Мрачные сказки

– Я вовсе не хотел, чтобы…

– Тео, – мотает головой жена, обливая водой плечи, – пожалуйста, оставь меня одну.

Ноги уносят меня к двери, но на пороге я останавливаюсь и хочу уже извиниться перед женой, сказать, как сильно я сожалею, но ее крепко сжатые губы и холодный блеск глаз убеждают меня без слов: говорить что-либо бесполезно.

Выйдя из ванной, я спускаюсь вниз. Но в гостиной не задерживаюсь, а выхожу из дома – прямо под дождь, которого так сильно страшится Калла. И бреду под ливнем к тропинке, в центр Пасторали.

В общине тихо – дождь загнал всех в укрытия. Я прокрадываюсь мимо Круга для общинных собраний, кухни и ряда домов, освещенных свечами, с задвинутыми занавесками на окнах. Ночь выдалась мрачная, все вокруг затаилось, а меня мучит мысль, что мы согласились дать ребенку умереть, не пытаясь что-либо предпринять.

Я подхожу к дому Леви, поднимаюсь на крыльцо, поворачиваю дверную ручку и захожу внутрь. В доме довольно тепло, свечи отбрасывают на деревянные стены мягкий, успокаивающий свет.

– Виски? – раздается из полумрака справа от меня голос Леви.

Я резко оборачиваюсь на голос. Леви стоит неподалеку, в проеме двери, что ведет в кабинет. Должно быть, он увидел, как я – незваный – вошел в его дом. Но Леви не попрекает меня за внезапное вторжение. И ни слова не говорит о том, что вся одежда на мне мокрая от дождя. Вместо этого он проходит по гостиной к узкому столу под лестницей.

В поселении осталось всего несколько бутылок с настоящим спиртным – бутылок, принесенных из внешнего мира новыми поселенцами. В основном мы пьем крепкий самогон, который перегоняет в дистилляторе Агнес в своем сарае. «Лунный свет» – так мы его зовем. И еще используем его для промывания ран и полировки столового серебра. Но сейчас Леви достает из шкафчика под столешницей наполовину полную бутылку виски; на золотистой этикетке чернеют витиеватые буквы. Эту бутылку Леви, похоже, припрятал для себя.

– Осталась от Купера, – сообщает он мне.

Леви наливает темную жидкость в два бокала, тщательно отмеряя и стараясь не пролить ни капли. Если эта бутылка действительно принадлежала Куперу, тогда ей не меньше десяти лет. Наследие с того времени, когда наш основатель был жив.

Протянув мне бокал, Леви быстро пригубил свой.

– Ты шел сюда под дождем? – приподняв бровь, кивает он на мою одежду.

– Он уже кончается, – отвечаю я.

Мы оба знаем, что это ложь. Ливень громко барабанит по крыше. Но выражение лица Леви, как ни удивительно, не меняется. Оно не выражает ни беспокойства, ни страха, ни гнева за мое безрассудство.

– Тебе нужно быть более осторожным, – говорит он, поднося к губам бокал и делая новый глоток.

Я смотрю на темно-янтарную жидкость в своем бокале. Все слова, что я хотел сказать, комом застревают в горле. В последние годы мы с Леви сблизились. Нас связала легкая, нетребовательная дружба. По вечерам мы частенько играем в шахматы на его переднем крыльце, редко доводя партию до конца. А иногда засиживаемся в его доме до глубокой ночи, попивая «Лунный свет» и обсуждая очередной посевной сезон и культуры, которые надо посадить. Леви всегда держался наедине со мной расслабленно – не так, как с остальными. Но я также сознавал: есть вещи, которыми он не намерен со мной делиться. Это бремя, которое Леви несет на себе как предводитель общины. Ответственность, которая гораздо тяжелее, чем кто-либо из нас может представить. И я подозреваю, что такими вещами Леви делится только с Би.

– Ты не согласен с моим решением по поводу ребенка Колетт? – спрашивает он, разгадав истинную причину моего прихода.

– Я хотел предложить… – одергиваю себя я, подыскивая в голове верное объяснение. – Я мог бы пройти по дороге до городка. И привести оттуда врача.

Леви опять отпивает виски, прикрыв веки и явно смакуя. А когда его глаза открываются, я понимаю: они уже осоловели, взгляд стал рассеянным.

– Это небезопасно, – отвечает Леви, глотая гласные.

Не такую беседу ему хотелось бы сейчас вести, но разговор необходим. И Леви это тоже понимает.

– А если я пойду очень быстро? – продолжаю я. – Я могу пройти без… – но вовремя осекаюсь, чуть было не сказав «без риска заболеть и принести с собой обратно то, чего мы все так страшимся». – Никто не узнает, – поправляюсь я. – Я мог бы отправиться в путь сегодня ночью, пока люди спят.

«Может, следует признаться Леви в том, что я уже множество раз выходил за периметр? – раздумываю я. – Выходил и не заболел. Быть может, я – единственный, кто способен это сделать, не рискуя заразиться».

Но я молчу, не признаюсь, потому что тогда пришлось бы рассказать Леви и о брошенном пикапе, о фотографии, которую я все еще храню в кармане. Леви ставит бокал с виски на стол. Выражение его лица наконец меняется, становится напряженным. Неужели он заметил в моем лице то, что я старался всячески скрыть?

– А если ты не вернешься? Что я тогда скажу остальным? – спрашивает Леви. – Что я скажу твоей жене? Или хуже того – что будет, когда ты вернешься?

Я понимаю, что его беспокоит. Если я покину Пастораль и вернусь обратно, люди будут думать, что я принес с собой из леса болезнь. Они решат, что я болен. И начнут опасаться, как бы я не заразил других.

– Ты можешь изолировать меня, – говорю я. – И понаблюдать за симптомами, – я не предлагаю другой способ избавления тела от гнили. Старый и очень жестокий. – Кто-то же должен хотя бы попытаться.

Выдохнув через нос, Леви пересекает комнату и останавливается у старого камина, в глубине которого видны черные, полуобгоревшие поленья. Они пролежали в очаге долго – с того раза, когда камин разжигался для обогрева дома. А было это несколько месяцев назад.

– Ты готов рискнуть своей жизнью ради этого ребенка? – положив руку на каминную полку, спрашивает Леви.

– Да.

Леви отпивает еще глоток. И замирает, вперив взгляд в темное чрево камина. Свет свечей отбрасывает на его затылок причудливые пляшущие блики.

– Почему-то я сомневаюсь в том, что ты хочешь сделать это ради ребенка. Что-то мне подсказывает, что ты хочешь это сделать для себя, – не поднимая глаз, кивает Леви. – Тебе хочется узнать, что находится в конце дороги, так? Это все твое любопытство. Это ведь оно тебя толкает добровольно рискнуть своей жизнью?

– Нет, – отвечаю я, но мой голос звучит напряженно, потому что мной, по правде говоря, движут оба желания.

Если бы Леви мне разрешил, я смог бы пройти по дороге гораздо дальше, чем когда-либо проходил. И найти еще какие-нибудь следы Тревиса Рена. Я смог бы добраться до ближайшего населенного пункта и раздобыть там лекарства для спасения малышки. И вдобавок ко всему я бы смог убедиться, действительно ли у меня иммунитет к этой чертовой гнили.

Леви поднимает глаза; брови сведены к переносице, но гнева во взгляде нет. В нем заметна тревога.

– Я понимаю, почему тебе этого хочется, – продолжает Леви, как будто не слыша мой ответ. – Смотреть каждую ночь на дорогу… Терзаться вопросами… Я тоже время от времени задаюсь ими, – поднимает Леви бровь. – Эти вопросы возникают у всех. Каждому хочется узнать, что там есть.


Я до боли сжимаю зубы. Меня так и подмывает ответить: «Пикап».

– Мы друзья, Тео, и я хочу, чтобы ты был со мной откровенен, – очередным глотком Леви допивает свой виски. – Скажи, ты когда-либо выходил за ворота?

Он все ближе подбирается к правде, буравит меня пристальным взглядом прищуренных глаз. Но я вижу в них страх – не только за себя, но и за всю общину. Леви волнуется за нас больше, чем мы думаем. Он переживает, как бы мы не оказались на грани вымирания. Всю нашу общину может уничтожить одна спора, прилетевшая из леса. Спора болезни, способной за пару недель убить всех обитателей Пасторали. Или всех, кроме одного, – меня.

– Нет, – хриплю я в ответ и поспешно выпиваю виски; янтарная жидкость согревает мне горло.

Я мог бы сказать Леви правду. Признаться в том, что делал. И, возможно, мое признание убедило бы его в том, что я ничем не рискую и смог бы отправиться за помощью. Но дикий блеск его глаз, этот неподдельный ужас человека, на котором лежит чрезмерная ответственность и который страшится узнать, что его предал – перейдя границу – близкий друг, заставляет меня молчать.

Леви постукивает пальцем по кромке бокала, и я, как завороженный, наблюдаю за ним, не в силах отвести взгляд в сторону.

– Мое дело – охранять границу, а не выходить за нее, – добавляю я как можно более спокойным тоном.

Леви одобрительно кивает, его лицо смягчается.

– Сейчас трудное время, – говорит он, возвращаясь к столу.

Подлив себе виски, Леви вертит бокал в руке; темная жидкость поднимается по его стенкам вверх, как нарождающийся тайфун.

– Но мы и прежде сталкивались с трудностями, с суровыми зимами и смертями, которых не ждали. Это наша жертва во имя проживания здесь. Ты понимаешь это лучше большинства других, – Леви подносит бокал к губам, но не отпивает; его занимает одна мысль: – А ты знал, что, когда Купер купил эту землю и все эти строения, он частенько выходил по ночам в лес и прислушивался к деревьям? Хотел узнать, правдивы ли слухи.

Глаза Леви медленно моргают, алкоголь уже расслабил его суставы и мышцы; это механические глаза, управляемые рычагом: «На счет “три” веки поднимаются».

– Купер считал, что истории о страхе первых фермеров перед лесом – не более чем легенды. Но он ошибся. – Леви одним глотком опорожняет бокал. – Эта земля всегда была недружелюбной и жестокой. Но только после смерти Купера мы столкнулись с вязовой ветрянкой и узнали, насколько зла и безжалостна эта болезнь.

Я допиваю свой виски, но попросить еще не осмеливаюсь. Легкий звон в ушах действует на меня расслабляюще: мне хочется прилечь на диван, забыться сном, навеянным алкоголем. Мне, конечно же, известна история о фермерской дочке, но Леви никогда не говорил мне о том, что Купер еще до своей смерти подозревал о болезни, обитающей в лесу и способной заблокировать нас в Пасторали, как в ловушке.

– Мы слишком многим рискуем, если разрешим тебе или кому-то другому выйти за пределы общины. Надеюсь, ты это понимаешь, – откашливается Леви. – Твой уход может навредить еще больше.

Я возвращаюсь мыслями к пикапу и к фотографии. Действительно ли Тревис Рен приходил в Пастораль, как сказала мне Би? Или он умер в лесу, разъеденный изнутри гнилью? И его труп навсегда остался здесь, став землей в безымянной могиле?

Протянув руку, Леви забирает у меня бокал. На мгновение я подумал, что он собирается вновь наполнить оба наших бокала, и внимательно наблюдаю за другом. Но тот, не оборачиваясь, заговаривает:

– Купер часто повторял, что люди там, во внешнем мире, страдают от сильной тоски. Они тоскуют по тому, чего не могут даже описать. Не находят слов. Это некий позабытый вкус, щекочущий нёбо, ощущение западного ветра, не загрязненного ни единой песчинкой. Они тоскуют по тому, чего не могут обрести, не знают, как и где найти. Но мы нашли и обрели это здесь, в Пасторали. И, естественно, мы платим за это, должны чем-то жертвовать. Но оно того стоит… Ты согласен? – поставив бокалы на стол, Леви поворачивается ко мне: – Этот образ жизни дает нам больше, нежели отнимает. И мы будем глупцами, если откажемся от него.

Я киваю Леви, ощущая, как меня захлестывает волна вины – за каждый раз, когда я выходил на дорогу.

– Все дело в том, – продолжает Леви, – что мы не знаем, насколько далеко распространилась болезнь, вышла ли она за пределы нашего леса.

Я напряженно сглатываю:

– О чем это ты?

– Эх, Тео, – косится на переднее окно Леви. – Быть может, там уже ничего не осталось.

Мне хочется подойти к другу ближе. Я не ослышался? Но уточнить, что он имеет в виду, я не успеваю.

– Даже если ты сумеешь пройти через лес, – поясняет Леви, – даже если ты выйдешь на главную дорогу, ты можешь не найти там никакой помощи. Ни лекарств, ни врачей. Ничего.

– Ты допускаешь, что болезнь… – осекаюсь я, проглатывая слова, которые застревают у меня в горле, как кости.

Те немногие из нашей общины, кто помнит внешний мир, часто рассказывали о том, что они там оставили: о городах и обширных океанах, а еще об электричестве в таком изобилии, что оно попросту не может иссякнуть. И я всегда полагал, что все это сохраняется там до сих пор и ждет нас. Ждет того дня, когда болезнь отступит, лес станет безопасным и мы сможем вернуться. Я думал, если мне удастся пройти через лес и выбраться в мир, лежащий за ним, мне уже нечего будет бояться. Неужели я ошибался?

– Мы ничего не знаем наверняка, – еле шевелит губами Леви. – И мне не хочется пугать остальных, но мы должны защищать и оберегать все, что построили здесь. На всякий случай.

Мне кажется, что пол уходит из-под ног; комната слегка кренится; всполохи свечей бликуют конвульсивными узорами. Вытянув руку, я хватаюсь за стул.

– Если ты заметишь, что кто-то пытается выскользнуть за ворота, – говорит Леви, резко понизив голос, как будто не хочет, чтобы нас услышали за стенами его дома, – ты должен будешь его задержать.

Снова сглотнув, я ослабляю хватку на стуле.

– Если кто-нибудь попробует покинуть Пастораль, ты должен будешь его остановить. Любым способом, – глаза Леви встречаются с моими. – Ты меня понимаешь?

Если Леви прав и за нашей долиной ничего уже нет, это значит… Это значит, что даже обладая иммунитетом, даже пробравшись через лес, я бы не вернулся назад с помощью.

– Понимаю… – отвечаю я, чувствуя над левым ухом боль, ноющую, как незажившая рана под струпом.

Сделав шаг вперед, Леви кладет мне руку на плечо и легонько сжимает. В его глазах я вижу усталость малоспящего человека, чьи волосы на висках уже серебрит седина. Человека, измученного напряжением из-за бремени проблем в общине, которую он старается защитить. И мне внезапно становится его жалко. Но вместе с тем я ловлю себя на странной мысли: «Лучше бы мне тебя вовсе не знать!»

Отпустив мое плечо, Леви разворачивается к столу и ожидающей его бутылке. А я нетвердыми шагами направляюсь к двери. Почти у самого порога я оглядываюсь – Леви уже тянет руку к виски. Похоже, он выпьет еще пару бокалов, прежде чем ляжет в постель. А, может быть, прикончит всю бутылку и уснет рядом с ней на диване. Леви выглядит как человек, слишком близкий к безумию.

Рывком распахиваю дверь и, выскочив наружу, всей грудью вдыхаю влажный ночной воздух. Я думал, только у меня имелись от Леви секреты. А оказалось, что и он многое скрывал от меня.