Молоко без коровы. Как устроена Россия

Соколов служил в ОМОНе, совершил 5 командировок в Чечню во время войны. Казалось бы, с таким прошлым только на людей кидаться да водку пить, но этот ветеран открыт, улыбчив, с каждым встречным на улице поговорит. Рукастым и работящим Соколова непотягинцы помнят с детства: он поставил односельчанам немало домов и бань. В лесу у сакрального источника срубил часовню. При этом свить собственное гнездо до 30 лет не получалось – все очереди на квартиру или землю заканчивались ровно на нем.

Поработав в жизни слесарем, пожарным, плотником, Соколов никогда в жизни не строил мостов. И учебников читать не стал. По зиме дождался, пока встанет лед, и бензопилой вырезал квадратные полыньи под сваи. Потом смастерил сваебой – 50-килограммовую гирю на веревке, которую подтягивал на блоке и ронял на сваю с двухметровой высоты. На 60 свай ушло две недели, а забивал на совесть – полтора метра глубины на каждую. Перемычки между сваями ставил уже по весне, для этого собрал и спустил на воду плот. На сваи для моста пошли 50 тыс. рублей с предвыборного подарка одной из партий, а на доски дал средства местный предприниматель. Когда клали обшивку, Соколову помогал сын. А так – все в одиночку.

Самое смешное, что после этого Соколова стали звать в начальники и депутаты. А он искренне не понимает, ради чего ему на старости лет учиться врать. Еще зовут в другие города и веси построить и им переправу, словно военному пенсионеру силу некуда девать. Из Воронежской области попросили прислать чертежи непотягинского моста, а то проектировщик зарядил за похожий проект 18 млн рублей. Соколов ответил, что прислать может только свою голову: все расчеты в ней.

Соколовская история вызвала на Вологодчине живой отклик: оказалось, что энтузиастов вокруг нас не так и мало. Где-то люди сами построили дорогу, где-то вся деревня по очереди опекает 90-летнюю бабушку. Каждый второй провинциальный храм восстанавливали всем миром и бесплатно. Во многих деревнях остались один-два мужика, на которых все держится: и фундамент поправить, и волков перебить, и колонку починить. Они могут и не любить слово «энтузиасты», но как их еще назвать, если, помогая, не тянутся за возвратом. Хотя легко могут послать просителя: мол, тебе надо – сам и делай.

Мне снова показалось, что русская формула выживания кроется в том, что от сопротивления среды в настоящих людях только возрастает желание сделать свое дело хорошо. Карельский предприниматель Вадим Маркелов под гнетом проверяющих структур из страны так и не уехал. У него любимая пословица: «Умирай, но хлеб сей». А еще он не теряет надежды: «Рано или поздно ресурсы у государства закончатся. Возможно, на очередном падении нефтеносителей власти перестроят свою политику по отношению к нам, производственникам. Надо спокойно заниматься своей работой, барахтаться – а там как карта ляжет». И Маркелов с таким мировоззрением далеко не один.





Бюджету вопреки




Город Дно в Псковской области, в котором отрекся от престола Николай II, так и не вышел из Смутного времени. За сто лет население сократилось втрое, но и оставшиеся 11 тыс. человек тают на глазах. Но здесь же собираются многотысячные крестные ходы и будто бы мироточат иконы. Хотя от заголовков районной газеты не знаешь, молиться или плакать. «Пьяный водитель задавил пьяного пешехода», «20 бутылок водки украл житель Дно, но выпить успел только одну», «Хулиган расстрелял фонари на одной из улиц Дно». Или зимой один дядька не мог завести «Фольксваген», которому было 24 года, и на свою беду попытался отогреть двигатель газовой горелкой. Мне рассказывали об этом с пониманием: «А что тут смешного? Город весь из частных домов состоит, территория здоровенная, автобусы проходят Дно насквозь. Тут все стараются иметь хоть какую-нибудь машину. У моего брата «копейка» 1972 года ездит еще».

Я поинтересовался у прохожего перед единственным клубом «Паровоз», где центр города, и оказалось, что я в самом центре. Рядом дорога без асфальта, но с огромными бездонными дырами. Пешеходный мост, проходящий над путями к зданию вокзала, – это местный Бродвей, соединяющий две половники Дно. Сходишь с моста – упираешься в «Паровоз», где можно выпить и заказать горячих сосисок. Дальше, через прослойку нескольких хрущовок начинаются вереницы частных домов.

По статистике, треть жителей Дно – пенсионеры, но молодежи тоже полно, и, вероятно, лучше всех об этом знают в транспортной милиции. Сотрудник на вокзале рассказал, что в прошлое его дежурство было два случая похищения пива из павильонов: «В одном разбили стекло, в другом – отвлекли продавца. Оба преступления совершены ребятами 18–24 лет. А еще один юноша в пять утра по пьянке избил свою девушку и выкинул ее из окна – хорошо еще был второй этаж». Казалось бы, кому придет в голову вкладываться в такое место?

33-летний Владимир Николаевич Петров – известный человек в Дновском районе. Он директор муниципального рынка, стадиона, кладбища и гостиницы. А за день до нашей беседы принял еще и теплоснабжающую организацию. Владимир Николаевич с тоской смотрел на пять стопочек бумаг у себя на столе килограмма по три каждая: «Тут очень непростая ситуация, надо подробно разбираться. Неплатежи – на целый миллион».

Московский управленец, подмахивающий счета по 8 млн за каждую цветочную клумбу на Тверской, только посмеялся бы, держась за живот. А тут целый район – город и 146 деревень – живет на 150 млн рублей в год. И хотя Петров считает, что налоги между федеральным центром, областью и районами распределяются несправедливо, он играет теми картами, что получил со сдачи. А они были неважными.

Дно – крупнейший железнодорожный узел, и выучившись здесь на помощника машиниста тепловоза, Петров поехал в Петербург поступать в Университет путей сообщения. Но случилось несчастье: когда ремонтировал окно на четвертом этаже, сорвался, получил сложнейшую травму позвоночника. Отдельной проблемой стали пролежни, доставлявшие ужасную боль. В питерском Военмеде заключили, что требуются 5 месяцев лечения и 3 операции, составили счет на предоплату в 268 тыс. рублей. И вскоре Петров понял, что такое вертикаль власти.

На дворе были 2006–2007 годы. Губернаторские выборы в России три года как отменили, главы регионов стали обычными чиновниками, назначаемыми из Москвы «выполнителями указаний». А основное указание было известно какое – выровнять бюджет. И хотя деньги на лечение Володи Петрова имелись в рамках областной целевой программы, никто из чиновников не рискнул их выделить. Самоцензура дошла до того, что региональный парламент дважды поднимал вопрос парня из Дно, но администрация Псковской области энергично эти попытки отбивала. Из-за 268 тыс. рублей!

Но Петров не сдался, а сочувствующие таки пробили для него помощь через федеральный Минздрав. Но после всех операций он все равно остался в 21 год инвалидом I группы, прикованным к коляске. И кто бы тогда мог предположить, что поднимать Дновский район из руин больше окажется некому.

Опрятная оживленная глубинка начала превращаться в руины в благополучные для страны 2007–2009 гг., когда и без того тощий районный бюджет стали грабить вышестоящие по вертикали власти ветви. Центр «перераспределил» налоговые отчисления из области, область компенсировала свои потери за счет районов. И районам оставалось только подтянуть пояса.

В сентябре 2010 г. власти Дновского района решили закрыть все шесть сельских общеобразовательных школ. По словам депутата псковского парламента Льва Шлосберга, формально Моринскую, Искровскую, Выскодскую, Юрковскую, Заклинскую и Бельскую школы превращали в филиалы трех крупных школ, расположенных непосредственно в Дно: «Но реально это означало перевод деревенских детей в интернаты, потому что средств нет даже на то, чтобы возить их на учебу. Во всех указанных волостях школа – единственный объект социальной инфраструктуры для детей. В целях экономии уже закрыты все сельские клубы и библиотеки. При этом работники бюджетной сферы очень зависимы от начальства. У меня есть протоколы выступлений чиновников, из которых следует, что все директора, педагоги и родители учеников за ликвидацию сельских школ. Все до одного!»

Памятник Пушкину у здания районной администрации выглядел как после войны: его то забрасывали камнями, то разрисовывали фломастерами. На этом фоне сити-менеджеры вздохнули и предложили закрыть единственную в районе школу искусств. Среди трех районных больниц в Порхове, Дно и Дедовичах решили оставить только порховскую – самую маленькую.

По идее, и колясочник Владимир Петров мог оказаться в водовороте этих процессов: клянчить мелочь на вокзале и, проклиная непруху-судьбу, бросаться в Пушкина пустыми бутылками. Но он в это время женился и работал таксистом, переделав машину под ручное управление. Мотался по всей области днем и ночью, нередко ездил в Петербург, а однажды даже в Сочи. А когда скопил немного денег, открыл магазин кофе, чая и сладостей. И едва в районе сменилась администрация, Петрова пригласили поднимать муниципальный рынок. Он ведь в своей коляске умудрился получить экономическое образование.

Как Петров реорганизовал половину дновской инфраструктуры – это проза жизни. Никаких нейролингвистических вывертов – простые очевидные решения, умение все доводить до конца и честность. Рынок был убыточным: территорию не убирали, электрического освещения не было вовсе, в бухгалтерии черт ногу сломит. Тут не требуется изобретать восьмой айфон, нужно поставить фонари и нанять дворника. Где взять деньги? При Петрове на центральной площади стали проводить ярмарки, добавили две торговые площадки на улицах Урицкого и Космонавтов. На балансе рынка болтались также стадион, баня и гостиница, у которой в любую минуту мог отвалиться балкон. Гостиницу отремонтировали и стали предлагать через букинги: теперь в ней каждый месяц по пять туристов из Западной Европы, не считая россиян, белорусов и прибалтов, – тема Николая II привлекает многих.

В бане одно отделение переоборудовали в спортзал, а во втором – три дня мужских, три женских. На стадионе зимой открыли каток. И нет никаких сомнений, что и в теплоснабжающей организации Петров порядок наведет.

За простоту и душевность журналисты прозвали его «Директор Вовчик»: «Нам удалось отстоять и школу искусств, и половину сельских школ. От больницы остался крошечный филиал, врачей трудно заманить, даже если предлагаем жилье. Зато работает железнодорожный техникум, после которого ребята находят работу. Есть металлообрабатывающий завод, даже не хватает слесарей, экономистов. Если удастся вернуть деньги теплоснабжающей организации, постараемся перевести котельные с угля на газ – это даст существенную экономию в перспективе».

Петров отличается от управленцев-варягов уже тем, что не собирается уезжать из Дно на повышение. А раз ему и его детям здесь жить, надо «стонать, но держать» инфраструктуру, благодаря которой в районе еще обретаются более 11 тыс. человек. Его опыт показывает: даже при нынешней централизации власти и денег российская глубинка может выживать. Хотя и будет выглядеть прикованной к инвалидному креслу.

В любом регионе России, где я побывал, можно найти людей, которым некогда жаловаться на неэффективное госуправление, сословность и печенегов. Конечно, ресурсное проклятие – это серьезная макроэкономическая проблема, но это не значит, что нужно отказываться от добычи полезных ископаемых. Две трети территории России приходится на труднодоступные районы. Как бы они осваивались, если бы все без конца жаловались на дурака-министра, который на самом деле не дурак, а лоббист чьих-то интересов?

В Якутии северные территории оживают, как ни странно, зимой. Казалось бы, в минус 50 градусов лучше сидеть дома возле печи. Но вот проблема: летом в отсутствие дорог отсюда не вывезти лес и не снабдить население необходимыми товарами. И только встанет метровый лед на реках, начинают формировать зимники – дороги, без которых не было бы ни жизни на российском Севере, ни планов освоения Арктики. В Якутии каждую зиму прокладывается 7 тыс. км снежных дорог, по которым перевозится аж 80 % грузов[7].

Едва образуется 10 см снежного покрова, его уплотняют волокушами-гладилками. Но снега может намести и метр, и полтора – тогда его рыхлят и перемешивают ребристыми металлическими катками, а потом термовибрационные снегоуплотняющие машины превращают его в плотный наст. Для зимников существуют стандарты безопасности: дорогу отмечают вешками по обе стороны через каждые 50-100 м на прямых участках и через 20–30 м – на кривых. Каждые 50 км должен быть линейный дорожный пункт, где водители могут попить чайку, каждые 150 км – дорожно-ремонтные участки.

Дальнобойщик Анатолий Хайкин рассказывает: «Бывает, что все обустройство – тягач трассу пробил, а дальше уже мы ее и раскатываем. Поскольку на зимниках почти нет заправок, я должен заправиться под завязку, хотя машину с лишним весом на подъеме может понести назад. Если фура свалилась с подъема, помощники из тех же водил помогут вытащить ее на трассу. Но это при минус 40 градусах, а при минус 60 те же люди могут ее спихнуть на обочину, чтобы не мешал. Драматургия выживания здесь та же, что и в Клондайке: на каком-то этапе спасение погибающих встает поперек инстинкта самосохранения. И никакой вертолет на помощь не прилетит. Никто не считает, сколько водителей гибнет на зимниках каждый год».

Водители, как правило, из небогатых городков, где с работой туго. Если есть своя фура, то зимние заказы – едва ли не единственный способ нормально прокормиться. Хотя серьезный ремонт требуется после каждого рейса, машины почти никто не страхует, потому что страховку получить нереально. Самый длинный в мире ледовый автозимник проходит по замерзшему морю на 120 км от Певека до села Айон. Кто там тебя оформлять станет? Страховой агент в галстуке приедет?

Но людей на снежной трассе держит не только солидный барыш. Они это не особо-то и называют впрямую, но и так понятно: настоящая русская жизнь рядом с опасностью, а герои и подлецы быстро проявляются в поступках. А на мелочи вроде 10-часового стояния перед подъемом не обращают внимания. Подумаешь, вернулся домой на барже в июле вместо апреля. Спасибо, что живой!

Никто не может сказать, сколько в России водителей-дальнобойщиков. Официально зарегистрировано около 6 млн грузовиков, из них 1,7 млн большегрузных, но в этой цифре сплелись и хрестоматийные фуры, и карьерные самосвалы. Вероятно, счет дальнобойщиков идет на сотни тысяч человек с тенденцией к снижению. Понемногу уходят с рынка независимые рыцари дорог на личном «КамАЗе», знакомые всей стране по сериалу «Дальнобойщики». Куда чаще машина принадлежит фирме, а водитель обретается на скромной зарплате. В кризис стратегия выживания крупных компаний строится на вытеснении с рынка независимых одиночек, которых государство не защищает.

Если грузовладелец работаете крупной компанией, по уставу занимающейся «организацией перевозок», то может рассчитывать впоследствии на возврат НДС. А одиночка занимается просто «грузоперевозками» и при работе с ним НДС не возвращается. Кто и когда пролоббировал соответствующий закон, уже не важно: независимый дальнобойщик давно привык, что с каждого заказа должен отдать 30–50 % стоимости заказа посредникам, чтобы вовсе не остаться без работы.

В 2013 г. Минтранс обрадовал печенегов всех мастей новым приказом: в двухнедельный срок оборудовать почти весь грузовой автопарк страны и междугородные автобусы новыми тахографами (на сленге – «шайбами»). Тахограф призван контролировать скорость движения, пробег автомобиля, периоды труда и отдыха экипажа. По правилам, дальнобойщик обязан останавливаться на отдых через каждые 3–4 часа, а за две недели не должен находиться в движении дольше 90 часов. Это общемировая практика, но больше ни в одной стране тахограф не требуют снабдить системой криптографической защиты информации (СКЗИ), лицензию на которую выдают в ФСБ, модулем ГЛОНАСС и прочими излишествами. Также во многих странах грузовики массой свыше 12 тонн платят за проезд по магистралям. Но система взимания платы «Платон», запущенная в 2016 г., является повторной уплатой дорожного налога. Политолог Мария Снеговая назвала целью «Платона» «создать дополнительные источники ренты для потенциально ненадежных элит и тем укрепить их лояльность»[8]. А отсутствующие тахографы стали кормушкой для одного из служилых сословий – ГИБДД.

Но люди помнят: «Умирай, но хлеб сей». Под Калугой я познакомился с фермером Андреем Давыдовым, который доказал, что можно с выгодой заниматься мясным животноводством в Нечерноземье без наемных работников. Шутка ли сказать: у человека 400 голов скота и 800 га земли в собственности. А справляются со всем этим хозяйством Давыдов с женой да дочка с зятем.

Оказалось, что скот герефордской породы, из которого получается лучшая мраморная говядина, прекрасно чувствует себя в России. А проверяющие структуры хоть и доставляют хлопоты, но далеко не всегда хотят разорить крепкого хозяина. Наоборот, чиновники возят к нему из Калуги иностранных гостей: вот, мол, на что способен русский мужик. Но у меня не случилось интервью с Давыдовым в интерьере фермерского дома, как я предполагал. Разговаривать пришлось на ходу, потому что работы за гланды: сначала на квадроциклах перегоняли скот на водопой, потом развозили на тракторе корма.

Вообще-то название их компании «ДИК» расшифровывается как «Давыдов и команда». В иные годы «команда» насчитывала десяток работников, с которыми фермер надеялся свернуть горы. Давыдов вспоминает: «Я платил ребятам неплохие деньги, намного больше иных агрохолдингов. Я даже понимаю, когда пьющему человеку надо несколько дней побухать. Понятно, что не найти в деревнях тракториста-трезвенника, а обучать кого-то с нуля нет времени. Но ты хоть заранее предупреди! А то в разгар страды исчез молча. И телевизор наш прихватил. Или классовая обида начинает человека душить: мол, работаем на равных, а доход у нас разный. Значит, не буду больше работать. Поэтому я решил принять новый вызов: попробуем с зятем и женщинами хозяйство потянуть. У второй дочки трое детей подрастают – вся надежда на них».


Внуки Давыдова живут в Калуге, потому что из Барановки их ни в сад, ни в школу не отдать. И школьный автобус сюда не ходит, хотя от трассы всего 3 км, а от Калуги – 30. Однако фермер говорит, что именно внукам купил три добротных импортных трактора. И скорее всего неспроста.

В Советской армии Андрей Давыдов дослужился до капитана. Особо не скрывает, что в 1992 г. помог знакомым с перевозкой вагона болгарского коньяка – и заработал свою зарплату за пять лет. У офицера открылись глаза: вышел в отставку, начал торговать всем подряд – от книг до спичек. Когда сколотил первый капитал, купил Барановку – совхозное урочище, из которого почти полвека назад переселили людей, где ни проехать, ни пройти. Пробовал заниматься зерном и картофелем, но горел по деньгам синим пламенем и даже подумывал эмигрировать. Но тут подвернулись программы обмена для фермеров: вначале российско-канадского делового совета, а потом комиссии Гора – Черномырдина. Давыдов ездил в Северную Америку, месяцами жил и работал на фермах, присматривался. Прежде всего ошалел от организации, например, картофелеводства: механизированы мойка, поливка, сортировка, температурный режим. Красиво, но страшно дорого. А вот скотоводство для средней полосы России – в самый раз. Нужно лишь заложить приличные пастбища, наладить порционное стравливание, купить электропастух и скот.

По возвращении Давыдов начал переводить зерновые поля в пастбища с сенокосом, завез первое стадо из 11 герефордов. У скота этой породы толще шерсть, подшерсток, жировая прослойка – его и зимой можно держать на свободном выпасе. По мнению Давыдова, говядина от российского молочного скота – вовсе не говядина.

После Северной Америки Давыдов стажировался в сельхозхозяйствах Франции, Испании, Нидерландов. Из своего знания особого секрета не делает: дает окрестным фермерам консультации за 5 тыс. рублей – в год зарабатывает на этом тысяч сто. Опытом обменивается и с зарубежными коллегами по Интернету – тем, оказывается, тоже есть чему поучиться у русского. «В некоторых совхозах до половины новорожденных телят гибнет, потому что за ними нет пригляда. Мы контролируем происходящее в нашем «родильном отделении» через камеры в Интернете. Корова отелилась, мы помогли – и никаких потерь. Или такой аспект: закупать герефордов за границей дорого. Но если покрывать быком-герефордом местных телок швицкой и симментальской пород, то уже во втором поколении генов герефорда будет три четверти. И с годами они полностью «побеждают», – делится Давыдов.

Свободно владеющий английским фермер, у которого водонапорная башня выкрашена в цвета российского триколора, не особо любим соседями – они считают, что он наживается на их труде. Хотя они уходят в запой после первой получки, а Давыдов в 6 часов утра уже выгоняет своих герефордов и крутится так до полуночи. А на вопрос, когда же он успевает почитать книги, посмотреть телевизор, отвечает: «Для меня время чтения книг давно прошло». Просто он одержимый человек, для которого существует только дело, но другим Россия не по плечу.

Однажды премьер-министр Дмитрий Медведев беседовал в провинции с народом и выдал первосортный перл: «Денег нет, но вы держитесь». В отсутствие эффективных институтов в России часто держатся за жизнеспособного самородка, вроде Давыдова, Маркелова или интеллигентного слесаря Гоши из фильма «Москва слезам не верит». В 11-й горбольнице Рязани работает хирургом-проктологом 88-летняя Алла Левушкина. Хотя она даже не заслуженный хирург, в 2014 г. президент Путин вручил ей престижную врачебную премию «Призвание» в номинации «За верность профессии». На какое-то время Левушкиной не стало отбоя от журналистов, хотя она по-прежнему работает в заштатной больнице, где без нее не вертятся очень важные колесики.

На встречу с Левушкиной я приехал заранее и присел у ординаторской подождать. За 20 минут старейшего хирурга спрашивали трижды: ее приглашали на операцию, просили зайти в какую-то палату, а пациентка напротив меня переминалась в ожидании перевязки. Хотя в ординаторской сидело несколько сочных молодых врачей. После получения премии, когда Левушкиной аплодировал стоя весь политический бомонд, она не стала в больнице «потемкинской бабушкой», которую начальство предъявляет гостям и ревизорам, чтобы расположить к себе. «Зайдешь ко мне завтра или послезавтра, или послепослезавтра», – объясняет Алла Ильинична, отпуская пациентку.

Несмотря на возраст, Левушкина трудится в больнице четыре полных дня в неделю. В год набегает до 150 операций, а больных, принятых ею в поликлинике, – не сосчитать. Смертность среди ее пациентов нулевая, хотя проктолог занимается не только геморроем, но и серьезной онкологией. Она живет в однокомнатной квартире с кошками, точное количество которых не называет. Добирается в больницу на маршрутке. И после работы еще навещает племянника-инвалида.

О Левушкиной стоило рассказать, даже если бы не впечатляющий возраст и премия «Призвание». В ней – важные ответы на вопрос, почему настрой и профессиональная гордость могут оказаться важнее материальных стимулов. И почему попытки властей перезапустить народный энтузиазм по советским лекалам обречены.

Вот юная Алла Ильинична, родом с Рязанщины, поступила во 2-й столичный мед. Жили в общаге очень голодно, зато после диплома ей предложили остаться в Москве. В Москве! А она с подругой напросилась в Тыву, которую только присоединили к Союзу и где русский человек был редкостью. Романтически настроенные медички хотели быть полезными, самостоятельными, наработать опыт. Левушкина мечтала попасть на Дальний Восток, подруга – на Алтай, поэтому выбрали Тыву посередине – чтоб никому не обидно. Столичный профессор в вузе назвал их «гусынями».

Сегодня в медвежьи углы Сибири молодого врача заманивают московской зарплатой, подъемными и сертификатами на приобретение жилья. Но медики не особо-то и едут, а целые деревни вроде Рочегды Алексея Кордумова отрезаны от мира. «Скорая» не выезжает к пациентам старше 60 лет, потому что «нет смысла тратить бензин». Конечно, так не везде и не всегда, но тенденция есть.

После Тывы Левушкина вернулась в Рязань и 30 лет служила в санитарной авиации. На область имелись три вертолета, авиакеросина не жалели ради самых безнадежных больных. Хирург-проктолог не особо любит рассказывать детали операций, но она зашивала людей в сарае, в конюшне, а то и в поле под дождем. Иногда на месте выяснялось, что пациент не совсем по ее профилю: например, грудная клетка вспорота или почка повреждена. Но ее учили на совесть: сдать экзамен за деньги – такое и представить себе невозможно. Левушкина поступила в вуз в 1946 г., и руку ей ставили «хирурги войны», которые прошли страшную школу.

Алла Ильинична рассказывает, что у нее налет часов побольше иного авиатора. Ей говорили: «Слетай, дочка». И она собирала сумку, не спрашивая, пастуху нужна помощь или зэку. Однажды пилот увидел на земле волков и побоялся приземляться. Левушкина его заставила: пациент ведь может умереть!

К высоким должностям она не стремилась, хотя 11 лет работала завотделением в рязанской больнице. Но в партию вступать отказалась, прямо заявив, что имеет к ней множество вопросов. Что это за вопросы, Алла Ильинична и сегодня не хочет вдаваться. Но понятно и так. Ее мама, земская учительница, не нашла в себе сил преподавать большевистскую белиберду и переквалифицировалась в бухгалтеры. Двоюродного дядю посадили за анекдот. А родной брат, поэт Анатолий Левушкин, давал рекомендацию Солженицыну для вступления в Союз писателей. В Левушкиной очень по-русски сочетаются любовь к Родине и вопросы к государству.

Наверное, у нее было много приключений в жизни. Она лукаво смеется, вспоминая, как ее учили пить спирт на вдохе. Какой-то благодарный пациент узнал ее на улице, облапил бабушку ростом 150 см – и сломал ребро. Левушкина обиделась? Ничуть! Показывает перемотанную бинтами ногу: кошка прыгнула со шкафа, выпустив когти, кровь разлеталась брызгами. Барышни на 30 лет ее моложе после такого просятся в реанимацию и неделями восстанавливаются на Коста-Бланке. А она утром ковыляет на маршрутку.

Приезжие журналисты первым делом выпытывают у нее секрет долголетия. А она никогда не соблюдала диет, о правильном питании в голодной юности речи тоже не шло. Теннис? Фитнес? Не смешно! Просто Алла Левушкина умеет жить для других. И даже в свои годы «другим» она очень нужна.

Никто не подсчитывал, сколько музеев в России существует на голом энтузиазме: какой-то увлеченный человек уперся и сделал собирание делом жизни вопреки всем обстоятельствам. Мой знакомый краевед Андрей Бурлаков открыл в Ленинградской области семь музеев.

Началось все в перестройку с родной Суйды, где сто лет назад располагалось имение прадеда Пушкина Абрама Ганнибала. Церковь, где венчались родители Пушкина, сгорела в 1960-е гг., а могилу «арапа Петра Великого» потомки запахали под картошку. Но оставалась Ганнибалова конюшня, где помещался сельский клуб. Лелея замысел создать здесь музей Ганнибала, Бурлаков пошел на копеечную ставку завклубом – главное было зацепиться. В 1986 г. на пушкинский день рождения пробил временную экспозицию. В совхозе, которому принадлежал клуб, согласились: думали, на следующий день все уберут. Но Бурлаков занял оборону и уходить отказался, а после газетных статей о новом музее в Суйду пошли автобусы с туристами – иногда по 8 штук в день. Совхоз отключил свет, но после жалоб приезжих сдался. Бурлакову даже выделили шесть стульев и ковер из совхозной конторы[9].

После этого собрать экспозицию музея – уже задача попроще. Бурлаков по субботам проводил в клубе дискотеки и пускал на них бесплатно молодежь, собиравшую для него по деревням старинные фотокарточки, утварь, дневники. Начал общаться с пушкиноведами, те вывели на потомков Ганнибала. Первую реликвию – ганнибаловскую ложку с монограммой купил на собственные 200 рублей – при зарплате в 93 целковых месяц. Но краевед-энтузиаст не мог не тронуть сердца обладателей мемориальных вещей, и экспонаты музею стали дарить. За несколько лет набралось полсотни подлинных вещей, принадлежавших людям из рода Ганнибалов и ближайшему окружению Пушкина.

Кто-то удивится: дался мужику этот Ганнибал! Но для Бурлакова отсутствие исторической памяти у людей – дикость, с которой никакое развитие невозможно. Когда он в конце 1980-х вывесил над музеем самотканый триколор, директор совхоза и парторг закричали, что «тряпка» фашистская – никто не знал, как выглядит российский флаг. Бурлакова вызывали в обком, грозили упечь в психушку, а в конце 1991 г. с подозрением спрашивали: «Откуда ты все знал? Ты что, колдун?» Поэтому для своего второго музея Бурлаков стал собирать материалы о репрессированных односельчанах – раскопал истории около 30 пострадавших семей.

У читателя может создаться иллюзия, что возвышенные цели – удел поседевших комсомольцев вроде строителя моста Соколова. А молодежи на все плевать, кроме айфонов с Интернетом. Но факты, к счастью, рисуют совсем другую картину. Большинство специалистов согласны, что в еще в 2000 г. никакого социального волонтерства в России не было. Существовали лишь единичные прорывы, а система с какой-либо массовостью отсутствовала. В 2000 г. у воспитанника детдома был один шанс из восьми быть усыновленным, а сегодня – два из трех. Раньше на иностранцев приходилась половина усыновлений, а среди тяжелобольных детей – и вовсе 80–90 %. Однако за последние годы российское поколение «пепси», «бездуховные наркоманы» 1990-х забрали в свои семьи полмиллиона сирот. Нечто подобное было разве что после войны, но никак не в эпоху «развитого социализма», когда благосостояние советских людей достигло пика.

Движение «Даниловцы» делает бесплатные ремонты малообеспеченным людям. А это ведь не дров нарубить – нужна технология. Грунтовать стены или менять сантехнику должны не только добрые, но и грамотные тимуровцы. К тому же ремонт – дело не быстрое, а значит, нельзя заниматься этим, когда в голову взбредет, – требуется регулярность. А ходить помогать, словно на работу, не всем интересно.

Основатель «Даниловцев» Юрий Белановский рассказывает про четыре критерия, по которым выбирается объект среди множества нуждающихся, – это одиночество, многодетность, бедность и болезнь. Два из них – это показание к благотворительному ремонту: «Надо понимать, что у пожилого подопечного характер может быть скверным. В ответ на претензии нельзя грубить. Мы подписываем с хозяевами договор, стиль и цвет материалов заранее оговариваются, заказчик ездит с нами в магазин или мы привозим ему образцы тех же обоев. Наилучший вариант, когда ремонт укладывается максимум в четыре выходных».

Что могло произойти с «Даниловцами» и другими гражданскими инициативами в эпоху насаждения патриотизма? Им пытаются обозначить рамки и выдать за продукт деятельности властей. В начале 2017 г. Российский центр гражданского и патриотического воспитания детей и молодежи (Роспатриотцентр) сообщил о рекордном росте числа волонтерских движений: якобы 21 тыс. движений объединяет 4,1 млн молодых россиян. А Минэкономразвития и Агентство стратегических инициатив уже слепили Концепцию развития волонтерства в РФ до 2025 года. В таких условиях статистика обречена на умопомрачительный рост, в разы опережающий реальный. Классический механизм: федеральная «матка» предлагает активистам в регионах создать ячейку и обещает помощь. В реестре появляется полумертвая организация, испускающая дух после оскудения поддержки из центра.

Глава поискового отряда «Лиза Алерт» Григорий Сергеев сообщает, что к нему чаще приходят люди зрелые. И в этом нет заслуги патриотического воспитания. Скорее наоборот: 10 тыс. россиян безвозмездно участвуют в деятельности «Лизы Алерт», потому что видят – государство не может и не хочет реально искать пропавших людей. По словам Сергеева, у властей задача иная – как можно больше всего регламентировать. Существование неконтролируемого волонтерства вызывает волнение, непонимание и вопросы со стороны чиновников.

В Концепции развития волонтерства поисковикам посвящен один абзац, начинающийся с фразы: «Волонтерство, оказывающее помощь правоохранительным органам в поиске…»[10]. Хотя на практике полицейский может находиться за 200 км и прямым текстом заявлять, что в лес не поедет. Юрий Белановский объясняет: «В регионах привыкли жить административным ресурсом. Если властям приходит запрос на волонтеров, они просто звонят в колледж и командуют: «Равняйсь, смирно, пошли». В Москве такого нет, но 20 тыс. детей прямо сейчас лежат в больницах, и им скучно. Разделите это на человеко-часы, вы получите армию волонтеров, которая может работать с ними. Но туда не пускают. В столице долго разрабатывали регламент для допуска в детские дома с умственно отсталыми детьми, на очереди – регламент для психоневрологических интернатов. Мне довелось беседовать с заведующей больницей, которой волонтеры вроде бы нужны, но для этого необходимо собрать нереальное количество справок и допусков, доказать свои намерения. Я спрашиваю: «Вы сами-то этот квест можете пройти, чтобы стать волонтером в собственной больнице?» Она ответила: «А при чем здесь я? Вы волонтеры – вам это и надо».

Те, кто сегодня хочет помогать нуждающимся, резко отличаются и от благотворителей девяностых, и от энтузиастов советской поры. Их не призывала на подвиг Родина. Как правило, их мотивы не имеют религиозного начала. Они не ищут средства у крупного бизнеса. Они не устраивают пикетов на улицах, наталкиваясь на закрытые двери. Они рассчитывают только на себя и не ждут от окружающих одобрения. Зато попытки молодежных прокремлевских движений поднять волну энтузиазма на строительство, например, федеральных трасс провалились. Я работаю, а маржа – Ротенбергам? Дураков и среди энтузиастов не нашлось.

Хотя Кордумовым, Тюриным, Соколовым, Бурлаковым, Левушкиной вполне может гордиться вся страна, трудно не заметить общей черты в их историях: все они делают свое дело не благодаря, а вопреки усилиям государства. Возникает соблазн сказать, что таких крепких людей нигде, кроме России, не делают. Но это была бы неправда: в любой стране и при любом строе 5-10 % населения будут стремиться делать свое дело на «пять с плюсом» независимо от существующей системы стимулов. Другое дело, что государство не в состоянии извлечь максимум пользы из их способностей и усилий, даже когда специально мотивировать не требуется. Миллионы россиян живут, как рассказывает Алексей Тряпицын: что-то где-то чешут топорами и кормятся натуральным хозяйством. А вице-премьер правительства РФ Ольга Голодец в 2014 г. озвучила цифру: власть не понимает, на что живут и где трудятся 38 млн наших сограждан[11].

Когда чиновники говорят о теневой экономике, в воображении возникает полукриминальное подполье. В действительности эти 38 млн человек – люди, лишенные стимула заниматься налогооблагаемой деятельностью. Вследствие всех тех институтов, которые мы здесь осмысляем.





Икра с огнем




Однажды президент Владимир Путин рыбачил недалеко от впадения Волги в Каспийское море, когда мимо его катера проплыли осетры со вспоротым брюхом. Возмущенному нацлидеру объяснили, что промысловый лов осетра запрещен, сдать нелегальную рыбу некуда и браконьеры берут только икру. Путин потребовал от пограничников чаще применять оружие против этих нелюдей. А премьер Дмитрий Медведев отметил, что в каждом промысловом селении на Каспии есть банды, как в Кущевке, а ниточки от них ведут на областной и, увы, федеральный уровень.

Я не без опаски приехал в рыбацкий поселок в дельте Волги и сразу признался, что журналист. Однако мне без проблем рассказали и показали базовые премудрости бракушного (браконьерского) ремесла. Где омерта, где сицилийский галстук? Здесь все село – бракушники: половина – на постоянной основе, половина – по выходным. Еще Петр I (он, кстати, в Астрахани бывал) говорил, что рыбацкое дело – воровское. У некоторых ребят с той поры династия – от деда к отцу и к сыну.

Рыбак Валера объяснил: «В лучшем случае, на тонну осетра получается 15 кг черной икры. Килограмм стоит 10–15 тысяч в Астрахани, 40–50 тысяч – в Москве, если оптом. Кило осетра в Астрахани можно продать за 500 рублей, но рынок минимальный – промысел ведь запрещен. Тащить его за 2 тысячи километров рискованно, да и испортиться может. Я уже молчу, что его на борт брать стремно: с таким грузом не разгонишься, а штраф при поимке – огромный. Поэтому рыбы берут немного: 200–300 кило. Выброшенный осетр – это следствие дурацких правил игры, которые установило государство. Надо эффективно организовать приемку рыбы по квоте и не воровать деньги на разведении. Тогда и осетр не исчезнет».

Как это нужно сделать, рыбаки представляют, похоже, лучше чиновников в Москве. Главное правило: контроль за сбытом. Если не получается эффективно ловить браконьеров в 50 притоках Волги, поросших камышом на целые километры, остается перекрыть им рынок. По их мнению, 80 % рыбоперерабатывающих предприятий региона точно работают на браконьерской рыбе. Как это понять? Да очень просто: если квота меньше 180 тонн, заводик не может быть рентабельным на законных основаниях. А он живет и процветает. Рестораны официально по 10 кг севрюги на месяц покупают, а у них каждый день в разы больше съедают. Но силовикам это почему-то неинтересно. Те же самые рыбаки показывают банки с этикетками известных производителей, в которые они вручную закатывают браконьерскую рыбу. С этим тоже никто не борется.