Моя темная Ванесса

Жалкие, глупые слова. Когда он взял меня за запястье и опустил мою руку туда, я повторила их снова:

– Ой! Окей!

Он вложил член мне в пальцы, и я знала, что мне нужно водить рукой вверх-вниз. Отключившись от мозга, моя послушная, как робот, рука тут же начала делать рывки. Дряблая кожа скользила по столбу мускулов, но грубо, с заминками. Похоже на пса, который сдирает со своего живота давно прилипший к нему мусор; на жестокие судороги всего тела.

– Полегче, детка, – сказал он. – Чуть полегче.

Он показал мне, что это значит, и я пыталась держать ритм, хотя рука у меня начинала неметь. Я хотела сказать ему, что устала, перевернуться на бок и никогда больше не смотреть на эту штуку, но это было бы эгоистично. Он сказал, что не видел ничего прекраснее моего обнаженного тела. С моей стороны было бы жестоко отплатить ему отвращением. Неважно, что, прикасаясь к нему, я покрывалась мурашками. Неважно. Все было в порядке. Он делал это тебе, а теперь ты должна сделать это ему. Можешь потерпеть несколько минут.

Когда он отвел мою руку в сторону, я испугалась, что теперь он попросит меня взять в рот, а я не хотела, не могла, но вместо этого он сказал:

– Хочешь, чтобы я тебя трахнул?

Это был вопрос, но на самом деле он не спрашивал.

Перемена в нем не укладывалась у меня в голове. Теперь я даже не была уверена, что он действительно сказал: «Дальше пока заходить не будем». А может, «пока» значило совсем не то, что я подумала. Хотела ли я, чтобы он меня трахнул? Трахнул. От этого бесстыдства я спрятала лицо в подушку. Даже его голос звучал по-другому – хрипло, грубо. Я открыла глаза и увидела, как он, сосредоточенно хмурясь, устраивается у меня между ног.

Я попыталась потянуть время, сказала, что не хочу забеременеть.

– Ты не забеременеешь, – сказал он. – Это невозможно.

Я отодвинулась.

– Что это значит?

– Мне сделали операцию, вазэктомию, – сказал он. Опираясь на одну руку, он удерживал меня другой. – Ты не забеременеешь. Просто расслабься.

Он попытался в меня войти, его большой палец больно вдавливался в мой таз. Он не помещался.

– Солнышко, ты должна успокоиться, – сказал он. – Сделай глубокий вдох.

У меня выступили слезы, но он не останавливался, только говорил, что я молодец, и пытался вставить. Говорил, чтобы я вдыхала и выдыхала, и во время моего выдоха резким толчком проникал чуть глубже. Я заплакала, по-настоящему заплакала – но он все равно не останавливался.

– Ты молодец, – говорил он. – Еще один глубокий вдох, ладно? Боль – это нормально. Больно будет не всегда. Всего один глубокий вдох, ладно? Ну вот. Хорошо. Как хорошо.

Потом он встал с кровати, и, прежде чем закрыть глаза, я мельком увидела его живот и зад. Он надел трусы, и резинка хлопнула, будто кнут. Будто что-то переломилось надвое. По дороге в ванную он громко и тяжело закашлялся, и я услышала, как он сплевывает в раковину. Под одеялом у меня было мокро и саднило, все бедра стали склизкими. Мой разум превратился в озеро в тихий день, гладкое и неподвижное. Я была ничем, никем, нигде.

Вернувшись в спальню в футболке, спортивных штанах и очках, он снова стал похож на себя. Он лег в постель, обнял меня, прошептал:

– Мы занимались любовью, представляешь?

Я попыталась оценить разницу между «трахнуть» и «заниматься любовью».

Через какое-то время мы снова занялись сексом, но уже медленнее, легче. Я не кончила, но, по крайней мере, на этот раз не заплакала. Мне даже понравилось ощущать на себе его тяжесть – такую, что у меня замедлялось сердцебиение. Он со стоном кончил и содрогнулся всем телом. От того, как он дрожал на мне, у меня сократились мышцы, я еще крепче сжала его внутри и поняла, что люди имеют в виду, говоря, что двое сливаются воедино.

Он извинился за то, что слишком быстро кончил, за неуклюжесть. Сказал, что давно не был ни с кем близок. Я повертела слово «близок» на языке и подумала о мисс Томпсон.

После второго секса я пошла в ванную и заглянула в шкафчик с лекарствами. Мне бы такое и в голову не пришло, но в кино я видела, что женщины так поступают, проводя ночь у незнакомцев. В шкафчике у него было полно обычных пластырей, неоспорина, простого средства для пищеварения. Плюс два оранжевых пузырька с рецептурными лекарствами; их названия я знала по рекламе – виагра и фелбутрин.

Когда мы возвращались по темной дороге в кампус под желтые вспышки фонарей, он спросил, как я себя чувствую.

– Надеюсь, я тебя не слишком замучил, – сказал он.

Я знала, что он хочет знать правду и что надо ему сказать: мне не понравилось, что, когда я проснулась, он уже практически вставлял в меня свой член; я не готова была заняться сексом вот так; это казалось насилием. Но мне не хватало смелости что-либо из этого сказать – даже что меня тошнит, когда я вспоминаю, как он положил мою руку себе на пенис, и я не понимаю, почему он не остановился, когда я заплакала. Что весь наш первый раз я думала только: «Я хочу домой».

– Я в порядке, – сказала я.

Он пристально посмотрел на меня, словно желая убедиться, что я говорю правду.

– Это хорошо, – сказал он. – Этого-то нам и надо.





2017




СООБЩЕНИЕ ОТ МАМЫ: «Эй, послушай, что сейчас было. Середина ночи, мне не спится, слышу на улице какой-то шум, спускаюсь, включаю свет на крыльце, а там в мусорном баке роется МЕДВЕДЬ!!! Я со страху чуть не обделалась. Закричала, бросилась наверх и спряталась под одеялом. Ржака. Сейчас смотрю ту британскую кулинарную передачу, чтобы успокоиться. Божечки. Больше, в общем-то, ничего нового. У этой Марджори, что живет на другом берегу озера, рак легких. Это у которой козы. Короче, она при смерти. Очень печально. Мою машину забрали на ремонт из-за той проблемы с дверцей. Займет 8–12 недель. Взамен мне выдали какую-то дерьмовую колымагу. Фу. Кошмар за кошмаром. Короче, просто отмечаюсь. Позванивай иногда мамочке».

Десять утра. Заспанная, еще не встав с постели, я пытаюсь осмыслить сообщение. Я понятия не имею ни кто такая Марджори, ни что не так с дверцей маминой машины, ни о какой кулинарной передаче она говорит. С тех пор как умер папа, я по пробуждении периодически обнаруживаю такие сообщения. В этом хотя бы все запятые на месте, тогда как другие представляют собой настолько путаный, бессвязный поток сознания, соединенный многоточиями, что я начинаю волноваться.


Я закрываю сообщение, открываю Фейсбук и проверяю страницу Тейлор. Я вбиваю в строку поиска имена, которые искала столько раз, что они появляются с первой же буквы: Джесси Ли, Дженни Мерфи. Джесси живет в Бостоне, занимается каким-то маркетингом. Дженни – хирург в Филадельфии. На фото она уже выглядит постаревшей: вокруг глаз глубокие морщины, в каштановых волосах проблески седины. На их страницах нет никаких упоминаний о Стрейне, да и с чего им там быть? Они взрослые люди, которые живут настоящей полноценной жизнью. У них нет причин, чтобы помнить, что тогда произошло, даже чтобы помнить меня.

Выйдя из Фейсбука, я набираю в Гугле: «Генри Плау колледж Атлантика», и первый же результат – его факультетская страница с той же фотографией десятилетней давности: он в своем кабинете, на книжной полке за его спиной стоит пиво, которое мы позже выпьем вместе. Ему тогда было тридцать четыре – всего на пару лет старше, чем я сейчас. Второй результат поиска – написанная в мае 2015-го статья в студгазете Атлантики: «Профессор литературы Генри Плау получает награду „Лучший преподаватель“». Ее вручают каждые четыре года по итогам студенческого голосования. По словам младшекурсницы с факультета английского Эммы Тибодо, студенты в восторге: «Генри – удивительный преподаватель, он заражает своим энтузиазмом, и с ним можно поговорить о чем угодно. Он потрясающий человек. Его лекции изменили мою жизнь».

Я прокручиваю к концу статьи, где в пустом окошке мигает курсор: «Хотите оставить комментарий?» Я печатаю: «Re: потрясающий человек – поверьте, это не так», но этой статье два года и Генри, в конце концов, не сделал ничего плохого, так что какая разница? Я кидаю телефон на кровать и снова засыпаю.

Собираясь на работу, я накуриваюсь. Стрейн звонит, когда я иду в отель. В руке у меня вибрирует телефон, на экране высвечивается его имя, и я останавливаюсь посреди тротуара, не обращая внимания на других пешеходов, словно туристка. Я подношу телефон к уху, и кто-то задевает мое плечо – девушка в джинсовой куртке; нет, две девушки в одинаковых куртках, брюнетка и блондинка. Они идут, держась за руки, об их копчики ударяются рюкзаки. Наверное, это старшеклассницы, удравшие погулять по городу в обеденный перерыв. Задевшая меня брюнетка оглядывается через плечо.

– Извините, – лениво и неискренне бросает она.

– Ты меня слышала? – говорит в трубку Стрейн. – Я сказал, что меня реабилитировали.

– То есть ты в порядке?

– Завтра вернусь в свой класс. – Он смеется, словно не может в это поверить. – Я был уверен, что мне конец.

Я стою на тротуаре, все еще не отрывая взгляд от удаляющихся по улице девушек, от их раскачивающихся волос. Он возвращается в класс. Ему опять все сошло с рук. Меня переполняет разочарование, как будто я хотела увидеть его крах. Злость захватывает меня врасплох. Возможно, я просто накурилась; мой разум падает в кроличью нору чувств. Надо завязать с курением перед работой. Надо повзрослеть, отпустить, жить дальше.

– Я думал, ты обрадуешься, – говорит Стрейн.

Девушки исчезают в переулке, и я выдыхаю, хотя не заметила, что задерживала дыхание.

– Я рада. Конечно, рада. Это замечательно. – Я ступаю вперед на нетвердых ногах. – Для тебя это наверняка облегчение.

– Больше чем просто облегчение. Я уже пытался смириться с мыслью, что проведу остаток жизни в тюрьме.

Я еле удерживаюсь, чтобы не закатить глаза, – как будто он каким-то образом может меня увидеть. Неужто он и правда думает, что его, белого мужчину, выпускника Гарварда с правильной речью, могут посадить? Его страх кажется безосновательным и несколько наигранным, но, может быть, критиковать его жестоко. Он был в панике, на грани гибели. Он заслужил право на мелодраму. Мне не понять, что значит столкнуться с такой опасностью. Он всегда рисковал больше, чем я. Хоть раз прояви сочувствие, Ванесса. Почему ты вечно такая злая?

– Можем отпраздновать, – говорю я. – Я отпрошусь на субботу. Тут открылся новый скандинавский ресторан, от которого все в восторге.

Стрейн втягивает в себя воздух.

– Не уверен, что это удачная мысль, – говорит он. Я открываю рот, чтобы предложить что-то еще – другой ресторан, другой день, приехать в Норумбегу, чтобы ему не пришлось ехать сюда, – но он добавляет: – Мне сейчас нужно соблюдать осторожность.

Осторожность. Я прищуриваюсь на это слово, пытаюсь понять, что он имеет в виду на самом деле.

– За встречу со мной тебе ничего не будет, – говорю я. – Мне тридцать два года.

– Ванесса.

– Никто не помнит.

– Конечно, помнят. – От нетерпения его слова звучат резко. Он не должен объяснять, что даже в тридцать два года я по-прежнему запрещена, опасна. Я живая улика его самого худшего поступка. Люди меня помнят. Потому-то он и оказался на грани катастрофы, что люди помнят.

– Нам лучше какое-то время не видеться, – говорит он. – Пока все не уляжется.

Сосредоточившись на дыхании, я перехожу улицу к отелю, машу рукой парковщику, стоящему на въезде в гараж, и горничным, которые глубоко затягиваются сигаретами в переулке.

– Ладно, – говорю я. – Если ты этого хочешь.

Пауза.

– Я этого не хочу. Просто так надо.

Я открываю дверь в лобби, и в лицо мне дует жасминово-цитрусовый сквозняк. Они буквально заливают духи в вентиляцию. Предполагается, что этот запах придает сил и освежает чувства; благодаря вниманию к таким мелочам наш отель и считается роскошным.

– Это к лучшему, – говорит он. – Для нас обоих.

– Я на работе. Мне пора.

Не прощаясь, я кладу трубку. Этого хватает, чтобы я на миг почувствовала себя победительницей, но, как только я устраиваюсь за своим столом, дыра у меня в животе пускает корни и расцветает в унижение – при первой же возможности меня снова оттолкнули, выбросили, как мусор. Точно так же он поступил, когда мне было двадцать два, когда мне было шестнадцать. Эта правда так горька и мучительна, что даже я не могу подсластить ее до съедобности. Он только хотел убедиться, что я буду молчать. Он опять меня использовал. Сколько раз? Когда до тебя наконец дойдет, Ванесса?

Я открываю на Фейсбуке страницу Тейлор. Меньше часа назад появилась новая публикация: «Сегодня школа, которая когда-то обещала заботиться обо мне и защищать меня, приняла сторону насильника. Я разочарована, но не удивлена». Развернув ветку комментариев, я вижу коммент с двадцатью лайками: «Мне очень-очень жаль. Ты можешь предпринять что-то еще или это конец?» От ответа Тейлор у меня пересыхает во рту.

«Это ни в коем случае не конец», – пишет она.

В перерыве я выхожу в переулок за отелем и выуживаю со дна сумочки мятую пачку сигарет. Прислонившись к пожарному выходу, я закуриваю и принимаюсь копаться в телефоне. Вскоре поблизости слышится шарканье по тротуару, шиканье, приглушенный смешок. Подняв взгляд, я вижу девушек, которых встретила по дороге на работу. Они стоят в дальнем конце переулка. Блондинка держит брюнетку за предплечье.

– Иди спроси ее, – говорит блондинка. – Давай.

Брюнетка делает шаг ко мне, останавливается, скрещивает руки на груди.

– Простите, – говорит она. – Можем мы, эмм… – Она оглядывается на блондинку, которая подносит ко рту кулак, ухмыляясь из-под обшлага джинсовой куртки.

– У вас не будет сигаретки? – спрашивает брюнетка.