Молоко без коровы. Как устроена Россия

В итоге «тысячелетняя» Казань в 2005 г. освоила больше денег, чем Петербург на своем 300-летии двумя годами раньше. Хотя Питер в 4 раза крупнее. По разным данным, на Казань ахнули от 80 до 130 млрд рублей, доля федерального бюджета составила более половины суммы. Звучали многочисленные предположения об откатах и явных мошенничествах. Но Счетная палата так и не обнародовала доклад о «целевом расходовании» при подготовке праздника. А комиссия Генпрокуратуры даже не дала пресс-конференции. В регионах поняли – открылась новая кормушка.

1150-летие Смоленска обошлось казне в 18 млрд рублей, 350-летие Иркутска – в 17 млрд, приращение России Башкирией – в 11 млрд рублей. Появились и рекордсмены «по праздникам» среди республик. Например, 350-летие вхождения Бурятии в состав России отмечалось в 2011 г. и обошлось Кремлю в 13 млрд рублей. В июне 2013 г. по стране прокатились мероприятия, посвященные 90-летию образования республики. А с 2014 г. начали поступать 6 млрд рублей, выделенные на 350-летие бурятской столицы Улан-Удэ, отмеченное в 2016-м[7].

Объем выделяемых средств никак не связывался с экономическими успехами региона. Поощрялось, судя по всему, отсутствие плохих новостей. В Мордовии, например, десятки исправительных учреждений. Но всплесков криминала не наблюдается, а на выборах исправно голосуют за партию власти. За 10 лет Владимир Путин посетил Саранск целых 6 раз, а федеральный бюджет не пожалел 18 млрд рублей на два праздника: 525-летие окончательного вхождения Мордовии в состав России и 1000-летие Единения русского и мордовского народов в 2012 году. В республике умудрились еще и помпезно отметить 400-летие ополчения Минина и Пожарского, поскольку местные историки активно разрабатывают версию, что Козьма Минин был мордвином.

Интерес Кремля сорить миллиардами понятен. Во-первых, до 2014 г. особых финансовых проблем центр не испытывал – мог позволить гульнуть. Зато сколько плюсов сразу! Откаты составляли, по слухам, не менее трети выделяемых на праздники денег. Кремлю это на руку: руководство республики-юбиляра сразу оказывалось на коротком поводке, потому что юбилейные траты можно проверить и возбудить дела. Сами губернаторы получали возможность выстроить местные элиты «под себя», раздавая вкусные подряды. Бизнес привыкал, что успех и деньги могут прийти только через хорошие отношения с теми же самыми чиновниками. В конце концов, население чувствовало, что о нем не забывают: привозят артистов, устраивают салют, обновляют город.

Беда в том, что у деловых людей в регионах формировалась ущербная мотивация. Зачем привлекать к себе инвесторов, рисковать, брать кредиты, когда проще сходить с министром на охоту и получить субсидии? Точно так же ни к чему создавать условия для каких-то там бизнесменов, когда лучше уловить вибрации власти, угадать ее запросы, как у девушки на свидании. И получить главный для регионалов приз.

К началу 2010-х в Ульяновской области за весь постсоветский период не появилось ни одного индустриального парка, которых Калуга построила 13. Зато у губернатора Сергея Морозова пятеро детей: неудивительно, что именно здесь запустили акцию «Роди патриота». Название двусмысленное: под «патриотом» можно понимать и модель автомобиля УАЗ, которую получит гражданочка, разрешившаяся от бремени 12 июня – в День России. Поскольку таких прытких в области набирается 40–45 человек ежегодно и на всех «уазиков» не напасешься, единственную победительницу определяет лично Морозов. А остальным – утешительные призы вроде коляски.

Акцию организовали с немецкой рачительностью: 12 сентября объявлено Днем зачатия. В этот день владельцам магазинов рекомендовано не продавать алкоголь, а городским предприятиям – отпускать женатых мужчин домой пораньше. Правда, непонятно, почему только мужчин? И почему не запрещают алкоголь накануне зачатия? И как можно подгадать роды ровно через 9 месяцев? И кто решил, что раннее окончание работы вызывает у ульяновских женщин овуляцию? Тем не менее акция стала регулярной, а власти очень гордятся ее результатами. По статистике областной администрации, число абортов снизилось до 400, а рождаемость в День России выросла в четыре раза.

Но опять же кто и как подсчитывал аборты – неизвестно (есть версия, что при Морозове проще съездить «прерваться» в соседнюю Казань). А с четырехкратным ростом все сложилось именно так, как можно было бы предположить. В главном из ульяновских роддомов в обычный день рожают 20–25 женщин. Но 10 июня почему-то всего 10 новорожденных, 11-го – 12 малышей, в День России – сразу 45! А 13 и 14 июня – по 11 детей. Как писал Бабель, нужны ли здесь слова? Словно в подтверждение очевидного одна из рожениц призналась местным журналистам, что в учреждении востребована услуга: заплатив 5 тыс. рублей акушерке, можно либо стимулировать роды на три дня раньше, либо денька на три «задержаться»[8].

В Воронеже местная епархия РПЦ запустила акцию «Дар жизни»: молодежи раздают проспекты против абортов, а по областному телевидению гоняют репортажи о многодетных семьях. В Краснодарском крае на одну неделю в году запрещены аборты, коих на Кубани происходит 200 в день. В Липецке молодежные агитбригады соревнуются в рамках фестиваля «Как здорово, что я родился», уговаривая сверстников больше рожать. В Томске один из обломков движения «Наши» убеждает горожан иметь в семье по три ребенка. Их коронный аргумент – мы отстаем по рождаемости от Китая и это опасно для безопасности Родины. В Москве запустили в поезда кольцевой ветки метрополитена три тысячи пенсионеров в накидках с надписью «Что-то не так? Рожайте!». Почему именно пенсионеров? И как можно принимать подобные решения в сутолоке метро?

Стоит ли объяснять, что в стойле снова не видно коровы, дающей молоко. Ведь вырастет из ребенка патриот, солдат и налогоплательщик или ходячая проблема, зависит от внимания, которое родители и страна готовы уделять его развитию на протяжении всех 18 лет взросления. А потому социальная политика и кампанейщина – это принципиально разные вещи. Корова в этой истории появляется, когда молодая семья при рождении малыша не играет в рулетку на автомобиль, а получает отдельное жилье – хотя бы на несколько лет. Даже в небогатых Чехии или Латвии искусственное питание, лечение – все включено в социальный пакет, который также приходит к молодой матери бесплатно. А в России нет устоявшейся правовой среды. Родил – и получил шансы на «уазик». Родил двух – получил право на материнский капитал, которым нельзя пользоваться до 18-летия ребенка. А монетизировать можно только за половину суммы через полукриминальную схему.

В Ульяновской области одновременно с акцией «Роди патриота» происходит оптимизация расходов на здравоохранение и образование. Например, в 2014 г., в разгар акции на закрытии сельских школ было сэкономлено 155 млн рублей. В Чердаклинском районе области сократили почти половину из 20 школ: где-то закрыли все учреждение, где-то оставили только начальные классы. Можно сказать, что ульяновские власти слишком зависят от центра: в 2018 г. расходы бюджета составят 46,7 млрд рублей, из которых центр дает 7 млрд, что на 40 % больше уровня 2017 года[9]. Шаг влево, шаг вправо – и помощь может сократиться. А областным чиновникам припомнят, как в 2013 г. бравый губернатор Морозов пообещал сократить штаты своих управленцев на 30 %. Порезали в основном вакантные ставки, чиновников перевели в подведомственные ГУПы – они из «госслужащих» стали «бюджетниками», но «проходящими» по другим зарплатным статьям. А в 2015 г. все встало на свои места: фонд оплаты труда госслужащих вырос на 11,3 %.

Иностранному читателю моей книги может показаться, что во всем этом абсурде нормальному человеку не выжить. Но ведь многие любят повторять, что северный ветер создал викингов. Режиссера Павла Лунгина однажды спросили: вот вы живете полгода в России, полгода – во Франции. Почему там вы весь в белом ездите на «мерседесе» с открытым верхом, а здесь вас видят опухшим, похмельным, с неприбранной шевелюрой? Лунгин ответил: дескать, в ту жизнь ныряешь, как в бассейн, без сопротивления, а здесь надо каждый пустяк сгибать через колено. Опыт выживания в России подчас вытачивает уникальные характеры и истории, а многим гражданам было бы скучно жить в предсказуемой среде с эффективными институтами. Конечно, миллионы россиян не отказались бы от социальных гарантий Евросоюза. Но тогда это была бы совсем другая страна.





Часть третья

Как выжить в России и каков на самом деле русский характер




Стать Севера





Разъезжая по России, как не задуматься: а выжила ли где-то подлинная русская старина? Из виденного лично мной это только Русский Север – и только вдалеке от широких дорог. Взять, к примеру, Кенозерье. Если взглянуть на карту, то юг Архангельской области от Петербурга и Москвы отстает на 700–800 километров. Но локоть тоже близок: напрямую в Кенозерье ведут только непроходимые лесовозные дороги, а в обход по мало-мальски пристойным грейдерам – далеко и тревожно. К счастью для этого места, здесь не выискали месторождений ресурсов, а значит, поблизости не прошло ни железнодорожных, ни асфальтированных магистралей. В XV веке сюда не добрались честолюбивые монахи Кирилл с Ферапонтом, чтобы заложить на новгородских окраинах очередную белокаменную цитадель влияния Москвы. Даже при Сталине здесь не появилось лагерей ГУЛАГа, а в постсоветской России вовремя учредили национальный парк. Бог хранит это место или случай, но тут еще жива подлинная, не потемкинская, культура Русского Севера. Здесь не ради грантов Минкульта коптят лодки-долбленки, а вечеряют со свечами и керосином, потому что в ряде деревень отродясь не было электричества.

Выставлять Север затерянным миром тоже перегиб. Где-то и Интернет есть, а на долбленках гармонично смотрятся японские моторы. Внутри неказистой деревянной школы в д. Вершинино – вполне столичный хайтек. На удивление в северных деревнях много детей школьного возраста, зато совсем нет молодежи 18–25 лет. Глубинка не вымирает, как уверяют правительственные доброхоты. Просто из-за их региональной политики здесь все меньше работы и инфраструктуры для нормальной жизни.

Тем не менее на Севере поражают грейдерные дороги – они ровнее и безопаснее иного асфальта в Нечерноземье, потому что у местных дорожников нет крутого госзаказа, но есть человеческая ответственность перед соседями. А паромы, которые в глуши заменяют мосты, по той же причине работают, как швейцарские часы, без всякого окрика из центра. Все дети здороваются с незнакомцами, а у магазинов никто не клянчит мелочь, даже если в глазах притаилась похмельная мука. Следом начинаешь отмечать, что в деревнях вечером горят фонари, и ни на одном общественном здании нет граффити или маргинальных надписей. Заходишь в часовню, а там не то что лавки с ценниками – даже бабушки для пригляда нет. И камер слежения нет, и ценности кое-какие разложены, а никто не пытается украсть. Здесь как будто страна детства, если под детством понимать мир чистоты. Здесь даже если пьяненький мужик бредет по обочине, в нем нет скверны и угрозы, а школьниц не учат срочно переходить на другую сторону.

Это не просто архаика, тут все подлинное. Кенозерские часовни просты как вдох, потому что крестьяне возводили их для себя, для души, не имея целью поразить кого-то размером или освоить деньги. Строили «единовременно» – то есть за один день и всем миром. Даже если и обращались в епархию за благословением, архитектурный проект составляли сами, а клир избирали из своей среды. Храм как будто становится частью природы, которая без купола среди макушек елей делается беднее. И во всем проступает кроткая деликатная душа русского человека, инстинкты которого на самом деле далеки оттого, чтобы ворваться в кабак, распихав всех локтями, и матерно радоваться, что мы опять кого-то бомбим.

На Севере в каждой деревне не вернувшиеся с мировой войны перечислены на обелиске поименно. Вроде бы фамилий немного, три-четыре десятка, но когда понимаешь, что в деревне домов еще меньше, холодеешь внутри. Например, из Гужово ушли на фронт 45 мужиков, а вернулись только 10 – ужасный «стандарт». А тут еще подоспела программа укрупнения деревень, когда существовавшие веками поселения вдруг признали неперспективными и принялись насильно расселять. Культуре северорусской деревни противопоставили нравы лесозаготовительных поселков, где булькало разрушительное мировоззрение временщиков. Среди коренных поморов участие в лесозаготовках – до сих пор что-то вроде греха. А День Победы – не удалой карнавал в пилотках, но прежде всего день поминовения павших.

Кто-то скажет, что это не настоящие русские, а какой-то особый этнос. А «настоящих» как раз и описывают мыслители-«особисты»: всегда готов сбить шапку перед барином, напиться водки и с трех раз не попадет пальцем в ухо без руководящих указаний. Но как раз такими люди иногда становятся, когда вертикаль власти отстроена, а свое дело построить не дают – и работой считается вахта за тысячу верст от дома. Однако прямые четкие русские мужики сохранились и на Урале, и в Сибири, и на Кубани. Просто на Севере их концентрация выше в силу исторических причин. Здесь из покон веку хозяин строился, как ему удобно. До сих пор радуют глаз двухэтажные терема по 30 метров в длину. Чтобы не ходить в суровые зимы в сарай, все жизнеобеспечение заводили под одну крышу: и амбар, и баню, и свинарник. Крестьянину не было нужды ни к кому бегать за разрешениями. Дореволюционный этнограф Владимир Насоновский пишет про поморский характер: «Это не мужик, а князь. Ни иго татарщины, ни иго крепостничества, ни иго удельного чиновничества не исковеркало его души. В нем нет и признаков лукавой хитрецы и подобострастия, свойственных крестьянам остальной Руси по отношению, например, к чиновному люду: с последним помор снисходительно деликатен»[1].

Однажды сотрудники Кенозерского парка обратили внимание, что один мужик, бывший егерь, пашет землю не плугом, а деревянной сохой. «Не прижился», – объяснил хозяин про плуг. Мы привыкли, что газонокосилка удобнее косы, зато у того мужика в крови вековая культура отношений с природой, и он не привык себя ломать. Хотя Север никак нельзя обвинить в игнорировании прогресса: еще в XIX веке здесь «прижились» немецкие сепараторы, норвежские бытовые мясорубки, механические прялки-«шведки».

Туристам часто представляют поморскую деревянную архитектуру просто как свидетельство одаренности русского человека, не вдаваясь, что за условия его сформировали и почему сейчас не у всех получается толком обтесать бревно. А ведь церкви являлись побочным продуктом поморского образа жизни, при котором человек не измучен и не озлоблен исполнением чужой воли. Это как раз пример молока, за которым мычит сытая жизнеспособная корова.

Часовня Успения Пресвятой Богородицы XIX века уже попала в путеводители как самая маленькая в России – крохотный сруб, крытый на два ската, в котором один человек помещается на коленях. Но прежде чем делать с ней селфи, надо задуматься, что часовня в лесу означает уважение к путнику. Чтобы он мог укрыться здесь от непогоды, укрепить себя молитвой и хорошо подумать о людях, не пожалевших для него своих драгоценных времени и труда без всяких подачек из Москвы.

В советские времена большую часть кенозерских храмов сберегли смотрители из крестьян. С теплотой вспоминают Николая Филипповича Ножкина, последнего жителя деревни и хранителя Ильинской часовни на Мамоновом острове в течение 40 лет. В 1970-е умные люди постановили часовню разобрать и перевести в музей «Малые Корелы» под Архангельск. Ножкин такого удара не перенес и вскоре предстал перед Господом – правда, ему было более 100 лет. А сегодня земной хранительницей Никольской часовни в Вершинине является Пелагея Николаевна Ножкина – его дочь. В возрасте 91 года ушла из жизни Анна Федоровна Силуянова, несколько десятилетий хранившая часовню Флора и Лавра, а дело ее тоже продолжает дочь Лидия. И это не «госслужащие на объекте», это плоть от плоти той культуры, которую вряд ли получиться понять, с умным видом осматривая местные гондареи – резьбу на деревянных фасадах.

Сегодня народ настороже: часовни-то на островах без охраны стоят, а замок сломать – не проблема. Поэтому если кто услышит ночью лодку с мотором – встают с постели и смотрят, а если кто чужой – объявляется тревога. Скорее всего, всполошили честные архангельские рыбаки, но местный инспектор не поленится в три часа ночи сесть в катер, чтобы в этом убедиться. Разве не это называется гражданской ответственностью, на формирование которой казна выделяет миллионы всевозможным болтунам?

Русский Север так и не родил своего Джека Лондона. Правда, маститый режиссер Андрей Кончаловский настолько проникся жителями Кенозерья и их укладом, что снял в 2014 году фильм «Белые ночи почтальона Тряпицына», где в главной роли – местный разносчик писем Алексей Тряпицын. Фильм получил «Серебряного льва» (главный режиссерский приз) на 71-м Венецианском кинофестивале. А потом и российского «Золотого орла». А пять лет спустя я разговаривал с Тряпицыным в Вершинино, куда он перебрался из родного Косицыно, женившись на продавщице Ирине, матери троих детей. А еще его назначили главой местной пожарной охраны – вот и все перемены. Хотя по местным меркам они очень значительны.

Кончаловский искал в российской провинции героя, его помощники исколесили всю страну. Тряпицына выбрали из пятидесяти кандидатов, что называется, «за подлинность». В кино его герой бежит в город от тоски и безнадеги, а реальный Тряпицын внутренне не изменился и уезжать не собирается. Недавний почтальон рассказывал, что Интернет эту профессию еще долго не отменит: «А налоги на землю? А пенсии? Газеты выписывают некоторые. Переводы приходят. Летом развозил это все на моторке, зимой – на санях. Радиус – километров 45–50 на моем участке. Зимой в каждой деревне почти пусто, в моем родном Косицыно всего три человека осталось. Тут работы нет, но все как-то приспосабливаются, живут своим хозяйством. Тюкаем топором что-нибудь. Вон у товарища из Питера дом сгорел – мы строим. Кто-то на такси работает – там семь тысяч заработка, на это разве проживешь?»

На новый пожарный пост, которым нынче руководит Тряпицын, область выделила 18 млн рублей: «Но что-то с ними случилось. Может, финансирование прекратили? Оттого сами после работы строили. А когда закончили, получили премию по 7 тысяч и благодарность».

В одном из интервью Кончаловский заметил, что люди на Севере «живут в апокалиптический период». Участковый в Кенозерье один на 35 населенных пунктов, раскинувшихся на 160 тыс. квадратных километров. В ходе полицейской реформы наверху решили, что для державы важно сохранить 400 генералов, а заместителя «анискина» содержать слишком дорого. И сократили.

В Рочегде я познакомился с еще одним героем Русского Севера – врачом поселковой больницы Алексеем Кордумовым. Жители собрали 53 тыс. подписей под обращением к президенту вручить ему орден «За заслуги перед Отечеством». На Кордумова буквально молились: врач принимал по полсотни человек в день, а ночью еще по «скорой» выезжал. Зарплату его даже стыдно озвучивать.

До реформы здравоохранения в 2007–2008 гг. в Рочегодской больнице были 70 койко-мест, рентген, флюорография, стоматология, протезирование, родильное и детское отделения, лаборатории. Сегодня остался только дневной стационар на две(!) койки. То есть инфаркт у вас или инсульт – будьте любезны ночевать ходить домой. Из врачей остался один Кордумов на 11 деревень с населением в 5 тыс. человек. Терапевт общей практики вынужден совмещать десяток специальностей: хирурга, офтальмолога, кардиолога, уролога, невролога, пульмонолога, ЛОРа и акушера. Между деревнями до 90 км неасфальтированных дорог, но расстояние врач измеряет не километрами, а часами в пути. Зимой он на древней «буханке» за 3 часа «долетел», а по весенней распутице полз 6 часов, последние километры преодолевая пешком или на лыжах. Депутат Госдумы Елена Вторыгина рискнула прокатиться с Кордумовым на вызов, растрясла элитные внутренности и подтвердила: для тяжелого больного такая поездка – верная смерть. Даже те, кто выжил, зимой просто примерзают к полу «буханки».


Санавиация и телемедицина, на которые правительство ежегодно расходует миллиарды рублей, видимо, нужнее в каком-то другом месте. А в Рочегде и окрестностях 5 тыс. человек 9 месяцев в году отрезаны от Большой земли, хотя живут вовсе не на острове, а в Европе. Точнее, в европейской части России, где нет ни канализации, ни газа, ни Интернета, зато власти усиленно борются за увеличение рождаемости и продолжительности жизни. Пока премьер Медведев говорит о старте нацпроекта «Демография» с бюджетом в 3 трлн рублей, у сельских медиков в аптечке аспирин, парацетамол и пара упаковок бинтов – все, что дошло до них в результате реформы здравоохранения. Анализы нужно возить за 30 км, а на рентген 80-летняя бабушка с подозрением на пневмонию должна ковылять в Архангельск – это 347 км по прямой.

В августе 2018 г. Кордумов из Рочегды уехал. Сначала не выдержала техника: водители первобытных «скорых» отказались выезжать на вызовы, потому что все машины сломаны, а ремонт не входит в их обязанности. Дошло даже до суда. Следом сломался и Кордумов: нашел в Архангельске работу, не связанную с медициной, – у него ведь тяжелобольная мама. Но он был слишком заметной фигурой, чтобы областной минздрав ничего герою не предложил. И его позвали в ЦРБ Виноградовского района, где уже не нужно по дороге к пациентам переходить речки в брод или вывозить «скорую» на тонкий лед: выдержит – не выдержит. Теперь пациенты должны сами к Кордумову приезжать – от Рочегды всего-то 50 километров.

Областные чиновники попытались расшевелить местную экономику, привлекая туристов. В Кенозерье, например, родился сказочник и собиратель местного фольклора Александр Нечаев, автор сказки «Иван большой, умом меньшой». Поначалу предлагали построить избушку Иванушки-дурачка, потом созрела идея расписать бюджет на фестиваль «Кенозерская дураковина», которая трансформировалось в бренд «Кенозерье – родина Ивана-дурака». Есть же «родины» у Курочки Рябы и медведя Топтыгина! Начальству, среди которого полно приезжих временщиков, опять нужно молоко без коровы. То есть доходы от туризма без сохранения естественной среды: природы, архитектуры, общности людей.

Однажды я сидел на вершине холма у Никольской церкви, смотрел на Кенозеро и основательные некрашенные избы, которые и сто лет назад наверняка выглядели похоже. Но, чуть привыкнув к этой красоте, замечаешь среди темных изб баньку с голубым ондулином на крыше. А на развилке в центре села собирают матерый темно-коричневый терем из привозных, уже пропиленных и покрашенных бревен. И начинает казаться, что былинное Кенозерье в своем традиционном облике обречено. Со временем сайдинг и голубой ондулин преобразуют традиционный пейзаж, а жить останутся лишь люди, необходимые для обслуживания туристов. Я думал так до тех пор, пока не познакомился с Глебом Тюриным.

Однажды бывший учитель из Архангельска увидел, как реагируют на перемены жители рабочего поселка в Швеции. Поселку грозило закрытие каменоломни и заводика, которые кормили его последние 300 лет. В России 1990-х за этим обычно следовали отчаяние, пьянство, воровство и проклятия властям. У шведов два десятка центровых мужиков в полной трезвости занялись стратегическим планированием: какую нишу выбрать, как распределить ресурсы, на что можно рассчитывать? Тюрин решил создать концепцию, в которой деревня на Русском Севере могла бы сохранить себя как модель, не завися от дотаций сверху. А для этого необходимо артельное начало, чтобы крестьяне не разбирали на металлолом собственную котельную, без которой им совсем кранты.

И Тюрин придумал территориальные общественные самоуправления (ТОСы), нашел единомышленников и финансы и в начале 2000-х гг. пошел в народ. То есть в глухие северные деревни, с которыми нет никакого транспортного сообщения. На первый семинар Тюрина в клубе собралось человек 10, надеявшихся, что будет концерт. Не получив песен под гармонь, приуныли. Но Тюрин приезжал к ним раз за разом. Первой ступенью стали деловые игры, потом дошли и до деревенских проблем.

В Коношском районе подумывали выращивать капусту и разводить свиней, но проект упирался в отсутствие воды. Новая водонапорная башня стоила миллион, власть годами кормила «завтраками». Тюрин подсказал, как можно из трех заброшенных башен собрать одну работающую. Составили план, район помог с инженерным обеспечением, народ скинулся на трубы и бесплатно потрудился. Зато теперь есть и вода, и капуста, и свиньи. И будущее.

В деревне Фоминской проблему с водой решили еще более творчески: расчистили родники, поставили бетонные кольца, а заодно и резные беседки, заборчик. Место назвали родниками любви и поцелуев, оставили рекламу в ЗАГСах по всей области. Теперь здесь минимум раз в неделю свадьба, за аренду платят 500 рублей.

В Кижме собрали по 500 рублей и выкупили пилораму. Теперь каждый может напилить себе дров или досок из бревен. В деревне Леушинской из заброшенной котельной сделали спортивный центр, а в Ошеневске купеческий дом XIX века за 2 года превратили в небольшую гостиницу-музей. В деревне Хозьмино под Вельском всего-то 8 тыс. рублей потребовалось собрать на благоустройство двух домов для ветеранов: обшили вагонкой, украсили резными карнизами и наличниками, как умеют только на Севере. А дальше пошло-поехало: все жители стали превращать свои избы в конфетку. Человек ведь существо эмоциональное: победы его окрыляют, а ломает безнадега. Когда Тюрин пришел сюда впервые, алкаши крутили ему у виска: «Ты чего, какие у нас туристы? Пойдем лучше тяпнем». Спустя несколько месяцев они же всем миром перепахали общественный сенокос, засеяли фирменной травой – стало в три раза больше кормов. Потихоньку обзавелись мини-котельными, отреставрировали старые печи – в год получилось под 100 тыс. рублей экономии. Появились деньги на восстановление храма.

В Мезенском районе есть типичная бесперспективная деревня – Заозерье. До Архангельска 550 км, по дороге можно проехать только зимой, работы нет, школьников осталось двое – соответственно, и школу собрались закрывать. Правительственные экономисты в таких ситуациях выхода не видят, а пяток бабушек из местного ТОСа додумались сделать дом престарелых на 14 мест. Ведь одиноких беспомощных стариков в районе много. А в соседнем поселке есть заброшенное деревянное здание детсада. Его разобрали, спустили по реке и собрали на новом месте. Дом престарелых встал на бюджетное финансирование, а продукты питания проще всего закупать у местных – вот и копеечка. Под скромную ставку медсестры отремонтировали дом – а это серьезный плюс, когда предлагают работу с жильем. Женщин, желающих уйти от мужа-тирана в северную глушь, по всей России оказалось пруд пруди. В итоге приехала барышня с двумя ребятишками – и школьников стало четверо. А значит, и школа живет.

Тюрин резюмирует: «У местного самоуправления огромный потенциал, но сначала нужен наставник, пускач, которого на Западе называют «агентом социальных изменений». Например, в деревне рухнул мост, и жители начинают искать новый путь на тот берег. Психология людей меняется, когда они сразу думают, как мост восстановить. Это демократия места, маломасштабная экономика, ориентированная не на сверхприбыли, а на то, чтобы люди здесь могли продолжать род, не разрушая свою культуру и экосистему. Не отрицая важности технологий, мы должны говорить о людях как о главном ресурсе модернизации страны. На Север опиралось государство с Петра I, а в XVI веке поморы выстроили систему разумного распределения ресурсов и жили достаточно хорошо. Почему вдруг сейчас они должны жить плохо? Но мы постоянно сталкиваемся с агрессией эффективного мышления, внушающей, что жить в деревне невозможно, не нужно, что здесь социальное дно. Это один из главных деструктивных факторов, который часто транслируется представителями власти, обязанными эти территории поднимать».

За 7 лет работы Глеб Тюрин со товарищи основали в Архангельской области 54 ТОСа. Вложения составили всего 1,5 млн рублей, а экономический потенциал созданного – 30 миллионов. Рентабельность выше, чем в нефтебизнесе, но это не та чистая прибыль, которую можно обналичить или вывести в офшор. Это стоимость инфраструктуры: дороги, мосты, водокачки, котельные, музеи, гостиницы. То, на чем местные жители смогут построить свое благосостояние на годы вперед.

Опыт Тюрина лег в основу долгосрочной федеральной программы развития деревень? Ничего подобного в России, управляемой из центра группами интересов, произойти не могло. Тюрина выдвинули на соискание премии ООН – это правда. Но за признанием пришли косые взгляды и вопросы ЧИНОВНИКОВ: «А чего это ты вдруг возрождать задумал? Какой у тебя интерес? Наверняка все бабки попилил». Область отказалась финансировать проекты Тюрина (до этого выделила 200 тыс. рублей), стало сложнее получать зарубежные гранты.

Конечно, в каждом субъекте Федерации есть бюджет на «развитие деревень». Обычно это 2–3 млн рублей, которые тратятся на буклеты и конференции о сельских проблемах. В 2011 г. небогатая Архангельская область отметила 300-летие Михайло Ломоносова: одних только международных и всероссийских мероприятий – более 60[2]. Бесчисленное количество конкурсов, передач, фильмов под эгидой «Наследники Ломоносова», «Мы живем на земле Ломоносова» и «Ломоносову и не снилось!». В родном селе ученого, где нет канализации, поставили памятник его родителям – а то появились сомнения, что они русские. А уж сколько миллионов ушло на плакаты, бюсты и памятники самого гиганта мысли! И люди привыкли – такой и должна быть поддержка властей.

Без европейского Севера у России не было бы ни Сибири, ни Дальнего Востока, ни Арктики, поскольку купцы из Архангельска, Тотьмы и Великого Устюга шли навстречу солнцу до самой Калифорнии. Еще неизвестно, как Петр I построил бы свой флот без поморов. А при Екатерине II доходы от северной пушнины достигали пятой части российской казны. В войну Архангельск принимал северные конвои с техникой по ленд-лизу, а впоследствии Русский Север вырос в регион-донор с сильной промышленностью. Но за 25 постсоветских лет почти все ушло сквозь пальцы: край-кормилец превратился в дотационный регион.

Несмотря на то что в Архангельской области открыты богатейшие месторождения нефти и алмазов, область потеряла четверть населения. По объему ВРП она на 41-м месте среди российских субъектов – позади Тулы, Удмуртии и Республики Коми. Зато дотаций из Москвы бывшая «жемчужина короны» получает 7,3 млрд рублей – больше Пензы, Республики Марий Эл и даже Карачаево-Черкесии. За последние 8 лет госдолг Архангельской области увеличился в 16 раз и превысил 33 млрд рублей[3]. Как этого удалось добиться? Раньше успехи Севера были прямо связаны с возможностью людей делать все по-своему. А сегодня люди – досадный балласт, который мешает выкачивать последние ресурсы.

Сегодня гостей Архангельска шокирует вид «домов-убийц», которые встречаются даже в центре столицы Поморья. 4-этажные деревянные бараки послевоенной постройки накренились, кажется, на 15–20 %. В каждом ютится по 20–30 семей. Официально в 350-тысячном городе более 400 домов признаны аварийными и ждут расселения. Что могут сделать простые граждане, даже если они еще не разучились держать топор. Ничего! Вон в деревне Ракула Холмогорского района долго-долго разрушалась деревянная Никольская церковь XVIII века. Местные жители ждали-ждали от чиновников решительных поступков, а потом собрали денег и наняли рабочих, которые отделали памятник зодчества сайдингом, перекрыли крышу металлом, а само здание выкрасили в бело-синий цвет. Теперь активистам грозит уголовное дело.

Поморский менталитет начинается с огромного уважения к себе и к соседу. А сегодня мужику ничего нельзя – ни охотиться, ни рыбачить, ни строить, как ему нравится. На все нужен миллион разрешений. И люди стали уезжать. Население Архангельской области, насчитывающее 1,570 млн человек в 1989 г., сегодня усохло до 1,174 млн – то есть на четверть.

Доцент Северного (Арктического) государственного университета Валерий Синицкий объясняет: «Вся экономика области держится на нескольких крупнейших предприятиях. Нет эффективной программы по развитию сельского хозяйства. В 80-х годах на пастбищах паслось 380 тысяч голов крупного рогатого скота, а сегодня по полям всей области 46 тысяч гуляют. Поля есть, они не проданы, а просто заросли. Крестьянина, который скосил траву на заброшенном поле, оштрафовали на 2 тысячи рублей. Хотя должны были поощрить – по сути, провел предпродажную подготовку. В области размером с Францию, испещренной реками и озерами, теперь штрафуют на 100–300 рублей за купание в необорудованных местах.

После войны Русский Север не только не обезлюдел, но и втрое увеличил численность населения к довоенной. Построили космодром в Плесецке, базу Северного флота в Северодвинске, гигантские «Севмаш» и «Северсталь», а продукция промышленности в 14 раз превысила по стоимости сельскохозяйственную. Даже при неэффективной плановой экономике людям удалось сохранить свой уклад, а пожилые поморы кланялись друг другу при встрече: здравствуй, мол, Олег-государь. «Государь» – общий чин для мужика, стоящего на ногах и распоряжающегося своим временем. А сегодня какой ты «государь», если функции районных чиновников дублируют муниципалы, а налоговики разве что на медведя в лесу протокол не составили. Раньше здесь превыше всего ценилась репутация семьи, даже прозвища переходили от отца к сыну. И власть худо-бедно понимала, что таких людей лучше беречь, потому что никакие супретехнологии в Арктике не будут работать, если народ забудет слово «надо». Нынешний губернатор Орлов родом с Донбасса, предыдущий глава Михальчук был из Самары. У их команд другие представления.

«…По целевому назначению не освоены и фактически утрачены денежные средства в сумме более 50 млн рублей. Не исполнены взятые обязательства по восстановлению школы», – так звучала фабула уголовного дела в отношении бывшего вице-губернатора Архангельской области Сергея Молчанского[4]. В Интернете и сегодня можно посмотреть видео, на котором человек, похожий на экс-губернатора Николая Киселева, при помощи пинцета получает деньги от человека, похожего на крупнейшего поставщика газа в регионе. Другой крупный предприниматель жаловался на губернатора: «Николай Иванович требует свою долю с любой копейки»[5].

Цена человеческого фактора в России настолько высока, что мне в какой-то момент стало казаться, что он решающий. Что можно работать в России и при существующих институтах, если в каком-то месте, словно трава сквозь асфальт, сложилась способная команда управленцев, а в людях ожила предпринимательская жилка. Эта мысль, появившаяся у меня на Кенозерье, только окрепла, когда я попал в Тотьму.

10-тысячная Тотьма находится на полпути между Вологдой и родиной Деда Мороза – Великим Устюгом. Вокруг неприветливые леса, до моря тысяча верст, и невозможно поверить, что именно этот городишко снарядил около двадцати экспедиций, открывших всю «русскую Америку» и основавших Форт-Росс в Калифорнии. Не верится, что в этой глуши возводили храмы в стиле барокко до Бартоломео Растрелли. По российским меркам Тотьма и сейчас представляет собой аномалию: в отсутствие градообразующих предприятий нет ни безработицы, ни повального пьянства, а уровень доходов выше, чем в областном центре.

Скорее это российская провинция из сладких снов российских демографов: ухоженные деревянные дома, аккуратные снопы в поле, 170 видов узоров на наличниках и много молодежи. Здесь не найти ни одного брошенного дома с заколоченными ставнями, хотя их полно, например, в 100 км от Москвы. Владелец авторемонтной мастерской на трассе рассказал мне, что к нему практически не обращаются тотьмичи: они сами что угодно починят, все с руками. А еще он сделал отменное наблюдение: «Поедешь в Тотьму, обрати внимание: там все считают, что сейчас лучше жить, чем при большевиках. В глубинке такого нигде нет, все вспоминают хлеб по пять копеек. Теперь можно скотину держать и продавать, бизнесом заниматься, очередь за тем же хлебом с пяти утра занимать не надо, а бездельники все равно тоскуют по Советам и не видят своих возможностей». В итоге в Тотемском районе осталось четыре сельхозпредприятия вместо двадцати колхозов, которые делают вдвое больше продукта.

В самой Тотьме я услышал массу путаных объяснений, почему это место стало особенным. Суть примерно такая. У Тотьмы было несколько веков расцвета в самых разных областях: мореплавание, солеварение, производство игрушек, за которые Тотьму называли «русским Нюрнбергом». Простые истины, что процветание приносят труд и порядок, что деньги надо вкладывать, а не проедать, ушли на семейный уровень и пережили советскую власть. В провинциальной глуши старый уклад лучше сохраняется, но идеализировать его не надо. В местной газете я обнаружил заметку «Найден мертвый ребенок, которого, вероятно, задушила мать».

Местная учительница сформулировала лучше всех: «Мы же в России живем, а не в Швейцарии: есть и коррупция, и бытовуха, и бандиты, и плохая медицина. Но никто не хочет понять, почему население растет и люди живут хорошо, а никаких предпосылок к этому нет. Тут порода, понимаете? Ее веками создавать надо, тогда и сохранится надолго. Когда советская власть пришла, здесь не было люмпенов, чтобы своих же расстреливать. Здесь мальчишки всю жизнь соревновались, кто сколько ремесел знает. Купцов уже сто лет нет, а деньги в долг до сих пор без расписок дают и домов не закрывают. Приезжают тысячи туристов в надежде увидеть наши прекрасные храмы и ужасы нищей глубинки. А храмы разве не тотьмичи строили?»

Глава Тотемского района Николай Трофимов вполне серьезно говорил, что проблем в городе больше, чем достижений: дороги все-таки неважные, на некоторые инженерные должности не найти специалистов. Район собрался вложить деньги в новую больницу, а привлечь молодых врачей непросто: «Потихоньку решаем проблему, приобретаем для них квартиры за счет бюджета – две-три в год, больше пока не можем. Основой экономики должен стать туризм, но сложно рассчитывать, что частные фирмы обеспечат нам нужный поток гостей. Создали свое муниципальное турагентство, пытаемся реформировать инфраструктуру, но хорошие дороги слишком дорого стоят. Феномен Тотьмы в ее людях, поскольку нефти с газом у нас нет, а церквей и красивых пейзажей полно по всей России. Значит, для развития нам нужно создавать условия для достойной жизни тотьмичей».

Трофимова слушаешь, словно иностранца. Ведь едва ли не самый модный тренд провинциальных управленцев – сокращать число школ и больниц, чтобы снизить нагрузку на бюджет. Но в Тотьме большая часть чиновников – не варяги, а местные жители, которые почему-то редко уходят на повышение в Вологду.

Управленческий тренд в Тотьме прост, как помидор, – делать все на перспективу. Например, в любом провинциальном городишке больше половины бюджета улетает на ЖКХ. Гнилые трубы, убитые подстанции – это камень на шее у любых планов. Чаще всего градоначальник постоянно латает бреши в полуживой системе, чтобы успеть уйти на повышение до того, как случится глобальный коллапс. А в Тотьме в течение пяти лет тратили львиную долю бюджета на дорогие металлопластиковые трубы, не требующие замены лет сто. И в итоге получили результат – свободные финансы, которые сегодня можно потратить на квартиры для врачей. Ведь только при наличии больниц и школ в городе будут оставаться жители. А дальше нужно везение.

Но если работа на перспективу не велась много лет, получается что-то вроде точки невозврата. Я понял это, когда заехал в поселок Туровец недалеко от Тотьмы, чтобы посмотреть на результаты оригинального проекта по искоренению пьянства в глубинке. Несколькими годами ранее губернатор в разгар зерноуборочной увидел в полях созревший урожай и ни одного крестьянина. «Запой», – пояснили ему советники. Губернатор, конечно, знал, что проблема алкоголизма на Вологодчине стоит очень остро. Но целая деревня в запое в самую страду – это чересчур. И глава потребовал создать реально работающую программу борьбы с явлением. Чиновники выбрали под «пилот» четыре населенных пункта, включая Туровец, и «пошли в народ».

Первый десант составили психологи, наркологи и социальные работники из Вологды, которые рассказывали: «Никто из специалистов сельской жизни не нюхал. Когда мы заходили в сельские дома, каблуки наших туфель проваливались в пол. Мы вызывали пожарных, когда местный житель топил баню по-черному. Понятно, что крестьяне нас не услышат и не поймут. «Бросать пить? А зачем?» Одно лишь протрезвление не было целью проекта. Хотели создать в провинции живую интересную среду, чтобы люди были предприимчивыми, богатели, растили детей, культурно отдыхали. Но ведь бесполезно создавать в квартире уют, если в ней не работает канализация, нет света и тепла. То же самое и с пьянством – без его искоренения никакого сельского благополучия быть не может»[6].

На российском Северо-Западе есть несколько примеров трезвых деревень, но они, как правило, держатся на чьем-то авторитете. Грубо говоря, председатель колхоза грохнул кулаком по столу и приказал всем «подшиться»: либо зарабатывай вместе со всеми, либо подыхай под забором, никто тебе не поможет. Амбиция вологодского эксперимента заключалась в том, что к кодированию решили не прибегать, потому что через год-два «вылечившийся» алкоголик начинает заливать глаза пуще прежнего. Решили создавать другие приоритеты: «Люди у нас пьют, потому что больше и заняться нечем. В советские времена у нас был мощный лесной промысел, древесину за границу продавали, в Японию. А оттуда мужики магнитофоны везли, видики, шмотки. Мы их потом продавали, к нам со всего Союза приезжали».

Сегодняшний леспромхоз добывает четверть советских норм древесины. А людям остались болота с грибами и ягодами, которые все лето собирают и продают на «двенадцатом» – участке трассы Вологда – Великий Устюг, где останавливаются автобусы и дальнобойщики. Летние заработки дают возможность безбедно прожить зиму.

И вдруг жители получили возможность льготного кредитования малого бизнеса – 300 тыс. рублей можно взять под минимальный процент, закупить на него, например, скот, нанять работников. Женщина, которую я подвозил из Туровца до трассы, рассказала: «Муж по пьянке нас с дочкой гоняет, как и раньше. Только теперь его в милицию не сдать – он участник программы. На кредит нанял двух работников, а сам лежит, ничего не делает. В Туровец автобусы приходят два раза в неделю, железной дороги нет – какое уж тут благоустройство. Из этого рая без своей машины не выбраться. У мужа есть «газель» и две старые легковушки, но ни одна из них не ездит. Нет, когда ему надо на очередную пьянку поехать, он починит и поедет. Хотя давно лишен прав за управление автомобилем в нетрезвом виде. Таких уже не переделать».

Означает ли это, что и властям России бессмысленно бороться за предприимчивость граждан: предлагать кредиты, понижать ключевую ставку, наводить порядок в судах? Скорее тут иллюстрация постепенности экономической эволюции. Туровецкий эксперимент все же сильно отличался от ТОСов, которые запускал в деревнях Русского Севера «агент социальных изменений» Глеб Тюрин. В Туровце были достигнуты временные улучшения. Но новый губернатор антиалкогольную программу прикрыл, и поселок быстро вернулся в первобытное состояние. Это и есть «ахиллесова пята» любых преобразований, инициатива которых исходит от власти. Чиновники с их прихотями меняются, а инфантильному взрослому нужны няньки на постоянной основе. Тюрин как раз и предлагал систему, при которой люди никак не завязаны на помощь извне. И способны сами себя превратить в «государей» в лучших северных традициях.

Еще один урок, на что способен стоящий на ногах человек, дал мне Николай Соколов из деревни Непотягово под Вологдой. Он в одиночку построил для односельчан деревянный мост через реку Шограш, который власти обещали возвести полвека. И не взял ни копейки. Народный герой – как постаревший Шурик из гайдайевского фильма: ему под 60, он бывший милиционер с военным опытом.

Если быть точным, Непотягово в 2001 г. получило статус поселка – отличие от деревни в том, что большинство населения уже не занимается сельским хозяйством. От Непотягово до границ Вологды теперь всего 10 км, многие ездят туда на работу. Кроме того, в 1970-е годы на противоположном берегу Шограша настроили пятиэтажек, куда переселилось большинство жителей, коих последняя перепись насчитала 1200 человек. А старые дома с хозяйством остались за рекой. Понятное дело, непотяговцы проводят там много времени – считай, дача в пешей доступности. Но мост между берегами отсутствовал!

Смета на деревянный пешеходный мост составила 600 тыс. рублей. При Союзе бригада с техникой склепала бы его за пару дней, но власти «не видели необходимости». Что кто-то в очередной раз навернулся на наплывных мостках, которые сносит в половодье, разбил голову или сломал ногу, что одни вызовы «скорой» и расходы на лечение съели денег на 20 полноценных переправ – для них не аргумент. А сколько в XXI веке утопили мобильников, учитывая, что все праздники и пикники в Непотягово принято справлять на деревенской стороне! Кто поможет?