой облизывать зубы языком. Она стала трахаться с одним типом с йоги – слава тебе господи – и пусть это медленно разрушало ее брак, но это и помогло ей проснуться. Но Ричарда к тому времени уже не было в Чикаго. Должно быть, Эсме относилась к более раннему, потерянному периоду – этакая лодка в туманной гавани.
– Et qu’est-ce que vous faites, dans la vie?[85] – спросила женщина Фиону.
– Je, – сказала она и замялась, – j’ai une boutique. En Чикаго[86].
Боже, как ей хотелось уйти. Ричард выручил ее, быстро что-то затараторив; похоже, он развеял заблуждения толпы относительно того, что Фиона продавала модные туфли. Она услышала le SIDA, что всегда казалось ей более благозвучным акронимом, нежели СПИД. Что ж, все, что касалось СПИДа, было лучше во Франции, в Лондоне, даже в Канаде. Меньше стыда, больше информированности, больше финансирования, больше исследований. Меньше людей, грозивших адом, пока ты умирал.
Она приблизилась к Джейку и прошептала:
– Помоги мне найти еще марли, – сказала она.
Сперва люди пытались говорить с ней по-английски – Коринн, Серж, немецкий писатель, с которым ее познакомили – но вскоре все уже трещали по-французски, а ей пришлось разговаривать с Джейком. Они оказались на застекленной веранде в задней части дома, куда то и дело заглядывали гости, проверявшие, нет ли здесь чего съедобного или очередного ведерка с шампанским, а может, знаковых кубистических картин.
– Я изучаю его творчество в интернете, – сказал Джейк. – Ричарда. Даже странно, сколько его фотографий мне знакомы, но я не знал, что они его. Ну, которые знаменитые. Тот триптих, я давно им совершенно восхищаюсь. Не представлял, что это Кампо. И, кажется, я видел кое-что с тобой. Да?
Несмотря на бокал в его руке, он теперь выглядел более трезвым, чем в метро. Ей хотелось провалиться.
– На мне было платье в цветочек?
– Нет, ты была рядом с парнем – ты свернулась рядом с ним клубочком на больничной кровати.
Фиона осушила бокал с шампанским, так что защипало в носу.
– Ты спрашиваешь о личном, – сказала она. – Это искусство, но это моя жизнь. Это были мои друзья.
– Я… слушай, я вообще-то ничего не спрашивал. Не думаю, что я задавал вопрос.
– Тоже верно.
– А что ты боялась, что я спрошу?
Она задумалась.
– Ты собирался спросить меня, кто это был, в кровати.
– Эй, хочешь присесть?
– Нет.
Она посмотрела на людей, заглянувших в дверь веранды, но они говорили по-французски и даже не обратили на нее внимания.
– Можно мне… послушай, у меня только один вопрос, и он не об этой фотографии, он о триптихе.
– Господи. Что?
– Извини! Извини. Давай найдем еду.
Она была подавлена событиями, не имевшими никакого отношения к Джейку Остину и его любопытству, но он был подходящим мальчиком для битья. Поэтому она подошла вплотную к нему и заговорила громким голосом:
– Это был Джулиан Эймс. На триптихе. Он был прекрасный человек, актер, и Ричард снял первое фото, когда все было зашибись, а второе – когда Джулиан был в ужасе, потому что знал, что болен, а потом он снял третье, когда он весил примерно сотню фунтов[82].
– Эй, извини, я…
– Мой брат умер в этой дурацкой больнице, куда его положили родители, где все его боялись и никто не знал, что с ним делать, черт побери, и Джулиан приходил туда каждый день. Он был не круче всех, но он был чутким и чувствовал какие-то вещи лучше других. Ты, ты совсем отупел от выпивки, да? А некоторые вообще-то чувствуют. И там была эта медсестра, которая разносила еду, но она не входила в палату. Хотя он все равно не мог ничего есть.
– Это ужасно.
– Заткнись. В общем, в половине случаев это было неважно, потому что Нико был в отключке. Мы поняли только в самом конце, что у него была лимфома центральной нервной системы, а эти идиотские врачи не заметили ее и пичкали его стероидами, что было хуже всего. Но сперва это уменьшило опухоль мозга, так что пару дней у него были эти просветы. Он приходил в себя на десять минут, а потом снова проваливался. И вот у него такой просвет, и тут приходит медсестра и стоит в дверях, с таким важным видом, и начинает читать меню. Со мной там был Джулиан, и Нико пришел в себя, и сестра читала: «Спагетти с тефтелями». И Джулиан встает в ногах кровати Нико и повторяет это своим театральным голосом, словно играет шекспировского короля, а потом показывает… это было что-то между пантомимой и импровизированным танцем. Все это про спагетти, которое накручиваешь на вилку и затягиваешь в рот. А сестра тупо стоит с таким видом: вот поэтому вы все и болеете, только посмотрите на это гомиковское кривлянье. Джулиан подошел к ней вплотную, и заглянул в меню, и объявил, что там было дальше, там был куриный салат, и он станцевал куриный танец. И так он проделал со всем меню, пока там стояла медсестра.
– Поразительно.
– Нет. Было грустно и ужасно. Это был последний раз, когда мой брат пришел в себя.
– Можно спросить, что с ним случилось? С Джулианом.
– А что, блядь, по-твоему, с ним могло случиться?
– Фиона, ты…
– Он был актером, без семьи и медицинской страховки, если бы он хотя бы остался в Чикаго, то мог бы рассчитывать хоть на какую-то серьезную помощь, если бы продержался, пока не появились нужные лекарства, но он уехал и умер один, и я даже не знаю, где.
– У тебя кровь идет.
– Что?
– На руке.
Она опустила взгляд. Пустой бокал из-под шампанского, который она крепко сжимала, треснул. По запястью правой руки стекала и капала кровь, как и по ножке бокала. Когда она разжала пальцы, бокал развалился, осыпавшись на пол.
Комната подернулась серым по краям, и загудели голоса. Рядом была Коринн, держа у нее под рукой полотенце, направляя ее к маленькой ванной с обоями и золотыми кранами, сажая ее на закрытый унитаз.
Затем муж Коринн склонился перед Фионой с пинцетом и принялся медленно вынимать осколки, усеивавшие ее ладонь.
– Мне так неловко, – сказала она, когда зрение прояснилось, и Коринн ушла вытирать с пола кровь и стекло.
– Вот еще глупости, – сказал он бесстрастным и глубоким голосом.
От его склоненной головы с белыми, прилизанными волосами, веяло чем-то монаршим. «Фернан, – вспомнила она. – Фернан, важный критик». Все вокруг здесь было словно из чужой жизни. Этот человек, эта комната, эта кровь.
Он мягко массировал мякоть ее руки, всматриваясь в ладонь сквозь очки.
– Спасибо вам, – сказала она. – Вы раньше делали это?
– Я просто нахожу частицы света.
Фиона представила свою ладонь, усеянную тысячей блестящих стекляшек, которые она может носить в себе вечно. Должно быть, все ее тело такое. Должно быть, ее кожа может резать людей, касающихся ее.
Ей хотелось сказать ему что-нибудь приятное, но она не хотела сидеть здесь и бесконечно повторять слова благодарности.
– А вы рисуете? Помимо критики? У вас такие уверенные руки.
– Я изучал живопись, – он поднял на нее взгляд и улыбнулся, и она почувствовала, что могла бы остаться в этой ванной навсегда, отдавшись его заботе. – Ужасная идея. Критики не должны уметь рисовать.
В двери появился Джейк. У нее не было сил попросить его уйти.
Фернан добавил антисептика ей на кожу плоским ватным тампоном.
– Я посещал Академи-де-Боз-Ар[83], – сказал он. – Очень… ох, старомодную.
Фиона оживилась.
– А вы еще там? Преподаете?
– Нет, – он хохотнул. – Это не мое.
– Я просто, – сказала она и запнулась, когда он вцепился пинцетом в основание ее среднего пальца, – моя семья всегда пыталась выяснить про одного художника, который там учился. Он был другом моей двоюродной бабки и умер молодым.
– В каком году?
– О, задолго до того, как вы там учились! Я не имела в виду, что вы могли знать его знакомых, я просто… даже не знаю, почему я спрашиваю. Меня слегка мутит. Он выиграл При-де-Ром, но потом умер, сразу после Первой мировой.
– Ха, да, это точно до моей учебы!
– Его звали Ранко Новак. Нам просто всегда было интересно.
– А что вы пытаетесь найти, записи? Картину? – он повернулся в ту сторону, где все еще маячил Джейк. – У вас есть фонарик в телефоне?
Джейк включил фонарик в телефоне и, скривившись, поднял его над ладонью Фионы.
– Вот что я вам скажу, – сказал Фернан. – У меня там есть друг. Вы запишите мне его имя перед уходом, я спрошу.
– Вы так добры!
– Что ж, вы чуть было не лишились пальцев у нас дома. Это чтобы вы нас не засудили!
Фиона держала забинтованной рукой стакан воды со льдом, ей нравилось ощущение прохлады, хотя бинт от этого влажнел. Она нашла Ричарда в столовой, в окружении почитателей и тарелок копченой рыбы.
Она с трудом понимала разговор, и то лишь благодаря тому, что Ричард иногда переводил на английский. («Мари – его жена». «Это была ретроспектива Гери в прошлом году». «Она говорит о работе дочери».) Фиона хотела кодеин. Она хотела найти аптеку. А что потом? Может, бродить по Марэ до утра.
Ричард сказал Фионе:
– Поль тут спросил, как меня изменила слава. А я объясняю, что слава пришла ко мне только в последней четверти жизни! Это так мало! – и он снова заговорил по-французски, обращаясь к этому Полю, с жирафьей шеей и мелкими зубами, а затем пояснил Фионе: – Я говорил, что моим самым первым покровителем стала коллекционер Эсме Шарп – ты помнишь ее? Она только на прошлой неделе писала мне, прося разрешения первой посмотреть кое-какой материал, до Арт-Базеля этой весной. Ничего не меняется! Я по-прежнему работаю для той же публики.
Джейк, исчезнувший куда-то, снова возник позади свиты Ричарда. Он закатал рукава; руки его были сплошь мускулы и вены. У левого локтя виднелась татуировка.
Это имя было смутно знакомо Фионе. Эсме Шарп. Кто-то из круга Ричарда, когда его карьера пошла в гору, возможно, она встречала ее, когда приезжала на выходные в Чикаго из Мэдисона, беременная или с новорожденной Клэр. А может, она встречала ее после того, как они вернулись в Чикаго в девяносто третьем, когда Дэмиан преподавал в Чикагском университете, а Фиона сходила с ума от скуки в том самом городе, который когда-то захлестывал ее энергией. Начало девяностых прошло как в тумане; Клэр родилась летом девяносто второго, и Фиона переживала состояние, которое сегодня легко определили бы как длительную послеродовую депрессию, которая увенчала ПТСР, преследовавшее ее после восьмидесятых. Она врала своему врачу, что все у нее великолепно, и он не давил на нее с расспросами. Она пыталась посещать занятия для выпускников в университете Де Поля[84], но не смогла заставить себя написать ни единой работы. Она смотрела с утра телевизор, интервью со знаменитостями, имен которых не знала. Сидела на скамейках, пока Клэр нарезала круги на детских площадках, зарывалась толстыми пальчиками в холодный песок и застревала на вершине горок. Ясность пришла, только когда Клэр стала ходить в подготовительный класс, а Фиона начала работать в комиссионном магазине – примерно тогда же Ричард улетел в Париж. Это случилось году в девяносто пятом – словно кто-то надел ей новые очки, настроил цвет и включил звук города. Как раз вовремя, чтобы Фиона успела понять, как несчастна она была с Дэмианом, с его вечными нотациями и манерой облизывать зубы языком. Она стала трахаться с одним типом с йоги – слава тебе господи – и пусть это медленно разрушало ее брак, но это и помогло ей проснуться. Но Ричарда к тому времени уже не было в Чикаго. Должно быть, Эсме относилась к более раннему, потерянному периоду – этакая лодка в туманной гавани.
– Et qu’est-ce que vous faites, dans la vie?[85] – спросила женщина Фиону.
– Je, – сказала она и замялась, – j’ai une boutique. En Чикаго[86].
Боже, как ей хотелось уйти. Ричард выручил ее, быстро что-то затараторив; похоже, он развеял заблуждения толпы относительно того, что Фиона продавала модные туфли. Она услышала le SIDA, что всегда казалось ей более благозвучным акронимом, нежели СПИД. Что ж, все, что касалось СПИДа, было лучше во Франции, в Лондоне, даже в Канаде. Меньше стыда, больше информированности, больше финансирования, больше исследований. Меньше людей, грозивших адом, пока ты умирал.
Она приблизилась к Джейку и прошептала:
– Помоги мне найти еще марли, – сказала она.