Мрачные сказки

– Мы не можем допустить, чтобы этот ребенок умер.

Судя по всему, это Бирди. Да, это она! На затылке подруги гнездится сколотый булавками пучок из кудрявых седых волос. И ее выступление ожидаемо. По крайней мере для меня. На прошлом собрании Бирди спрашивала про тысячелистник, ее нервы взвинчены – она боится, как бы ее сын Арвен не заболел. Но она так и не пришла в наш дом за свежим имбирем. Возможно, испугалась, что ее увидят другие члены общины, а они бы наверняка полюбопытствовали, что случилось. А может быть, подруга осознала, что от ветрянки это средство не спасет и предложила я его ей только для успокоения.

Несколько человек кивают, другие неодобрительно бурчат. Они не согласны с мнением Бирди. Поза Леви меняется. Но он не напрягается. Наоборот, он явно расслабляется:

– Я знаю, некоторые из вас считают, что нужно пойти в городок за лекарствами или врачебной помощью. Но я заверяю вас: Фея делает все возможное, чтобы спасти малышку.

Люди начинают переговариваться. Воздух от повисших в нем вопросов становится удушливым. Я верчу на пальце обручальное кольцо, не в силах стряхнуть с себя нервозность. А потом – под стать Леви – обвожу толпу взглядом в поисках Би.

Еще миг – и общий гам заглушает девичий голос:

– Ребенку нужен доктор.

Я знаю этот голос. Я могла бы опознать его среди тысяч других голосов. Это сестра! И на этот раз, оборотившись, я нахожу ее глазами. Би стоит, прислонившись к тонкой осинке у самого края площадки. Ее руки скрещены на груди, Би не делает ни шага к нашей группе. А ее серые глаза фокусируются только на Леви, хотя она не может его видеть.

Леви поднимает руку. Хочет успокоить забурлившие в нас эмоции:

– Мы пока не знаем, насколько тяжелое состояние девочки.

– Я знаю, – отвечает сестра, на удивление дерзко и вызывающе.

Лоб Леви морщится в замешательстве: Би никогда с ним так не разговаривала, тем более на глазах у всех членов общины. Эти роды и новорожденная малышка расстроили ее сильнее обычного. Но почему именно – мне непонятно. Сестра опускает руки.

– Ребенок нуждается в лечении, возможно, даже в хирургическом вмешательстве, – добавляет она. – Без этого малышка умрет.

– Нам надо отвезти ребенка в город, – встревает Бирди, поворачиваясь к Леви лицом.

Кивков уже больше – быстрых и требовательных.

– Тут и думать не о чем, – раздается теперь мужской голос. – Мы отправимся за помощью.

Над площадкой повисает тишина, но уже совсем другого свойства, потому что слова эти произнес Эш, муж Колетт и отец новорожденной. Он долго молчал, только слушал, а теперь поднялся с места, и все люди повернулись к нему. Эш – высокий, крупный мужчина, но говорит тихо, тщательно подбирая слова.

– По этой дороге никто не путешествовал годами. – Голос Эша звучит так, словно вот-вот надтреснет, а то и вовсе пропадет. – Может, кому-нибудь удастся пройти по ней без последствий… Не заразившись и не заболев….

Гул односложных «да» и жесты согласия нарастают как весенний ветер – поначалу тихий, но в любой момент грозящий сделаться порывистым, мощным и надуть сильнейшую грозу.

– Нам следует попытаться, – говорит Руна, общинная повариха.

– Бедная Колетт, – присоединяется к ней Оливия, одна из «пионерок» Пасторали, преподающая деткам уроки.

Решения по подобным вопросам община часто принимает голосованием, либо сразу приступает к реализации какого-то плана (например, по строительству нового сарая или выкорчевке мертвого дерева). Мы всегда действуем сообща. Но когда решение принять трудно, мы полагаемся на Леви. Его мнение окончательное и не ставится под вопрос.

Проходит несколько секунд. Леви поднимает руки ладонями к нам – призывая всех к тишине, чтобы он смог высказаться. Это не принудительный жест, Леви снова демонстрирует внимание и уважение к нам. И я опять думаю: «Как же ему, должно быть, трудно – видеть отчаянное желание своих людей спасти новую жизнь и в то же время нести на себе бремя ответственности за их защиту от внешних угроз…» А главная из них – смертоносная гниль, вязовая ветрянка.

– Нам не следует обманываться и уповать на то, что дорога открыта и безопасна для передвижения. Многие из вас уже заметили: деревья вдоль границы снова растрескиваются. Мы не можем рисковать несколькими жизнями ради одной. Безопасность общины важнее!

Я нащупываю в кармане маленькую серебряную подвеску, найденную в саду. Сжимаю миниатюрную книжечку в ладони, ощущаю пальцами крупинки грязи, которые мне так и не удалось соскрести с ее краев. Это особенная вещица. В чем ее особенность, я пока не пойму. Но продолжаю хранить ее в кармане и не показываю Тео. Мне не хочется, чтобы муж увидел эту вещь. Она предназначена лишь для меня.

Мои глаза находят Генри. Он сидит в передней части Круга: выбеленные сединой волосы коротко пострижены на затылке, плечи неестественно выгнуты вперед. Старые кости не позволяют ему занять такое положение на твердой деревянной скамье, при котором тело не испытывало бы боли. Генри – один из старейших обитателей Пасторали. Он прибыл сюда на желтом школьном автобусе вместе с остальными основателями. Он пережил здесь самые суровые зимы и в курсе всех решений, которые когда-либо принимала община. Генри чинил, латал и конструировал многие вещи в Пасторали: стулья, ветряные колокольчики, ложки, садовые калитки, дверные ручки. По просьбе Тео он даже сделал обручальное кольцо, которое я ношу теперь на безымянном пальце. Генри смастерил его из кусочка старого металла. Я доверяю этому человеку. И сейчас с нетерпением жду, когда же он возьмет слово и поделится с нами тем опытом, что накопил за все годы в общине. Подскажет, как нам лучше поступить. Но Генри слова не берет. Слегка наклонив голову, он молча оглядывает деревья, как будто вспоминает что-то – время, ускользнувшее от него.

– Мы благодарны Колетт за ту новую жизнь, что она принесла в этот мир, – заговаривает Леви, начав ходить по сцене из стороны в сторону и приковав к себе наше внимание. – Но нам не стоит соблазняться идеями, ставящими под угрозу и всю общину, и жизни отдельных людей. Ведь гарантия нашего выживания здесь – изолированность. – Все не отрывают глаз от Леви; справа от меня фыркает, брызжа слюной, малыш; мать начинает суетливо убаюкивать сына. – Мы не имеем права на ошибку. И не должны испытывать судьбу. Выход за ворота, на дорогу, – огромный риск. Мы не должны рисковать жизнями многих людей.

По рядам проносится нестройный гомон голосов – и мужских, и женских. Члены общины решают, соглашаться ли им с Леви или все-таки стоит рискнуть, выйти за пределы Пасторали.

– Мы могли бы воспользоваться одной из машин, – тихо, почти кротко предлагает кто-то. – Может быть, какой-нибудь автомобиль еще на ходу.

Брошенные машины, прозябающие в грязи на окраине общины, ни разу не заводились за многие годы. Большинство из них разобраны на части; колеса сняты, моторы нашли себе иное применение, топливо слито. И шансы, что движок хотя бы одной из них заведется, минимальны.

– Люди, пожалуйста! – качает головой Леви. – Я понимаю, почему вы все так сильно переживаете. Речь идет о жизни, которую нам очень хочется сберечь, – о новой жизни! И мы ценим ее больше всего остального. Она ценна и, безусловно, крайне важна для нашего существования, для сохранения нашего поселения. Но мы приняли решение жить здесь, в изоляции от внешнего мира. И мы не можем рисковать всей общиной ради всего одной жизни, – Леви проходит к боковому краю сцены, и все люди поворачивают головы, следя за его перемещением. – Да! Возможно, мы могли бы обеспечить дочери Колетт лекарства и больничный уход под надзором врачей. Но разве этого хотим мы с вами на самом деле? Разве мы желаем принести в жертву свой образ жизни и не позволить природе самой решить за нас – жить этой девочке или нет? Разве не этому мы посвятили себя? Разве не сами доверились земле? Чтобы она кормила нас, обеспечивала нас всем, чем может, но иногда и забирала что-то взамен? – Вздохнув, Леви скрещивает на груди руки; он понимает, что люди будут молчать, сконцентрировав внимание только на нем и внимая каждому его слову. – Разве не мы сами судили себе жить по законам природы и в полном согласии с ней? И с нашей стороны было бы эгоистично и опрометчиво полагать, будто мы способны изменить ход вещей и событий, нам уже предопределенный и заданный. Эта девочка была даром, но не все дары суждено сохранить.

Несколько человек снова начинают ерзать, кто-то справа от меня закашливается, но никто не пытается возразить. Леви опускает голову; он вдруг выглядит страшно уставшим, как будто каждое озвученное слово раздирает ему сердце:

– Увы, это жизнь… Но мы и прежде сталкивались со смертью и горечью утраты. Мы и прежде теряли наших близких, даже таких маленьких, как ребенок Колетт. Это не первая потеря для нас.

Площадку обволакивает полная, зловещая тишина. Словно каждый из нас вспоминает умерших членов общины – тех, кого мы погребли на окраине поселения.

– Я знаю, заманчиво предполагать, что дорога окажется безопасной после стольких лет. Но мы видим и слышим: пограничные деревья снова плачут. Болезнь все еще живет за чертой Пасторали, – Леви указывает на лес к западу, границу, неподалеку от которой мы все сидим.

Тишина становится звенящей. Не слышно даже шепота. Я чувствую, как напряжена спина Тео, сидящего рядом. Он держит руки на коленях и за все время, пока Леви говорил, даже не шелохнулся. Муж ничем не выдает, что уже не раз делал то, чего нас умоляет не делать Леви. Да, он нарушал границы Пасторали. И все же… в нем ощущаются тепло и жизнь. А вовсе не гниль, растлевающая организм изнутри.

– Не судите о прожитом дне по урожаю, который вы пожинаете. А судите по семенам, которые сажаете, – продолжает Леви.


Он подходит к переднему краю сцены; глаза широко распахнуты и ярко сверкают. Я понимаю, почему его любит Би, почему ее так к нему влечет. Слова Леви – как брызги холодной родниковой воды, окропляющие обожженную солнцем кожу. Целебное снадобье, в котором мы все нуждаемся.

– Разве мы не ради другой жизни сеяли здесь семена и взращивали плоды? И неужели мы желаем обратить все вспять? Вырвать растения с корнями из земли и уничтожить все, что мы здесь возделываем?

Я невольно подаюсь вперед. «Да, – проносится у меня в голове. – Созданное нами здесь прекрасно, и не следует его предавать. Мы не должны рисковать многими жизнями ради одной».

За словами Леви следует долгая, тяжелая пауза. И мне кажется, что я слышу движение наших век и дыхание, задержанное в легких.

– Мы не можем рисковать, посылая кого-то в путь через лес, – опустив на миг глаза, Леви опять переводит взгляд на нас. – Я ваш предводитель, моя обязанность – вас защитить. И потому мое решение таково: мы не повезем и не понесем ребенка Колетт через лес. Все бремя этого решения я возлагаю на себя. Я несу ответственность за эту бесценную маленькую жизнь, и я делаю тяжелый выбор: хочу сберечь вас, защитить наши жизни в общине. Я иду на жертву, я беру эту крошечную жизнь в свои руки. И эту жертву я делаю ради вас, – глубоко вздохнув, Леви подносит руку к сердцу, в темных, немигающих глазах отражается искренняя печаль. – Завтра ночью мы подожжем шалфей по периметру Пасторали, и дым прогонит болезнь обратно в лес. Мы будем в безопасности. И мы выдержим очередное испытание, как было всегда. Мы выживем! Община уцелеет!

Несколько человек тихо перешептываются, но они очень аккуратны в своих словах, а те быстро растворяются в ночном воздухе. Ни у кого больше не осталось аргументов в поддержку своего несогласия. Мы понимаем, почему Леви принял такое решение. Мы сознаем, какое бремя он несет.

– Если у вас есть вопросы о безопасности нашей общины и вы бы хотели их обсудить, – медленно кивает Леви, пристально вглядываясь в наши лица, словно пытается определить, кто разделяет его мнение, а кто еще сомневается, – вы можете поговорить со мной лично. Не стоит волновать всю общину. – Леви снимает руку с сердца. – А пока, – добавляет он, – давайте думать и молиться за дочку Колетт! И надеяться на то, что уже в ближайшие дни она оправится и окрепнет.

Я чувствую, что Тео поворачивается. Он хочет заглянуть в мои глаза, но я смотрю прямо перед собой.

– А теперь поговорим о зерновых и летнем урожае, – продолжает Леви, устало ссутулив плечи. – У Генри появились кое-какие идеи насчет строительства новой сушильни, он хотел бы обсудить их со всеми.

Как легко Леви сменил тему: мы уже разговариваем о совершенно иных вещах, о наших повседневных общинных делах, о смене времен года, урожае и насущных заботах, нацеленных на одно – выживание. Но мое сердце готово пробить в грудной клетке брешь, его бешеный стук отдается в барабанных перепонках. К горлу желчью подступает осознание: у Тео, возможно, иммунитет. А если так, он может спасти дочь Колетт.

Но сначала он должен будет признаться в том, что сделал. И пройти обряд.



Тео

Небо чернеет, плотная пелена туч, поглотив все звезды, низко нависает над деревьями. Мы все еще сидим на Кругу, когда горизонт рассекает первая вспышка молнии и все окрест окрашивается в мертвенно-бледный голубоватый цвет. Кто-то вздрагивает; чей-то ребенок разражается плачем.

– Быстрее! – поторапливает нас Леви; его голос перекрикивает громовой раскат. – По домам!

Наше собрание еще не закончилось, нам осталось обсудить урожай и новую сушильню, но погода решила загодя предостеречь нас о грозе. Наэлектризованный воздух дрожит, порывистый ветер треплет кукурузные початки на полях, и члены общины спешат разойтись. Ливень неминуем. Схватив Каллу за руку, я тащу ее к деревьям.

– Нет, Тео! – кричит на меня жена. – До дома слишком далеко. Нам надо найти укрытие здесь, поближе.

Я не слушаю и продолжаю тащить ее дальше, к тропинке, петляющей вдоль ручья к дому.

– Тео! – взвывает жена, выдергивая руку; ее глаза устремляются в небо. – Дождь вот-вот пойдет!

Но я опять не отвечаю Калле, мой взгляд приковывает путь сквозь темноту. Я слышу, как трещит и раскалывается небо – над нами летняя гроза. Я понимаю: жена сильно напугана. Но вместе с тем я испытываю почти механическую потребность сбежать из сердца Пасторали и ото всех остальных, добраться до нашего дома и спрятать Каллу под его безопасной крышей.

Мы почти добегаем до заднего крыльца, когда с неба падают первые капли. И это не легковесные, нерешительные капельки. Это сильнейший ливень. Потоп, обрушивающийся с неба на землю. Капли дождя разбиваются о нашу кожу, вмиг увлажняют волосы, стекают по скулам, пропитывают слишком тонкую одежду. С губ Каллы слетает тихий вскрик ужаса. Я затаскиваю ее на крыльцо, а с него – в дом. И лишь тогда выпускаю руку жены. Она замирает в дверном проеме: руки повисают как намокшие мешки с кукурузной мукой; ручейки, струящиеся с мокрых волос по лицу, собираются у ног в лужу.

Калла поднимает на меня глаза; они широко раскрыты, мне кажется, еще немного, и они выскочат из орбит.

– Тео, – ее голос дрожит, – дождь… Я… – Жена снова опускает глаза, она смотрит на свои руки, на кисти так, словно боится стряхнуть с себя воду, втереть болезнь в кожу. Теперь и подбородок Каллы начинает трястись.

Я тотчас устремляюсь к ней:

– Давай помогу тебе снять одежду.

Безмолвно кивнув, Калла стягивает через голову рубашку, затем снимает джинсовые шорты. Положив их в кучу у задней двери, мы поднимаемся по лестнице наверх. Обнаженная Калла забирается в ванну, и я поворачиваю кран, подставляю сложенные чашечкой руки под струю холодной колодезной воды, а затем быстро выливаю ее на плечи жены, на ее волосы и бледное лицо. Вижу, у Каллы нарастает паника. Она трет себя руками с таким остервенением, словно хочет добраться до плоти; кожа быстро краснеет.

Когда она становится такого же цвета, как крылья кардинала, я не выдерживаю и хватаю жену за левую руку:

– С тобой все в порядке? На твоей коже нет гнили. Ты не заразилась.

– Разве можно быть в этом уверенным? Нам не следовало бегать наперегонки с дождем, – качает головой Калла.

Ее глаза наполняются слезами, дыхание перехватывает – похоже, она впадает в шок.

– Зачем ты это сделал? – накидывается на меня жена. – Зачем потащил меня под этот дождь?

– Все хорошо, – снова уверяю я Каллу. Но у меня нет причин в это верить, есть только странная, безосновательная и бездоказательная убежденность. – Ты не заболеешь.

– Откуда тебе знать? – выпаливает жена. – Ты не раз пересекал границу, ты ходил по дороге. Но я-то этого не делала. И то, что ты не заражаешься ветрянкой, не значит, что и я ей не заражусь. Нам надо было спрятаться у Круга.

Пораженный, я отпускаю руку жены. Капли дождевой воды с моей собственной одежды падают на зеленовато-голубую плитку, которой выложен пол в ванной.

– Ты поволок меня под дождь, – повторяет Калла, уже сотрясаясь всем телом. – Гниль, возможно, уже въелась в меня…

Ее слова мне как обухом по голове.

– Калла, – пытаюсь прикоснуться я к жене, но она так сильно вздрагивает, что я отдергиваю руку.

– Уйди, пожалуйста, – шепчут ее дрожащие губы.