Мрачные сказки
Часть 38 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
С неба хлещет во всю силу дождь, вода ручьями течет по лицу Леви, разжижает кровь, впитывающуюся в сырую землю. В нескольких ярдах от нас аккуратные ряды кукурузы источают сладковатый аромат с легкой примесью пепла; местами оголившиеся початки ощетинились желтыми зубчиками. И я почему-то думаю о летнем урожае, о вкусе отварной кукурузы, которой мы лакомились на закате, сидя у костра, рассказывая старые байки и посмеиваясь над набившими оскомину шутками.
Меня трясет от холода – от того, что я сделала. Но я старюсь дышать ровно. И прикладываю руку к животу. В нем трепещет пульс ребенка. Моего ребенка. Я прожила уже часть жизни. И половину ее – во тьме. Но теперь я ощущаю нечто новое: странное тепло, легкость, которой не ведала с детства. То, чего мне так недоставало!
Небо становится серым с оттенком олова. А внутри меня нарастает уверенность: я выращу в этом лесу свою дочь – с незамутненным сознанием, не-затемненным зрением и не скованным страхом сердцем. Она будет безбоязненно выходить за периметр, гулять по лесу, лазать по скалам и бродить по диким дебрям. Я научу ее плавать в пруду за фермерским домом, собирать лимоны и лесные орехи. А еще – спать под звездами в теплые, тихие ночи. И, прикасаясь к ее веснушчатой переносице и маленьким миндалевидным глазкам, я не буду думать о нем… Потому что она будет моей дочкой. Только моей.
Часть пятая
Чужие
Teo
Когда-то я разыскивал исчезнувших людей. Это было до того, как две зимы назад, углубившись в горы Северной Калифорнии, я сам стал одним из пропавших. Я открываю дверь в минимаркет на заправке «Тимбер-Крик». Маленький колокольчик над ней заливается перезвоном, и на меня накатывает холодная волна воспоминаний, как будто я переношусь в ускользнувшее прошлое. Та же женщина с посеревшей кожей сидит за кассой под докучливое жужжание светильников с люминесцентными лампами и лениво глазеет в окно, постукивая пальцем по пачке сигарет той же марки.
– У вас есть телефон? – спрашиваю я с порога.
Тонкая бровь кассирши приподнимается. В глазах – та же настороженность, что сквозила в них в мой прежний визит в магазинчик.
– Телефон есть, но не бесплатный. Вам придется раскошелиться.
– Вызовите скорую помощь.
При этих словах лицо кассирши меняется, словно все морщинки на нем подтягивают вверх невидимые нити.
– А я вас помню, – кивает женщина. – Вы проезжали здесь пару лет назад, искали какую-то женщину. – Кассирша убирает руку с пачки сигарет. – Нашли?
– Да, – поспешно отвечаю я. – Пожалуйста, вызовите скорую! Она ранена.
Желтые белки кассирши мгновенно устремляются на мои руки; запятнавшая их кровь Каллы каплет на пол, застланный линолеумом. Кассирша на миг замирает, даже не моргает. А потом поворачивается и суетливо тянет руки к телефонному аппарату.
Мне безразлично, что она наговорит полицейским. Выскочив на улицу, я подбегаю к пикапу и зажимаю руками огнестрельную рану в животе Каллы; рядом с ней на переднем сиденье-диване притихла Колетт с малышкой на руках. Мы не перекинулись ни словом, и никто из нас не знает, что произойдет дальше.
Дождь ослабевает, небо после грозы становится бледным, почти бесцветным. Полиция прибывает под вой сирены и вихрящиеся отблески мигалок. Каллу переносят в санитарный автомобиль и увозят. Колетт с ребенком тоже забирают. Минуты теперь летят молниеносно. Гул голосов прорезают вопросы – о пуле в теле Каллы; о том, где мы были и как нас зовут.
– Вы только что выехали из леса? – спрашивает молодой офицер с одутловатым лицом. Такое впечатление, будто он сомневается, что это не розыгрыш. – Спустя столько времени?
Я рассказываю ему нашу историю. Но не все. Потому что внутри щемит странная боль – потребность защитить место, бывшее нашим домом. Сохранить его в тайне, даже сейчас.
– Там остались еще люди? – требуют конкретики полицейские.
Мне делается муторно. Другие люди… Может быть, они хотят, чтобы их всех нашли. А может быть, желают остаться ненайденными, изолированными в лесу, ставшем их домом. Могу ли я решать за них?
Солнце уже клонится к западу, когда полицейские наконец-то решают, что мне нечего им больше сказать, и отвозят меня в отель в часе езды от заправки. В отеле есть открытый бассейн, континентальный завтрак и включенный на полную громкость телевизор в холле. В ушах и звенит, и стучит. У меня одно желание – поехать в больницу, навестить Каллу. Но полицейские охлаждают мой пыл: я смогу увидеть жену или Колетт только утром.
– Почему бы вам не отдохнуть? – говорит один из них.
Почему бы и нет… Можно ничего не предпринимать. Можно тупо сидеть в убогом затхлом номере без солнечного света, свежего воздуха и достаточного пространства для передвижения… А у меня сердце разрывается и душа ноет, пока я пытаюсь осмыслить все произошедшее.
Я прикасаюсь к телевизионному пульту, к гладильной доске в узеньком стенном шкафу, к куску мыла рядом с раковиной. И каждый раз перед глазами возникают образы людей, проживавших в этом номере до меня, горничных и плачущих детей, любовников на одну ночь. Мой дар возвращается ко мне в виде вспышек, мелькающих в ритме стаккато картин, видеть которые мне совершенно не хочется.
Мой дар так долго «спал», что всплывающие в памяти воспоминания – которые и не мои вовсе, а чужие – мое сознание воспринимает как нежелательное и пугающее вторжение. Мы только что сбежали из Пасторали, и мой разум пока не полностью восстановился. Он еще замутнен, еще не избавился от диссоциативного расстройства – взаимодействия между памятью, идентичностью, восприятием и эмоциями до конца не отлажены. Я все еще не уверен, кем являюсь в действительности.
Сон нейдет. Я лежу один, в кровати, пахнущей тем, чему название я позабыл: каким-то ненатуральным отбеливающим веществом. Вперив взгляд в низкий потолок, я думаю о Калле. О чужих людях, обступивших ее, об иглах, исколовших ее тело, и волнительно пощелкивающих приборах. А утром в холле меня не поджидает ни один полицейский. Хотя они пообещали, что первым делом заедут за мной и отвезут в больницу. Стоя за креслами, обитыми материей с шахматным узором, я разглядываю бассейн. Еще довольно рано, и из всех шезлонгов возле него занят лишь один: какая-то женщина читает книгу под сенью большого зонтика, и трепещущий синий прямоугольник перед ней подмигивает ясному небу.
В холле, в нескольких футах от меня, все так же работает телевизор. В ушах звенит навязчивая реклама – сначала чистящего средства для ванной, потом гигиенических прокладок для женщин, а затем хранилища с бесплатным пользованием в первый месяц. Чистота и правильная организация пространства. Чистота и избавление от ненужных вещей. Эти лозунги, как назойливые насекомые, раздражают барабанные перепонки. И я в попытке защититься от них уже шагаю к раздвижным дверям холла, когда из телевизора слышится имя: Колетт.
Тормознув, я поворачиваюсь и вытягиваю шею. Вслушиваюсь в слова, что произносит голос, разносящийся из динамиков. Ну почему нельзя убавить чертову громкость? Так же можно оглохнуть! Это вещает местная новостная станция. С экрана телевизора на меня смотрят седовласый диктор и ведущая с неестественно голубыми глазами:
«…Вчера в больницу была доставлена женщина с ребенком, убежавшая из отдаленного лесного поселения примерно в часе езды к югу отсюда. Но установить ее личность удалось лишь сегодня утром. Полиция и власти убедились, что это действительно Эллен Баллистер, молодая актриса, исчезнувшая из своего дома в Малибу одиннадцать лет назад. До сих пор ее считали погибшей».
Пол едва не уплывает из-под моих ног. В этот момент в холл заходит мужчина. Поравнявшись со мной, он смотрит на экран, потом качает головой и скашивает взгляд на меня:
– Охрененная история, правда? По словам ее мужа, она оставила записку перед исчезновением. Написала, что едет на побережье, хочет провести выходные одна. Но домой так и не вернулась. Каким-то образом ее занесло в этот лес. Возможно, амнезия, предполагают врачи. Она не может вспомнить, что с ней случилось. – Незнакомец снова качает головой, но по его глазам я понимаю: он потрясен и заинтригован этой историей. – Она даже родила ребенка в лесу, от другого мужика. Вот оно как в жизни бывает. Такой сюжетец ни один писака не выдумает. Невероятно!
Мужчина смотрит на меня в ожидании отклика, кивка в знак согласия. Но я даже бровью не повожу. Каким-то образом Эллен Баллистер оказалась в Пасторали. Возможно, она отправилась на ее поиски под стать Мэгги. А может, наткнулась на нее случайно (что, впрочем, маловероятно). А потом она забыла, кем являлась. Забыла, как и все мы. Эллен забыла, что была другой за пределами общины. Но теперь она вернулась назад. С новорожденной дочкой.
Отвернувшись от телеэкрана и общительного мужчины, я выхожу из отеля. Слух пошел, и я подозреваю, что очень скоро и меня замучают расспросами о Калле и обо мне самом.
У патрульной машины возле входа в отель стоит молодой офицер – руки в карманах, глаза буравят бассейн. Похоже, он предпочел бы намазаться солнцезащитным кремом и поплескаться в воде, а не возиться со мной.
– Сэр, – обращается он, не называя меня по имени, которым я назвался вчера полицейским: Тео. Возможно, они заподозрили, что это был обман или, на худой счет, не полная правда, и ждут развития истории. А лично от меня – признаний.
Офицер распахивает передо мной пассажирскую дверцу, не вынуждая садиться назад. И мы выезжаем с гостиничной парковки. Я стараюсь ни к чему не притрагиваться в салоне. У меня нет ни малейшего желания видеть лица тех, кого когда-то арестовали и, надев наручники, затолкали в эту машину.
Хотя денек выдался погожим, облака висят низко, а воздух душный, насыщенный влагой и смрадом автомобильных выхлопов. Слава богу, мой полицейский эскортник – тип неразговорчивый. И мы в полном молчании проезжаем мимо нескольких ресторанчиков, кофейни, двух магазинов бытовой техники и церкви. Городок маленький, но с плотной застройкой. Здания стоят тесно, чуть не прижимаются друг к другу, а участки с индивидуальными домами разграничены заборами.
Мне не по себе. Я чувствую себя не в своей тарелке, наблюдая в окне быстро меняющийся городской ландшафт. Наконец, проехав еще около мили, мы останавливаемся у больницы, угнездившейся на вершине пологого холма. Я торопливо открываю дверь.
– Я подожду вас здесь, – кивает мне молодой коротко стриженный офицерик с остекленевшими от скуки глазами.
Палата Каллы на втором этаже. Ох уж эти отбеленные поверхности и тикающие аппараты… Когда я захожу в палату, Калла поднимает веки и протягивает мне руку; ее глаза мгновенно увлажняются.
– Прости меня, – поцеловав жену, выдавливаю я.
Калла мотает головой, по щекам уже струятся слезы:
– Ты ни в чем не виноват.
– Я должен был отобрать у него пистолет быстрее. А тебе велеть бежать.
Снова покачав головой, Калла улыбается:
– Я бы все равно не оставила тебя одного. Ты же знаешь, какой я бываю упрямой.
Я киваю, и она притягивает меня к себе, чтобы я снова ее поцеловал.
– Я хотел навестить тебя вчера вечером, но мне не разрешили.
– Врач говорит, что меня могут выписать уже завтра. Или послезавтра.
Губы Каллы едва шевелятся, жена выглядит слабой и бледной, но она жива!
– Ранение неглубокое, пуля застряла между ребрами. Я быстро поправлюсь.
Я сжимаю ее руку в ладонях. Мне следовало находиться здесь, когда она пришла в сознание, и самому переговорить с докторами. Я вообще не должен был оставлять жену одну.
– Я сказала им, что это был несчастный случай на охоте, – говорит Калла, – и что никто не виноват в происшедшем.
С того момента, как выбрались из леса, мы наплели столько лжи, словно боимся правды. Словно защищаем то место, из которого сбежали.
– Здесь холодно, – прерывает молчание Калла.
Выпустив ее руку, я натягиваю на нее больничное одеяло по самый подбородок, но жена добавляет:
– Не в этом смысле.
И я впервые ухмыляюсь:
– Я понимаю, что ты имеешь в виду.
Калла чертит пальцем на моей ладони круги:
– Ты сказал им, откуда мы приехали?
– Нет. Я сказал, что мы жили в лесу. И больше ничего. Я не рассказывал полицейским об общине.
– А может, стоит рассказать?
– Это все изменит. Как знать, возможно, остальным в лесу лучше, чем было бы здесь.
– Лучше жить во лжи? – спрашивает жена. – Жить в страхе перед Леви?
Моргнув, Калла прикасается к левому боку, к тому месту, где из ее плоти извлекли пулю.
А я дотрагиваюсь до ее плеча, всем сердцем желая забрать у нее всю боль, засадить ее в свою грудную клетку.
– Не знаю…
Я действительно не знаю, что теперь происходит в общине. Но переживаю за людей, оставшихся там, и за то, что с ними будет, если мы ничего не предпримем. Но какая-то часть меня также беспокоится о том, что я не смогу стать тем мужчиной, каким прежде был – когда жил не в лесу, а в этом мире. А еще я опасаюсь, что не смогу вытравить из себя того человека, которым стал в Пасторали. Я боюсь, что не смогу понять различия между этими двумя мужчинами.
Лицо Каллы разглаживается, она немного успокаивается.
Меня трясет от холода – от того, что я сделала. Но я старюсь дышать ровно. И прикладываю руку к животу. В нем трепещет пульс ребенка. Моего ребенка. Я прожила уже часть жизни. И половину ее – во тьме. Но теперь я ощущаю нечто новое: странное тепло, легкость, которой не ведала с детства. То, чего мне так недоставало!
Небо становится серым с оттенком олова. А внутри меня нарастает уверенность: я выращу в этом лесу свою дочь – с незамутненным сознанием, не-затемненным зрением и не скованным страхом сердцем. Она будет безбоязненно выходить за периметр, гулять по лесу, лазать по скалам и бродить по диким дебрям. Я научу ее плавать в пруду за фермерским домом, собирать лимоны и лесные орехи. А еще – спать под звездами в теплые, тихие ночи. И, прикасаясь к ее веснушчатой переносице и маленьким миндалевидным глазкам, я не буду думать о нем… Потому что она будет моей дочкой. Только моей.
Часть пятая
Чужие
Teo
Когда-то я разыскивал исчезнувших людей. Это было до того, как две зимы назад, углубившись в горы Северной Калифорнии, я сам стал одним из пропавших. Я открываю дверь в минимаркет на заправке «Тимбер-Крик». Маленький колокольчик над ней заливается перезвоном, и на меня накатывает холодная волна воспоминаний, как будто я переношусь в ускользнувшее прошлое. Та же женщина с посеревшей кожей сидит за кассой под докучливое жужжание светильников с люминесцентными лампами и лениво глазеет в окно, постукивая пальцем по пачке сигарет той же марки.
– У вас есть телефон? – спрашиваю я с порога.
Тонкая бровь кассирши приподнимается. В глазах – та же настороженность, что сквозила в них в мой прежний визит в магазинчик.
– Телефон есть, но не бесплатный. Вам придется раскошелиться.
– Вызовите скорую помощь.
При этих словах лицо кассирши меняется, словно все морщинки на нем подтягивают вверх невидимые нити.
– А я вас помню, – кивает женщина. – Вы проезжали здесь пару лет назад, искали какую-то женщину. – Кассирша убирает руку с пачки сигарет. – Нашли?
– Да, – поспешно отвечаю я. – Пожалуйста, вызовите скорую! Она ранена.
Желтые белки кассирши мгновенно устремляются на мои руки; запятнавшая их кровь Каллы каплет на пол, застланный линолеумом. Кассирша на миг замирает, даже не моргает. А потом поворачивается и суетливо тянет руки к телефонному аппарату.
Мне безразлично, что она наговорит полицейским. Выскочив на улицу, я подбегаю к пикапу и зажимаю руками огнестрельную рану в животе Каллы; рядом с ней на переднем сиденье-диване притихла Колетт с малышкой на руках. Мы не перекинулись ни словом, и никто из нас не знает, что произойдет дальше.
Дождь ослабевает, небо после грозы становится бледным, почти бесцветным. Полиция прибывает под вой сирены и вихрящиеся отблески мигалок. Каллу переносят в санитарный автомобиль и увозят. Колетт с ребенком тоже забирают. Минуты теперь летят молниеносно. Гул голосов прорезают вопросы – о пуле в теле Каллы; о том, где мы были и как нас зовут.
– Вы только что выехали из леса? – спрашивает молодой офицер с одутловатым лицом. Такое впечатление, будто он сомневается, что это не розыгрыш. – Спустя столько времени?
Я рассказываю ему нашу историю. Но не все. Потому что внутри щемит странная боль – потребность защитить место, бывшее нашим домом. Сохранить его в тайне, даже сейчас.
– Там остались еще люди? – требуют конкретики полицейские.
Мне делается муторно. Другие люди… Может быть, они хотят, чтобы их всех нашли. А может быть, желают остаться ненайденными, изолированными в лесу, ставшем их домом. Могу ли я решать за них?
Солнце уже клонится к западу, когда полицейские наконец-то решают, что мне нечего им больше сказать, и отвозят меня в отель в часе езды от заправки. В отеле есть открытый бассейн, континентальный завтрак и включенный на полную громкость телевизор в холле. В ушах и звенит, и стучит. У меня одно желание – поехать в больницу, навестить Каллу. Но полицейские охлаждают мой пыл: я смогу увидеть жену или Колетт только утром.
– Почему бы вам не отдохнуть? – говорит один из них.
Почему бы и нет… Можно ничего не предпринимать. Можно тупо сидеть в убогом затхлом номере без солнечного света, свежего воздуха и достаточного пространства для передвижения… А у меня сердце разрывается и душа ноет, пока я пытаюсь осмыслить все произошедшее.
Я прикасаюсь к телевизионному пульту, к гладильной доске в узеньком стенном шкафу, к куску мыла рядом с раковиной. И каждый раз перед глазами возникают образы людей, проживавших в этом номере до меня, горничных и плачущих детей, любовников на одну ночь. Мой дар возвращается ко мне в виде вспышек, мелькающих в ритме стаккато картин, видеть которые мне совершенно не хочется.
Мой дар так долго «спал», что всплывающие в памяти воспоминания – которые и не мои вовсе, а чужие – мое сознание воспринимает как нежелательное и пугающее вторжение. Мы только что сбежали из Пасторали, и мой разум пока не полностью восстановился. Он еще замутнен, еще не избавился от диссоциативного расстройства – взаимодействия между памятью, идентичностью, восприятием и эмоциями до конца не отлажены. Я все еще не уверен, кем являюсь в действительности.
Сон нейдет. Я лежу один, в кровати, пахнущей тем, чему название я позабыл: каким-то ненатуральным отбеливающим веществом. Вперив взгляд в низкий потолок, я думаю о Калле. О чужих людях, обступивших ее, об иглах, исколовших ее тело, и волнительно пощелкивающих приборах. А утром в холле меня не поджидает ни один полицейский. Хотя они пообещали, что первым делом заедут за мной и отвезут в больницу. Стоя за креслами, обитыми материей с шахматным узором, я разглядываю бассейн. Еще довольно рано, и из всех шезлонгов возле него занят лишь один: какая-то женщина читает книгу под сенью большого зонтика, и трепещущий синий прямоугольник перед ней подмигивает ясному небу.
В холле, в нескольких футах от меня, все так же работает телевизор. В ушах звенит навязчивая реклама – сначала чистящего средства для ванной, потом гигиенических прокладок для женщин, а затем хранилища с бесплатным пользованием в первый месяц. Чистота и правильная организация пространства. Чистота и избавление от ненужных вещей. Эти лозунги, как назойливые насекомые, раздражают барабанные перепонки. И я в попытке защититься от них уже шагаю к раздвижным дверям холла, когда из телевизора слышится имя: Колетт.
Тормознув, я поворачиваюсь и вытягиваю шею. Вслушиваюсь в слова, что произносит голос, разносящийся из динамиков. Ну почему нельзя убавить чертову громкость? Так же можно оглохнуть! Это вещает местная новостная станция. С экрана телевизора на меня смотрят седовласый диктор и ведущая с неестественно голубыми глазами:
«…Вчера в больницу была доставлена женщина с ребенком, убежавшая из отдаленного лесного поселения примерно в часе езды к югу отсюда. Но установить ее личность удалось лишь сегодня утром. Полиция и власти убедились, что это действительно Эллен Баллистер, молодая актриса, исчезнувшая из своего дома в Малибу одиннадцать лет назад. До сих пор ее считали погибшей».
Пол едва не уплывает из-под моих ног. В этот момент в холл заходит мужчина. Поравнявшись со мной, он смотрит на экран, потом качает головой и скашивает взгляд на меня:
– Охрененная история, правда? По словам ее мужа, она оставила записку перед исчезновением. Написала, что едет на побережье, хочет провести выходные одна. Но домой так и не вернулась. Каким-то образом ее занесло в этот лес. Возможно, амнезия, предполагают врачи. Она не может вспомнить, что с ней случилось. – Незнакомец снова качает головой, но по его глазам я понимаю: он потрясен и заинтригован этой историей. – Она даже родила ребенка в лесу, от другого мужика. Вот оно как в жизни бывает. Такой сюжетец ни один писака не выдумает. Невероятно!
Мужчина смотрит на меня в ожидании отклика, кивка в знак согласия. Но я даже бровью не повожу. Каким-то образом Эллен Баллистер оказалась в Пасторали. Возможно, она отправилась на ее поиски под стать Мэгги. А может, наткнулась на нее случайно (что, впрочем, маловероятно). А потом она забыла, кем являлась. Забыла, как и все мы. Эллен забыла, что была другой за пределами общины. Но теперь она вернулась назад. С новорожденной дочкой.
Отвернувшись от телеэкрана и общительного мужчины, я выхожу из отеля. Слух пошел, и я подозреваю, что очень скоро и меня замучают расспросами о Калле и обо мне самом.
У патрульной машины возле входа в отель стоит молодой офицер – руки в карманах, глаза буравят бассейн. Похоже, он предпочел бы намазаться солнцезащитным кремом и поплескаться в воде, а не возиться со мной.
– Сэр, – обращается он, не называя меня по имени, которым я назвался вчера полицейским: Тео. Возможно, они заподозрили, что это был обман или, на худой счет, не полная правда, и ждут развития истории. А лично от меня – признаний.
Офицер распахивает передо мной пассажирскую дверцу, не вынуждая садиться назад. И мы выезжаем с гостиничной парковки. Я стараюсь ни к чему не притрагиваться в салоне. У меня нет ни малейшего желания видеть лица тех, кого когда-то арестовали и, надев наручники, затолкали в эту машину.
Хотя денек выдался погожим, облака висят низко, а воздух душный, насыщенный влагой и смрадом автомобильных выхлопов. Слава богу, мой полицейский эскортник – тип неразговорчивый. И мы в полном молчании проезжаем мимо нескольких ресторанчиков, кофейни, двух магазинов бытовой техники и церкви. Городок маленький, но с плотной застройкой. Здания стоят тесно, чуть не прижимаются друг к другу, а участки с индивидуальными домами разграничены заборами.
Мне не по себе. Я чувствую себя не в своей тарелке, наблюдая в окне быстро меняющийся городской ландшафт. Наконец, проехав еще около мили, мы останавливаемся у больницы, угнездившейся на вершине пологого холма. Я торопливо открываю дверь.
– Я подожду вас здесь, – кивает мне молодой коротко стриженный офицерик с остекленевшими от скуки глазами.
Палата Каллы на втором этаже. Ох уж эти отбеленные поверхности и тикающие аппараты… Когда я захожу в палату, Калла поднимает веки и протягивает мне руку; ее глаза мгновенно увлажняются.
– Прости меня, – поцеловав жену, выдавливаю я.
Калла мотает головой, по щекам уже струятся слезы:
– Ты ни в чем не виноват.
– Я должен был отобрать у него пистолет быстрее. А тебе велеть бежать.
Снова покачав головой, Калла улыбается:
– Я бы все равно не оставила тебя одного. Ты же знаешь, какой я бываю упрямой.
Я киваю, и она притягивает меня к себе, чтобы я снова ее поцеловал.
– Я хотел навестить тебя вчера вечером, но мне не разрешили.
– Врач говорит, что меня могут выписать уже завтра. Или послезавтра.
Губы Каллы едва шевелятся, жена выглядит слабой и бледной, но она жива!
– Ранение неглубокое, пуля застряла между ребрами. Я быстро поправлюсь.
Я сжимаю ее руку в ладонях. Мне следовало находиться здесь, когда она пришла в сознание, и самому переговорить с докторами. Я вообще не должен был оставлять жену одну.
– Я сказала им, что это был несчастный случай на охоте, – говорит Калла, – и что никто не виноват в происшедшем.
С того момента, как выбрались из леса, мы наплели столько лжи, словно боимся правды. Словно защищаем то место, из которого сбежали.
– Здесь холодно, – прерывает молчание Калла.
Выпустив ее руку, я натягиваю на нее больничное одеяло по самый подбородок, но жена добавляет:
– Не в этом смысле.
И я впервые ухмыляюсь:
– Я понимаю, что ты имеешь в виду.
Калла чертит пальцем на моей ладони круги:
– Ты сказал им, откуда мы приехали?
– Нет. Я сказал, что мы жили в лесу. И больше ничего. Я не рассказывал полицейским об общине.
– А может, стоит рассказать?
– Это все изменит. Как знать, возможно, остальным в лесу лучше, чем было бы здесь.
– Лучше жить во лжи? – спрашивает жена. – Жить в страхе перед Леви?
Моргнув, Калла прикасается к левому боку, к тому месту, где из ее плоти извлекли пулю.
А я дотрагиваюсь до ее плеча, всем сердцем желая забрать у нее всю боль, засадить ее в свою грудную клетку.
– Не знаю…
Я действительно не знаю, что теперь происходит в общине. Но переживаю за людей, оставшихся там, и за то, что с ними будет, если мы ничего не предпримем. Но какая-то часть меня также беспокоится о том, что я не смогу стать тем мужчиной, каким прежде был – когда жил не в лесу, а в этом мире. А еще я опасаюсь, что не смогу вытравить из себя того человека, которым стал в Пасторали. Я боюсь, что не смогу понять различия между этими двумя мужчинами.
Лицо Каллы разглаживается, она немного успокаивается.