Мрачные сказки

Би


Идет дождь. Я прячусь под свесом крыши сарая. Жду, когда он закончится. Все остальные разбежались по домам… Маленькие беззащитные существа, прячущиеся за стенами крохотных крепостей. Как будто им ничто не может навредить, пока они будут спать в своих постелях при свечах, освещающих лишь ограниченные пространства и никогда не обнажающих то, что скрывается в темных углах, под шум дождевых капель, стекающих по крышам и оконным стеклам.

Небо становится скорбно-серым. Сжавшись от холода и обхватив себя руками, я прислушиваюсь к скрипу матрасов и сдавленным стонам подушек, к тяжелому дыханию тех, кто уже забылся глубоким сном, и тех, кто только погружается в дрему, непроизвольно подергиваясь. Но я слышу еще кое-что. Поступь фигуры, движущейся под ливнем: ноги хлюпают по грязи, дыхание неровное, как у сбившегося с ритма метронома.

Это Тео. Мой зять не боится дождя. Он идет в центр Пасторали, не обращая внимания на капли, бьющие по нему и увлажняющие ему волосы. Он доходит до дома Леви и, взойдя по ступеням крыльца, без стука открывает дверь. Я напряженно вслушиваюсь в их голоса, пытаюсь уловить разговор. Но до дома Леви слишком далеко, а в ушах непрерывно барабанит капель. Так что мне не остается ничего другого, как жаться под карнизом сарая и ждать.

Деревья вдоль границы стонут, дождь хлещет по земле, и я пытаюсь уловить звук растрескивающейся коры на осинах, вязах и дубах, разрываемых на части гнилью. И в этом ожидании меня снова начинает мучить старое чувство – это колючее, жалящее ощущение, будто я заперта в Пасторали, как в клетке. Грудь опять гложет тоска, необъяснимая и только нарастающая с годами. Иногда по утрам, когда воздух недвижим и нежен, мне кажется, будто бы я слышу океан за сотни миль к западу. И у меня возникает неодолимое желание протянуть руку за пограничные деревья и прикоснуться ладонями к пенящейся воде. А еще мне хочется тянуться кончиками пальцев сквозь густой лес. Тянуться как можно дальше – до тех пор, пока не нащупаю что-то иное, отличное от колких сосновых иголок и корявых лишайников. Хочется бродить во сне среди деревьев, позволить ногам увести меня отсюда прочь. И это острое желание живет во мне всю жизнь.

Я хочу покинуть это место. Но это чувство исчезает со звуком захлопнутой двери. За ним слышны поспешные шаги сбегающих по крыльцу ног. Тео вышел из дома Леви. И теперь он передвигается под дождем гораздо быстрее. Торопится домой. Я поднимаю ладонь к небу. А вдруг оно соскользнет по скату крыши прямо мне в руку? Грезу обрывают крошечные разрывы дождевых капель на моей коже. Я сжимаю руку в кулак. Страх одолевает меня. У Тео, может быть, и есть иммунитет перед гнилью, но это не значит, что им обладаю и я.

Я жду, когда затихнет дождь. Проходит несколько минут, и грозовые тучи, прокатившись над самыми верхушками деревьев, уносятся на восток. Еще немного – и последние капли стекают с крыши. Воздух замирает, долина погружается в тихую тьму. Выйдя из укрытия, я направляюсь к дому Леви. В ушах пульсирует кровь – слова, которые мне нужно сказать, уже клокочут в горле, желая выплеснуться наружу.

Поднявшись на крыльцо, я прикасаюсь к косяку входной двери. И воображаю, как тянутся к ней крохотные ручки, как бегают по деревянному полу крохотные ножки, а от стен звонким, заливистым колокольчиком отскакивает смех. Этот дом может стать семейным гнездышком. Местом, где будут постоянно играть дети, оставляя следы пальчиков на оконных стеклах, а на ковре – травинки, занесенные из сада. Мы с Леви можем создать в этом доме союз, более прочный, чем наша жизнь порознь. И мы можем обрести наше счастье.

Я представляю себе все это так отчетливо, что, повернув дверную ручку и переступив порог, вдруг ощущаю себя частью этого дома, принадлежащей ему. И эта цель весомее всех слов, что я готова сказать Леви.

Я слышу стук его сердца, едва вхожу в дом, – он резко участился при виде меня, и кровь в его венах горячая. Я это чувствую.

– Би? – окликает меня Леви, его голос звучит слабо, глухо.

Он что-то ставит на комод возле лестницы. Должно быть, бутылку с алкоголем, которую припрятывает у себя.

– Мне надо с тобой поговорить.

Я сознаю: Леви расстроен тем, что я выступила против него на собрании – заявила, что ребенку Колетт нужен врач. Но мне необходимо сказать ему кое-что. Открыть тайну, которую слишком долго держала в себе и которую хранить больше не в силах.

Леви, пошатываясь, приближается ко мне. Похоже, он пил. Я понимаю это по запаху приторно-сладкого пота и солоноватой кожи. Прошло несколько месяцев с той поры, как он почал бутылку виски. С минувшей зимы, утопившей всю общину в глубоком снеге и заставившей нас всех испытать, в меньшей или в большей степени, отчаяние. Леви испугался, что зима затянется надолго, весна придет поздно, мы не успеем с посевной, и тогда общине не хватит съестных запасов, чтобы протянуть еще один зимний сезон. Но снег растаял, и весна сменила зиму очень быстро. Чуть ли не за одну ночь.

Леви пьет, когда о чем-то беспокоится, когда мысли уносят его куда-то вдаль, как река – листок, приводнившийся на ее поверхность.

– Ты думаешь, дочка Колетт не выживет? – спрашивает он.

Холодный, равнодушный тон режет мне слух.

– Ей нужен доктор, – эхом повторяю я то, что озвучила на собрании. – Ее сердце бьется очень слабо. Сомневаюсь, что она долго протянет.

Леви подходит ко мне ближе, а потом внезапно садится. Я слышу, как кряхтят под ним диванные подушки. А еще он проводит рукой по волосам, приглаживая их.

– Нам следует подготовить погребальную церемонию, – произносит Леви. – Я поручу одному из людей сколотить гроб, и мы выберем место на кладбище. Надо все сделать быстро, чтобы община оплакала девочку и жила дальше.

У меня перехватывает дыхание.

– Она же еще не умерла, – с трудом выдавливаю я.

– Ты же знаешь, мы ничего не можем сделать.

– Но мы могли бы попытаться.

Вздох Леви сопровождает характерный звук раздраженной усталости, утомленности, которую я не вполне понимаю.

– Мы не можем просто ждать и ничего не делать, – присев на краешек дивана подле Леви, продолжаю настаивать я.

Леви отодвигается, наклоняется вперед, его дыхание горячее и горькое.

– Что значит «ничего»? – резко возражает Леви.

Его жесткие слова ранят, как острые лезвия.

– Речь идет о выживании. О сохранении нашей общины и всех наших жизней.

– Всех, кроме жизни малышки Колетт.

– Да. – Леви отбрасывает все условности и больше не пытается сгладить неприглядную суть своих слов. – Я жертвую одной жизнью ради многих других. Я делаю это ради тебя. Ради всех остальных.

Я слышу трепет воздуха: Леви взмахивает рукой перед лицом.

– Ты знаешь это лучше кого бы то ни было.

Я прижимаю ладони к коленям; хочу отогнать боль, нарастающую за глазами. Мне нужно кое-что, но я не знаю, как его об этом попросить. Мне надо, чтобы Леви протянул ко мне руку, дотронулся до меня, успокоил мысли, скребущие душу. Но он как будто отделен от меня сотней ярдов. Я слышу дистанцированность в его голосе.


– Она еще там, – продолжает он, – за нашей долиной. Ты ведь слышишь, как трескаются деревья. Они сбрасывают с себя кору. Они пропитаны гнилью. И она убьет любого, кто попытается покинуть Пастораль.

Уверена: Леви видит ответ на моем лице. Я слышала деревья. Посреди глубокой ночи они расщепляются на части, пытаясь выгнать из себя болезнь. И их треск разносится эхом по долине, лишает меня сна, вынуждая бодрствовать и прислушиваться.

– Это небезопасно, Би.

Леви наконец-то, впервые за наш разговор, прикасается к моей руке, так нежно и осторожно, словно боится, что я ее отдерну. Закрыв глаза, я впитываю теплоту его прикосновенья. И мы сидим так несколько минут в тишине собственных мыслей, пока он не прерывает молчание:

– Мне кажется, что я теряю контроль…

Вот в чем дело! Эта идея всегда изводила Леви. Никогда не оставляла в покое. Она гложет его грудь, как короед, грызущий ствол дерева. Леви страшится, что община не будет ему верить, как верила Куперу. Он опасается за свое лидерство. Боится, что оно недолговечно и однажды люди осознают: он не так хорош, как был Купер – человек, за которым они последовали в эти горы и которому вверили свои жизни.

А я опасаюсь, что эта паранойя однажды вскроется и люди увидят гноящуюся рану, с которой Леви жил все это время. Выпустив мою руку, он встает с дивана, и у меня сжимается сердце.

– Ты не утрачиваешь контроль, – спешу заверить я любимого.

Мне хочется подняться вслед за ним, прижаться губами к его губам и успокоить его поцелуем. Но я сдерживаю порыв. «Не сейчас. Чуть позже».

– Люди просто напуганы. И им хочется верить, что ребенка можно спасти.

Леви уже шагает по комнате взад-вперед; я слышу его тяжелую поступь по полу.

– Им и надо бояться, – изрекает Леви.

И я представляю, как он, потупив взгляд, мотает головой, а уголки его рта опускаются. Я представляю темноту в его глазах и неуверенность, наморщившую лоб.

– Они должны бояться того, что снаружи. Должны понимать, что там, в лесу, их ждет смерть. Она прячется в деревьях и поджидает, когда какой-нибудь глупец выйдет за периметр, чтобы вселиться в него, проникнуть с ним вместе в общину и уничтожить всех нас. А они все равно помышляют о том, как бы выйти и отправиться за доктором. Как будто одержимы беспамятством! – Леви останавливается.

Я улавливаю неровное биение его сердца и тяжелое дыхание. Леви переводит взгляд на меня:

– Они готовы нарушить наши правила.

– Это не нарушение, – отвечаю я. – Это надежда. Потому что в следующий раз врач может потребоваться одному из них. И им захочется, чтобы кто-нибудь из нас рискнул всем ради их спасения.

– Это всего лишь ребенок, – холодно заявляет Леви. – Всего лишь одна жизнь.

Я поднимаюсь с дивана – камень, засевший в моей груди, слишком тяжел. Невыносимый груз. Я должна сказать Леви правду. Я надеюсь, что мой взгляд фокусируется на нем, пронзает его насквозь, но пальцы дрожат, и я хватаюсь за ткань платья, чтобы их утихомирить. Мне нужно, мне необходимо выдавить из себя эти слова. Я больше не в силах удерживать их в грудной клетке. Мне слишком больно. Нестерпимо больно. Особенно сейчас, когда Леви так говорит о ребенке. О всего одной жизни. Сердце бешено стучит в ушах.

– Леви, я беременна.

В комнате все будто замирает. Я пытаюсь уловить шаги Леви, подходящего и тянущего ко мне руку. Но он стоит там, где стоял.

– Ты уверена? – слышу я лишь два слова.

По голосу ничего не понять, но Леви выдает его сердце. Оно колотится так, будто вот-вот вырвется наружу. А у меня подкашиваются ноги. Ну почему? Почему Леви замер на месте? Почему не кинется ко мне, не обнимет? Не скажет, что любит меня? По-настоящему. А не только тогда, когда мы прижимаемся друг к другу нагими телами. Мне так хочется, чтобы Леви воскликнул: «Я люблю тебя так сильно, что мне плохо, когда тебя нет со мной рядом. Я готов ради тебя на все!» Но он молчит. И, сглотнув, говорю уже я:

– Я слышу, как бьется во мне его сердце, – в груди теплеет, я пытаюсь улыбнуться.

Я столько раз улавливала стук маленьких сердечек в животах других женщин, и все же… Я не думала, что это настолько волнительно – слышать в своем теле биение второго сердца. Оно как крохотная, трепещущая рыбка – я нежно прикасаюсь рукой к животу, чтобы снова ощутить под тканью платья такое чудо. Живот пока не округлился так, чтобы стало заметно. Но я прижимаю к нему ладонь в надежде почувствовать новую жизнь.

– Это наш с тобой ребенок, – выговариваю я наконец.

Но Леви остается недвижим. Он даже не шелохнулся! Не так я представляла себе этот момент. Я думала, что он упадет на колени и прижмет ладонь к моей руке, чтобы тоже почувствовать жизнь, развивающуюся в моем чреве. Я хотела услышать от Леви слова поддержки, заверения в том, что он будет оберегать меня, сделает все, чтобы со мной и нашим ребенком не случилось ничего плохого. Но Леви ведет себя иначе. И это разрывает мне сердце.

– Леви? – окликаю я любимого.

Но он не отвечает. Как будто в доме никого больше нет. Есть только я и наш ребенок. Я чувствую слова, повисшие в воздухе. Слова, которые Леви хотел бы сказать, но не говорит. Я чувствую, как ему хочется, чтобы все побыстрее закончилось. Ему хочется исчезнуть, стать пустотой. Испариться, как испаряется на луговой траве роса с восходом солнца. А еще ему хочется, чтобы и я растворилась, сгинула с его глаз долой.

И теперь я тоже этого хочу.

– У нас будет ребенок, – моргаю я, пытаясь сдержать слезы. – Ты всегда говорил, как важна для общины новая жизнь – это залог ее сохранности.

А этот ребенок наш, он… – я сглатываю боль, комом вставшую в горле. – Я думала, что ты тоже хочешь этого… Иметь своего ребенка…

– Хочу, – наконец отвечает Леви голосом внезапно протрезвевшего человека.

Но тут же снова замолкает, как будто что-то мешает ему говорить. И в тишине, вновь воцарившейся в комнате, сверкает яркой искрой осознание: он просто не хочет ребенка со мной.

Я вытираю глаза, пытаюсь помешать слезам пролиться. Глупые, чертовы слезы!

– Я хочу иметь детей, посвятить свою жизнь кому-то, – бормочет Леви, потирая рукою лицо и, похоже, не понимая собственных слов.

Мое тело словно наливается свинцом. В груди невыносимая тяжесть, в голове одна мысль: «Бросься я сейчас в пруд, я пошла бы ко дну камнем». И не стала бы сопротивляться, чтобы выплыть.