Мистер Джиттерс

Я совсем одна.

Внезапно мои шаги начинают казаться мне слишком громкими. Я не должна находиться в этом месте, где все пропитано духом Нолана, без него.

Нолан всегда предпочитает снимать в реальных местах. Съемки в банальных картонных декорациях кажутся ему невыносимо скучными: гораздо интереснее наблюдать за тем, как одна реальность накладывается на другую. Он говорит, это придает истории глубину. Сейчас не так-то просто найти местечки, которые сохранили аутентичную атмосферу двадцатых годов, но это главная фишка Нолана: он же Король Ужасов Ревущих Двадцатых, в конце концов.



Мне было девять, когда он впервые разрешил мне поприсутствовать на съемочной площадке. Этому предшествовали долгие месяцы осторожных вопросов, проявления «правильного» интереса и милых улыбок, когда он говорил «нет». Фильм назывался «Прощание с невинностью». Съемки проходили ночью в сосновом лесу. Выстроили освещение, чтобы камерам было достаточно света. Я молча следила за работой оператора. Нолан раздавал указания съемочной группе, наблюдая за тем, как три актера заторможенно ковыляют среди деревьев и озираются в поисках невидимых хищников.

А вот в промежутках между дублями я задавала ему вопросы. Как он выбрал место для съемок? Насколько сократится сцена, когда ее смонтируют? Почему камеры расположены именно под таким углом? Я спрашивала не слишком много, но достаточно для того, чтобы он мог понять: я думаю о его работе. Оптимальные вопросы, чтобы он мог гордиться мной.

В следующий раз, когда я попросила Нолана взять меня с собой, он ответил «да». Я стояла рядом с ним, когда актриса попала в ловушку и оказалась пригвожденной к дереву. Перерезанное горло; разорванная нитка жемчуга, с которой градом сыплются бусины. Сначала она судорожно дергала ногами, потом чуть менее судорожно, а потом и вовсе перестала. Я видела, как парню прострелили глаз дротиком. Видела окровавленную женщину с тугими рыжими кудрями, которая пыталась убежать от верной смерти. Потом пришло время снимать эпизод с воспоминаниями рыжей девушки, где она и двое ее друзей играют в ладушки под дождем.

Я пошла посмотреть на установки, которые превращали дождь в кровь, и случайно услышала разговор менеджеров по кастингу. Как оказалось, девочка, которая должна была играть женщину из ловушки в детстве, без предупреждения не явилась на съемки. Они уже собирались позвонить другой актрисе, но тут подошла я и спросила, почему бы им не снять меня. Сделаем сюрприз для Нолана. Ему понравится.

Играть в кино оказалось не так уж сложно. Все было прописано в сценарии: что, как и когда говорить. Я могла об этом не задумываться. Просто смеялась, играла в ладушки и кричала, как это делали другие актеры во время прогона. Маленькое голубое платьице промокло до нитки. Потоки искусственной крови застилали глаза и превращали волосы в крысиные хвостики. Я даже ни разу не посмотрела на Нолана, пока он не крикнул «Снято!». Одно лишь осознание того, что я участвую в его работе, которой он гордится и дорожит больше всего на свете, заставляло меня буквально лопаться от счастья.

Когда я наконец взглянула на Нолана, его лицо было абсолютно непроницаемым. Но это типичный Нолан. Он всегда на сто процентов сосредоточивается на работе. Только через несколько часов, когда мы уже вернулись домой, я заметила, что он в плохом настроении. Он сказал, что все нормально, но я не поверила. Следующие пять дней груз его молчания постепенно раздавливал меня, доводя до крайней степени отчаяния.

– Почему ты даже не смотришь на меня? – не выдержала я на шестой день.

От досады я начала хныкать, а он никогда этого не любил. Секунды растягивались до бесконечности. Сердце болезненно сжималось с каждым ударом, и мне казалось, что ребра вот-вот треснут под давлением.

– А почему я должен смотреть на тебя, если мне не хочется? – наконец сказал он.

Я начала лихорадочно соображать, как правильно ответить на этот вопрос. Ему нравилось, когда я проявляю интерес к его работе, но теперь я стала ее частью. Может, он разозлился, потому что я не спросила у него разрешения? Или я плохо справилась с ролью? О господи: неужели я испортила весь фильм? Видимо, я думала слишком долго, потому что он разочарованно вздохнул:

– Теперь ты в фильме. Скоро все смогут смотреть на тебя: весь мир будет смотреть на эту маленькую хорошенькую девочку и думать о тебе неизвестно что. Ты не сможешь проконтролировать их мысли, и в своих фантазиях они будут делать с тобой все, что захотят. Теперь ты принадлежишь им, а не мне. Так почему же я должен хотеть смотреть на тебя? – Он нервно взъерошил рукой волосы. – Лола, я не переживу, если кто-то заберет тебя у меня. Неужели ты этого не понимаешь? Мне больно от одной мысли о том, что я могу потерять тебя.

Казалось, время остановилось. Теперь я поняла, что наделала. Есть только я и Нолан. Я занимаю в его жизни особенное место, куда он не допускает никого. Я принадлежу только ему.

– Я не хотела, – прошелестела я. – Ты все еще можешь вырезать меня из фильма?

Нолан наконец посмотрел на меня:

– Уже.

После этого он еще долго не брал меня на съемки, и я больше никогда не пыталась попасть в актерский состав. Я усвоила урок.



Беспечная фортепианная мелодия по-прежнему льется из динамиков, возвращая меня обратно в Харроу-Лейк. Я вижу свое отражение в отполированных витринах магазинов на Мейн-стрит. Живая тень Пташки.

«Тебе это нравится, – шепчет тень Нолана. – Тебе нравится носить ее одежду. Ты рада, что меня здесь нет».

Я останавливаюсь и прислоняюсь к стене одного из магазинов, сдавив руками живот.

Хватит!

Ларри сказал, три дня. У меня здесь не так много времени, и я больше не собираюсь тратить ни минуты на воображаемые беседы. Приближаясь к Easy Diner, я улавливаю в воздухе запахи готовящегося обеда. Смешиваясь с веселой мелодией, которая привела меня сюда, они так и завлекают меня внутрь. Но тут мотив сменяется, и, узнав песню, я чувствую болезненный спазм в желудке: это T’ain’t No Sin. Я снова вижу Нолана в кабинете. Прислонившись к шкафу, он пытается удержать руками вспоротый живот. Иголка проигрывателя подпрыгивает, воспроизводя один и тот же такт…

Сзади раздается какой-то шепот, но, обернувшись, я вижу лишь старую плакучую иву, листья которой шелестят на ветру. И снова это странное ощущение дежавю, как в тот момент, когда я увидела жука в комнате Лорелеи, – как будто это дерево мне знакомо. Оно стоит перед стареньким зданием немного поодаль от Мейн-стрит: «Музей и сувениры Брина». Прошлой ночью я видела чей-то тощий силуэт именно здесь. Я подхожу ближе. Окна домика покрыты толстым слоем грязи. Краска на двери облезла клочками, как кожа больного. Если бы не табличка «Открыто», я бы подумала, что здание давно пустует. Музея не было в «Ночной птице», но меня необъяснимо привлекает этот маленький домик, расположенный в укромном месте отдельно от всех остальных. В нем есть что-то таинственное. Мой список из «Ночной птицы» может подождать. Я вхожу в музей. За моей спиной затихает финальный аккорд T’ain’t No Sin.





Глава шестая




Внутри музея пахнет временем и бумагой. За стойкой сидит дедуля в бабочке. Его смугловатая кожа, покрытая старческими пятнами, слегка провисает на подбородке, что придает ему очаровательную мрачность. На стене за ним – большая афиша «Ночной птицы», и Лорелея как бы выглядывает из-за его плеча. Я иду по лобби мимо старичка, фотографий, документов и старых вещей. Мое внимание привлекает сложный карандашный набросок, изображающий небольшое озеро в пещере. Гладкая, как зеркало, поверхность воды темна и спокойна. В центре едва заметный кружок света. Я протираю рукавом пыльное стекло над рисунком. В воде что-то есть, но я не могу различить подробностей. Это… лицо?

– Лола, не так ли?

Я подпрыгиваю от неожиданности. Старик стоит прямо за моей спиной. Как ему удалось подойти так бесшумно?

– Я мистер Брин, друг вашей бабушки. Слышал, вы приехали в гости ненадолго.

Конечно, он уже знает обо мне. Как и все остальные в этом городишке – не сомневаюсь.

– Красивый рисунок, вы не находите?


Вообще-то нет.

– Почему там лицо в воде?

Мистер Брин приглядывается к наброску:

– Лицо?

– Это как-то связано с оползнем?

Я имею в виду трагедию, которая произошла в Харроу-Лейке сто лет назад. В каждом блоге, влоге, статье и даже документальном фильме о «Ночной птице» говорится, что эта история – о якобы проклятой земле и десятках городских жителей, заживо похороненных под завалами, – легла в основу сценария. После выхода фильма фанаты ухватились за эту мысль, чем несказанно взбесили Нолана, у которого просто нет времени на изучение городских легенд, проклятий и прочей ерунды.

– Зрение уже, конечно, подводит, но я совершенно уверен, что вы ошибаетесь, – говорит мистер Брин, отвлекая меня от размышлений. – К тому же Картер никогда не выставил бы такое напоказ.

Понятия не имею, кто такой Картер, но лицо там точно есть.

– Напомните, как долго вы пробудете в городе? – спрашивает мистер Брин.

– Всего несколько дней, – отвечаю я. – Я вернусь, как только отцу станет лучше.

– Надеюсь, он скоро поправится, – хмыкнув, говорит мистер Брин.

Только через пару секунд до меня доходит, что он не столько желает Нолану выздоровления, сколько хочет, чтобы я поскорее уехала.

– Вы общались с Ноланом, когда он снимал здесь «Ночную птицу»?

– Нет, я старался по большей части держаться в стороне от всего этого ажиотажа. Но здесь есть куча всякого барахла, связанного с фильмом, если вы пришли сюда за этим.

Мистер Брин отворачивается, и я с трудом различаю его следующие слова.

– Думаю, так и есть – судя по вашему наряду.

Он шаркает обратно в сторону кресла за стойкой. Наш разговор определенно закончен. Я рассматриваю свое отражение в стеклянной дверце шкафа. В приглушенном свете лицо кажется очень бледным. Интересно, Нолану было бы приятно смотреть на меня в образе Пташки? Или он видел бы только Лорелею? Я опять вглядываюсь в рисунок. Карандашные штрихи пересекают белый лист снова и снова, вырисовывая контуры озера. Я почти слышу скрип грифеля о бумагу. Я растираю руки, чтобы согреться, и замечаю следы чернил на открытом запястье. Они такие же тусклые, как и штрихи на рисунке. Кажется, будто чернила впитались в меня.

Кровь в трещинах…

Я решительно опускаю рукав. Настало время изучить этот музей с его «барахлом из фильма». Здание представляет собой ряд комнат на разных уровнях, как будто мистер Брин расширял его и добавлял дополнительные помещения по мере того, как заканчивалось свободное пространство. При этом музей забит под завязку: бесконечные стеклянные шкафы и книжные полки превращают это место в настоящий лабиринт. Я иду по узкому коридору, пока не попадаю в комнату с высоким потолком и антресольным этажом. Одну из стен полностью занимают обрамленные фотографии со съемок «Ночной птицы» в городе. Я вижу несколько снимков Нолана – как он дает указания художникам по свету, монтирующим освещение; инструктирует какого-то незнакомого мне человека, широко расставив руки; сидит на корточках рядом с оператором, который снимает ноги Лорелеи, бегущей под дождем. В кадре почти ничего не видно, но я точно знаю, что это она. Я узнаю туфли, которые были на ней в этой сцене. Они очень похожи на те, что я надела с утра.

– Сначала всегда надеваем правую туфельку, – обращаюсь я к фотографии.

«Сначала правую туфельку, тогда твоя “везучая” нога всегда будет впереди», – говорила Лорелея. Почему-то я вспомнила об этом только сейчас.

– Ты разговариваешь с нами или со стеной?

– Какого…

На антикварном письменном столе, который я не заметила в углу, сидят две девочки. На вид примерно моего возраста. У той, которая обратилась ко мне, бледное лицо и черные вьющиеся волосы, стриженные под каре. Она одета в шерстяные брюки с подтяжками, рубашку без воротника и потертые шнурованные ботинки. Мне хочется описать ее каким-нибудь миленьким словечком типа «кошечка», но пронзительный взгляд ее голубых глаз останавливает меня. Она широко улыбается, и я вижу слегка неровные верхние резцы, которые придают ее улыбке нечто звериное и парадоксально привлекательное. Да она скорее рысь, чем кошечка. И все же, пожалуй, не стоит ей об этом говорить.

Ее подруга – симпатичная черная девушка с темно-карими глазами. Заплетенные волосы забраны назад большой заколкой, на платье – бейдж с надписью Easy Diner и именем «ФЭЙ», выделенным жирным шрифтом. Она легонько толкает Рысь в бок.

– Это ты из Нью-Йорка, да? Дочка Нолана Нокса, – говорит Рысь, беспечно болтая ногами.

Всю свою жизнь я видела, как люди с широко распахнутыми глазами благоговейно шепчут имя Нолана, но это не тот случай. А вот ее подруга явно чувствует себя не в своей тарелке.

– Я Лола, – говорю я и после небольшой паузы добавляю: – Нокс.

Я не умею разговаривать с девочками своего возраста – а впрочем, не только своего. И судя по тому, как Рысь подавила смешок, мне не очень-то удалось изобразить непринужденный тон. Я чувствую раздражение, словно перепутала строчки в тексте.

– Ага.

В ее интонации так и сквозит: «Кто бы сомневался».

– Ты здесь надолго?

– Не думаю.

– Наверное, зависит от того, как быстро твой отец придет в себя? Я угадала? – Она медленно кивает, словно подталкивая меня согласиться с ней. – Так что с ним произошло на самом деле? Ты была там в тот момент?

– Кора! – шипит девушка по имени Фэй.

Но Рысь – то есть Кора – лишь пожимает плечами.

– С ним все будет хорошо, – говорю я, изо всех сил стараясь казаться беспечной, хотя эти слова буквально душат меня. Потому что я не знаю, что произошло. Я не знаю, как там сейчас Нолан. Я не знаю, когда ему разрешат вернуться домой.