Мрачные сказки

– Как там Колетт со своей малышкой?

– Ее настоящее имя – Эллен. До приезда в Пастораль она была актрисой. Об этом рассказали в новостном репортаже, по телевизору в отеле.

– Ты остановился в отеле? – смеется глазами жена.

– Ну да.

– И как тебе там?

– Пахнет прачечной.

Калла усмехается и тут же съеживается, снова хватаясь за ребра. Ее глаза начинают закрываться. Похоже, от лекарственных препаратов в капельнице жену клонит в сон.

– Тебе надо отдохнуть, – говорю я.

Сглотнув, Калла силится открыть глаза.

– А если ты не прав? – произносит она сонным голосом. – Что, если ее настоящее имя вовсе не Эллен? А то, которым она называла себя в Пасторали? – с еле заметной улыбкой прикасается к моей руке Калла. – Возможно, лишь это имеет значение.

– Возможно, – отвечаю я.

Но Калла уже спит, тихо посапывая; ее волосы разметались по подушке.



Калла

Мое имя не Калла. Я Мэгги Сент-Джеймс. Семь лет назад я зашла в густой лес и позабыла обратную дорогу. А теперь я лежу на больничной койке, и меня раздражает тошнотворный душок гигиенической чистоты. По-моему, нет ничего хуже запаха стерильно чистой палаты. Мне по нраву другие запахи – земли и пыльцы, старых книг и старого дерева.

Я провела в больнице три дня. И сейчас врачи готовы отпустить меня домой. Домой? Но где он, мой дом? Медсестра сказала мне, что Колетт – Эллен Баллистер – уже выписалась из больницы. Мужу и прочим родным, приехавшим за ней, пришлось пробиваться сквозь толпу репортеров, кинооператоров и фотографов, которым не терпелось заполучить кадры с некогда подававшей большие надежды актрисой, вернувшейся спустя столько лет, да еще и с ребенком на руках. С ребенком, чьим отцом оказался другой мужчина, а не законный муж, которого Эллен оставила. Ребенком, который теперь должен выжить. Это мне тоже сказала медсестра.

Колетт наконец-то дала дочке имя: Кловер Клементина Роуз. Хорошее имя, «пасторальное». Кловер – «клевер»…

Тео приезжает за мной после обеда. Сев в его старенький пикап, я опускаю стекло, откидываю голову на подголовник и с наслаждением подставляю лицо ветерку. Но путь близкий, и уже вскоре Тео помогает мне пройти по холлу гостиницы к лифту. В номере я подхожу к окну и окидываю взглядом незнакомый ландшафт. Мир, обросший коростой бетона, иезуитски подмигивающий тебе уличными фонарями и действующий на нервы пронзительными автомобильными гудками.

– В отель позвонили твои родители, – говорит за моей спиной Тео. – Они знают, что ты здесь.

Я резко оборачиваюсь:

– Откуда?

– Их оповестила полиция. По всей видимости, они нашли тебя в базе пропавших без вести.

Тео стоит всего в нескольких шагах. И, похоже, готов в любой момент броситься и подхватить меня, если мне вдруг станет плохо и от слабости я рухну на пол у окна. На трясущихся ногах, пошатываясь, подбредаю к кровати и, прижав руку к бедру, сажусь на краешек.

– Что я им скажу?

– Правду…

– В чем эта правда? Я даже не знаю… – мотаю головой я.

Я знаю, что должна звать его Тревисом, а он меня – Мэгги. Но, похоже, мы не можем отречься от имен тех, кем стали в Пасторали.

Мы сидим в холле отеля; во мне клокочет странная нервная энергия. В дальнем углу длинного прямоугольного помещения гудит телевизор. Пожилая пара смотрит новости; задрав головы, супруги напряженно внимают голосам дикторов, витиевато вещающим о биржевых котировках, стоимости акций, вспышке самого опасного из всех известных штаммов гриппа и перестрелке где-то на востоке. Число ее жертв неизвестно. Таков «скелет» общества, которое мы когда-то покинули. Я забыла обо всех этих вещах, а сейчас они вернулись, и мне почему-то от них дискомфортно. Мне хочется отмахнуться от них, как от злобных комаров, норовящих вонзить жала в мою кожу и напиться моей кровушки. То, что раньше меня волновало, теперь кажется мелочным и суетным…

– Они приехали, – кивает Тео на стеклянные двери, выходящие на парковку.

Встав со стула, он проводит руками по брючинам, как будто хочет стряхнуть с себя нервозность.

Держась за руки, мои родители шагают по асфальту. Их образы мне кажутся знакомыми и в то же время неблизкими… Знать бы, что я почувствую, когда они приблизятся ко мне с распростертыми объятиями – эти два человека, что семь лет искали свою дочь. Меня. Мне должно быть очень скверно на душе из-за этого. Ведь я виновата перед ними и за те переживания, что изрезали их лица морщинами, и за те ночи, что они провели без сна после моего исчезновения. Но странно! Я не ощущаю ничего. Только стук сердца в груди.

Родители заходят в отель, обводят глазами холл. И как только замечают меня, заходятся плачем. Еще миг – и я в их объятиях. Мама тихо произносит мое имя – неверное имя.

– Мэгги, – бормочет она, – Мэгги, ты в порядке?

А я так и не понимаю, что чувствую. И не знаю, что сказать. Стежки наложенных швов больно стягивают кожу – уж слишком крепки их объятия. Голова гудит, как наковальня, по которой бьют молотом. Я вроде бы должна узнать – и признать – этих людей. Но разум отказывается включить их в общую картину моей жизни, связать с ними какой-то ее период. Образы и сцены из прошлого сумбурны, разрозненны и хаотичны.

Я отстраняюсь от родителей, и они переводят взгляд на Тео – Тревиса.

– Спасибо вам, – говорит ему мама; ее слова с трудом пробиваются сквозь рыданья, но руки уже обнимают его, а губы со всхлипами утыкаются в плечо Тео. Через столько лет он все-таки вернул меня родителям – он выполнил работу, сделать которую они его наняли.

Напряжение в моей груди подступает комом к горлу. Холл кружится перед глазами. Пытаясь сдержать тошноту, я поспешно опускаюсь в кресло. Родители усаживаются на маленьком диванчике напротив; они смотрят на меня так, словно стараются совместить свои воспоминания обо мне – семилетней давности – с образом женщины, которая сидит перед ними сейчас.


– Ты в порядке? – повторяет мама свой вопрос, наклоняясь ко мне так близко, как только возможно. Странное проявление любви и участия от женщины, которая раньше, когда я была маленькой, никогда не выказывала мне таких чувств. Я не то чтобы это помню – скорее чувствую.

И киваю в ответ, но при этом передергиваюсь всем телом. Тео сидит рядом; я чувствую, что он хочет дотронуться до меня, погладить. Но стойко держит руки на коленях – из боязни, что мои родители это заметят и поймут, кем мы стали друг для друга.

– В полиции сказали, что тебя нашли неподалеку от того места, где ты бросила свою машину, – заговаривает отец. – И что ты все эти годы жила в лесу.

Я перевожу взгляд на маму; ее лицо вдруг делается угрюмым, кожа на висках собирается в складки.

– Я… – едва открыв рот, я прикусываю язык. И лишь верчу кольцо на пальце – свое обручальное кольцо! Я не знаю, что сказать, с чего начать. Как объяснить им последние семь лет жизни? Как дать им понять, что я уже не та, кем была прежде. Теперь я многоликим толпам, капучино и шумным кинотеатрам предпочитаю умиротворяющую тишину осенних сумерек и сырость почвы под ногами. И я очень сомневаюсь, что смогу стать прежней. Да я и не знаю толком, какой я теперь должна быть. А видеть родителей снова – для меня и облегчение, и напряжение, стесняющее грудь, давящее на рану, в которой еще пару дней назад сидела пуля. Как объяснить им, что я здесь задыхаюсь? Мне душно и муторно. Настолько, что меня может стошнить прямо здесь, в гостиничном холле с его орущим телевизором, визгливым свистом раздвигающихся дверей, противным гулом чемоданов на колесиках, которые тащат за собой чужие мне люди, несдержанными криками детей и дребезжанием мобильных телефонов.

Тео все-таки берет мою руку и, крепко сжав, притягивает меня к себе. Я слышу слово, пульсирующее в висках: муж, муж, муж. И наконец вспоминаю: это слово повторял мне Леви. Повторял до тех пор, пока я в него не поверила. Леви внушил мне, что Тео – мой муж, лишил возможности воспринимать его иначе. Но не он заставил меня полюбить Тео. Не по воле Леви мое сердце заходится от волнения при одном его прикосновении! Я по собственной воле отдалась любви. И Тео – муж мне, потому что я без него не могу, я слилась с ним душой и телом, а вовсе не потому, что Леви нас поженил.

Я отвечаю мужу улыбкой, от его прикосновения снова бабочки в животе! Но, посмотрев на родителей, вижу их реакцию: мама спала с лица, кровь отхлынула от щек, а отец оцепенел как истукан.

Сглотнув, на этот раз я обретаю голос.

– Это мой муж, Тео. Вы знаете его под именем Тревиса. Мы поженились два года назад… – Мой голос срывается, но тут же восстанавливается: – Хотя мне кажется, что мы женаты с ним намного дольше.

В уши врываются посторонние звуки: шипение телевизора, звонок телефона на стойке регистрации, голос женщины, ответившей на него. Наконец мать отваживается спросить:

– Что с тобой там произошло?

Ее руки сплетаются так крепко, что костяшки на пальцах белеют.

– Я стала другой.



Родители сняли номер на третьем этаже. Лифт увозит их выше. В ответ на приглашение присоединиться к ним за ужином в итальянском ресторанчике «Мартони», чуть дальше по дороге, я ответила, что мы с Тео предпочли бы остаться в отеле; ресторанный гвалт – это уже слишком. Но, по правде говоря, встречаться с ними снова, поддерживать разговор и делать вид, будто мы можем вернуться к той жизни, что когда-то вели, – выше моих сил на данный момент.

Голова так и не перестала кружиться после нашего общения в холле. Эти взгляды, что мать украдкой бросала на нас… это беспокойство и смятение, которые выдавали морщинки в уголках ее рта… Что все это значило? Мама явно была потрясена. И при виде моей руки в руке Тео, и от осознания того, что я изменилась и имею от нее секреты. Только у нее тоже есть свои тайны – я поняла это по напряжению, которое выдавали ее глаза.

Мы с Тео возвращаемся в свой номер. Я сажусь на край кровати, задираю рубашку, и Тео, отодрав пластырь и сняв с моей раны марлевый тампон, внимательно разглядывает шов и хирургический надрез. Он маленький – там, где пуля вклинилась в плоть и застряла под нижними ребрами. Стой Паркер чуть ближе ко мне и не будь его пистолет таким старым и так редко стрелявшим, возможно, пуля проникла бы гораздо глубже в мое тело и повредила жизненно важные органы. Иными словами, убила бы меня. Что ж, мне повезло! Это факт.

Обработав надрез перекисью водорода, Тео накладывает чистую марлю и снова фиксирует ее пластырем.

– Хорошо заживает, – говорит муж.

Я касаюсь его руки, и Тео поднимает глаза.

– Мне страшно, – признаюсь ему я.

– Знаю… Мне тоже.

До ушей доносится тихий стук в дверь. Тео встает, а я, одернув рубашку, делаю глубокий вдох – проверяю, насколько свободна в движениях. Муж распахивает дверь. В коридоре стоит мать: плечи ссутулены, руки сцеплены, а вид такой, словно ей не по себе в этом отеле. Как бывает, когда ты слишком редко уезжаешь из дома.

– Мэгги, – все еще стоя в коридоре, говорит мать, – можно мне с тобой поговорить?

Она не знает моего нового имени, которое я получила в Пасторали. А «Мэгги» из ее уст неприятно режет мне слух. Прошлое, крадучись, пытается пробраться в мое настоящее.

– Я оставлю вас одних, – опережает мой протест Тео.

И, обойдя мать, быстро удаляется по коридору прочь. Я представляю, как он сидит в одиночестве в холле или в пикапе, ожидая, когда станет безопасным возвращение в нашу маленькую комнату. Все, что нам осталось… Переступив через порог, мама притворяет за собой дверь.

– Как же я рада видеть тебя, – говорит она.

И я вижу в ее глазах боль, несвойственное ей сожаление.

– Столько лет прошло!

– Знаю.

Мама пересекает комнату, но не пытается меня обнять. Наверное, чувствует, что мне этого не хочется, что я все еще пытаюсь осмыслить свое новое положение – обстановку, ее приезд, да все вокруг!

– Сигарета мне сейчас не помешала бы, – бормочет мать, скрещивая руки и делано усмехаясь самой себе.

Я не помню мать курящей. Но, возможно, она закурила после моего исчезновения. Пристрастилась на нервной почве. Не мне ее винить. Мать опускает руки, суетливо теребит ими ткань платья. Наконец, собравшись с духом, заглядывает мне в глаза:

– Я не знаю, что произошло между тобой и Тревисом в том лесу. И почему вы поженились, но… – осекается мать; быть может, решила не говорить того, что думала. Через пару секунд она продолжает: – В полиции нам сказали, что ты плохо помнишь свою жизнь до отъезда.

Я поднимаюсь с кровати. С небольшим усилием, но у матери хватает сообразительности не пытаться мне помочь, за что я ей реально благодарна. Она только наблюдает за тем, как я подхожу к окну и обвожу взглядом парковку. Чуть дальше под лучами вечернего солнца сверкает неестественными бликами бассейн.

– Память возвращается, только медленно.

– А ты помнишь мои рассказы о том месте, в котором я когда-то жила?