Мир до начала времен

У меня есть свое мнение на этот счет, но я держу его при себе. Самая вероятная кандидатура, с моей точки зрения, это сам падре Бонифаций. Он тут главный проповедник и вероучитель, обращающий язычников в истинную веру. И тут же, как подтверждение – удар копьем от римского легионера, только не в бок, а в грудь. А то, что он остался после этого в живых, совсем неудивительно. С таким-то апостолом, как синьор Андреа! Этот человек любому Понтию Пилату при помощи пулеметов мигом объяснит, что такое правда жизни и как это нехорошо, когда обижают служителя Божьего. Наглядное доказательство тому – голова некоего Секста Лукреция Карра, насаженная на копье. Пошел за шерстью, а вернулся стриженым – так, кажется, в подобных случаях говорят русские. Кстати, помогли нашему преображению и разговоры с римскими легионерами. У этих парней очень простой и практичный взгляд на жизнь: если вас не сажают в клетку и не обращают в рабов, а пытаются превратить в полноправных сограждан, тогда берите что дают и не капризничайте.

А мы и не капризничаем. Мы лишь скорбим о наших товарищах, которые погибли только потому, что жирный придурок Муссолини сделал нас с русскими врагами, в которых надо сначала стрелять, и только потом задавать вопросы. Наших погибших, в соответствии со всеми положенными обрядами, похоронили в братской могиле, а не выбросили тела в реку, как делают с преступниками. И, как водится, падре Бонифаций прочел над могилой заупокойную молитву, попросив Господа Нашего не относиться к этим людям слишком строго, ибо они не ведали, что творили. А может, и вправду мы – те, кто выжил в тот ужасный день – не только званые, но и избранные? Италия Муссолини остается для нас в прошлом, подернутая туманом забвения. Для всех родных и близких мы все равно что умерли, и они для нас тоже теперь не более чем призрачные тени. Но зато местный народ становится нашим будущим, и многие парни уже задумываются о том, что будет, когда нас сочтут прошедшими искупление, и местные дамы получат право предлагать нам руку и сердце.



25 октября 2-го года Миссии. Четверг. Около полудня. Окрестности Большого Дома, Промзона, артиллерийская батарея№ 1.

Андрей Викторович Орлов – главный охотник и военный вождь племени Огня.

Мало было снять пушки и пулеметы с субмарины и перевезти их на берег, требовалось еще правильно их разместить. А с этим были проблемы. Если ради максимально широкого сектора обстрела вдоль Гаронны расположить батарею перед лесом, окружающим Большой Дом, то в весеннее половодье выбранную позицию затопит водой. Объем земляных работ для возведения бастиона на насыпном основании на данный момент превышает наши скромные возможности. Единственная доступная нам рабочая сила обмундирована не по сезону и вынуждена работать посменно, так как более чем на пять сотен римских легионеров приходится только сотня комплектов одежд из оленьих шкур, пошитых из остатков от прошлой Большой Охоты. И все. А на дворе уже стоят температуры плюс пять, плюс десять, и дует порывистый ветер с дождем со стороны Атлантики – все это делает пребывание римлян вне казармы весьма неуютным. Так и «колокольчики» можно подморозить. А ведь еще и зима не началась, и даже не пошел лосось. А через месяц выпадет снег, все оледенеет, после чего земляные работы встанут до поздней весны, когда схлынет половодье. Так что затевать сейчас какой-нибудь масштабный проект не имеет смысла.

Из этих соображений мы разместили одно орудие возле Промзоны, сразу за столовой, второе – у Нового Поселка, на правом берегу ручья Дальний. В летнее время до уреза воды от позиций – метров семьсот, до судоходного фарватера – от полутора до трех километров, до дальнего берега – примерно четыре. Полная дальнобойность итальянских орудий (в девичестве морских десятисантиметровых пушек «Шкода», образца 1910 года) – двенадцать километров шестьсот метров, снаряды только фугасные; тумбовая установка из-за невозможности залить нормальный бетонный фундамент вместе с частью палубного настила при помощи кованых стальных костылей установлена на каркасе из дубовых бревен, засыпанном землей. Со стороны основного направления стрельбы установка защищена отлогим полукольцевым деревоземляным бруствером высотой метр тридцать, замаскированным плотно уложенными фрагментами дерна. В тыловой части позиции оборудованы два блиндажа: один используется как склад боеприпасов, другой – как укрытие расчета при возможном обстреле. Первой батареей командует сам старший сержант Седов, на командира второй он готовит Оливье Жонсьера.

Для наблюдения за окрестностями и корректировки огня на опушке леса возле запланированного бастиона в кроне мачтовой сосны оборудована наблюдательная вышка – на ней от рассвета до заката дежурят остроглазые девушки-волчицы, в силу юного возраста еще не годные в первую линию ополчения. Оттуда, с высоты, вниз по течению Гаронна просматривается до самого горизонта (примерно на двадцать километров), а вверх по течению – до первой излучины: Гаронна на пятнадцать километров, а Дордонь на тринадцать. При помощи полевых телефонов вкупе с проводом, также отыскавшихся на американском пароходе, наблюдательная площадка вышки имеет связь как с обеими батареями, так и с Большим Домом, так что теперь гонцу, узревшему чужаков, не придется скакать во весь опор или бежать по лесу на своих двоих, чтобы предупредить нас об опасности. В случае боевых действий наблюдательниц на вышках сменят самые молодые из французских юношей: Жермен д`Готье и Матье Лафар, которых старший сержант Седов готовит в корректировщики. Бинокли и оптический дальномер, необходимые для корректировки огня и наблюдения за окрестностями «вооруженным» глазом, конфискованы на итальянской субмарине: ее офицеры по большей части уже покойники, которым ничего не надо.

С момента появления итальянской подлодки и по нынешний день работы по оборудованию позиций шли в лихорадочном темпе. Я опасался, что заброс повторится и опять застанет нас со спущенными штанами. Но теперь у меня имеется определенная уверенность, что нам уже не придется плясать на плохо натянутом канате. Против линкора или крейсера первой половины двадцатого века наша артиллерия будет бессильна, но эсминец, подводную лодку или торпедный катер мы прикончим с гарантией. Впрочем, ни линкор, ни крейсер серьезного водоизмещения в Гаронну не пройдут по осадке, да и патрон отца Бонифация вряд ли будет повторяться. Следующие пришельцы должны быть из времен парусных фрегатов и гладкоствольных пушек.

Впрочем, когда нашу позицию увидел Петрович, он сказал, что для военных кораблей вплоть до последнего десятилетия девятнадцатого века наша позиция оборудована с избытком. Мол, заряжающиеся с дула пушки семнадцатого, восемнадцатого и первых десятилетий девятнадцатого века имеют дальнобойность ядрами от пятисот до восьмисот метров, картечью – от трехсот до пятисот. Фрегат из флота короля Людовика, находясь на фарватере, даже обстрелять нашу фортецию не сможет, ибо его ядра до нас не долетят. Бомбические пушки середины девятнадцатого века, конечно, подальнобойнее, но и у них предельная дальность стрельбы полтора километра – как раз дистанция от нашей позиции до края фарватера. Правда, бомбы у них круглые, и после падения на некоторое расстояние способны катиться по земле будто мячики, воняя тлеющими фитилями. Вкатится одна такая при недолете прямо по нашему откосу сюда, на позицию – и все, привет Шишкину.

Поэтому топить такой «поздний» фрегат времен императора Наполеона Третьего придется с первых же выстрелов, чтобы только «бум-с!» – и круги по воде, в то время как более ранние посудины желательно принуждать к капитуляции, ибо у них на борту много чем можно поживиться. Одни медные пушки чего стоят, если их пустить в переплавку. Петрович, как я понимаю, с увеличением нашего народонаселения грезит о дальних морских походах. На «Отважном» дальше Корнуолла или устья реки Адур за солью не сходишь, ибо для океанских просторов наш кораблик слишком легковесен, к тому же при его небольшой грузоподъемности овчинка дальнего похода на нем не стоит выделки. Однако не стоит забывать, что такой «трофейный» фрегат потребует команды в пару сотен опытных в парусном деле моряков и соответствующей защищенной глубоководной якорной стоянки, чтобы его по весне не унесло к чертям собачьим вместе с ледоходом. В устье Ближней такой корабль не заведешь, и на берег на полозьях не вытащишь. Стоит ли претворение в жизнь такой мечты о дальних походах тех хлопот, которые она за собой повлечет – это еще бабушка надвое сказала.

Впрочем, сегодня мы здесь собрались совсем не ради того, чтобы обсуждать возможную добычу. На батарее № 1 – контрольные стрельбы, в том числе на полную дальность с корректировкой. До того, как на нас свалятся неприятности, надо быть уверенным, что техника не подведет. За наводчика и командира орудия – сам старший сержант Седов. В качестве заряжающих и снарядных Гай Юний выделил нам своих самых сообразительных легионеров из числа тех, кого на празднике осеннего равноденствия признали полноценными согражданами. Парни горды, будто выиграли приз в лотерею. Они выучили все команды и готовы продемонстрировать свое мастерство. На телефоне сидит четырнадцатилетняя девочка-волчица Нара. Работа у нее простая – четко и ясно отрепетовать (повторить) то, что ей сообщает с наблюдательной вышки Жермен д`Готье, по гражданской профессии бригадир строителей. У нас тут так заведено. Как только звучит сигнал тревоги, каждый признанный военнообязанным снимает рабочую спецовку, напяливает на себя переделанную американскую форму и мчится занимать свое место в строю. Не расписаны по подразделениям пока лишь обращенные легионеры. Нет, если к нам явятся какие-нибудь обормоты, вооруженные только холодным оружием, тогда мы пустим в дело четыре имеющихся манипулы, поддержав их натиск ружейным и пулеметным огнем, а в остальных случаях «мулы Мария» для нас, скорее, не подмога, а обуза.

Однако их командир Гай Юний – такая же военная косточка, как и я – пришел посмотреть на стрельбы. Также присутствуют оба итальянских офицера: старший механик лейтенант Гвидо Белло и бывший первый вахтенный офицер субмарины старший лейтенант Раймондо Дамиано, которого мы приподняли из рядовых в кандидаты. Старший механик, одним из первых изъявивший нам лояльность, по своему политическому вероисповеданию оказался сторонником социалистической партии, запрещенной в Италии наравне с коммунистами.

Впрочем, товарищ Гвидо Белло никого ни за что не агитировал, демонстраций и забастовок не устраивал, режим Муссолини не подрывал, в подпольной работе участия не принимал, в парторганизации не состоял, что и уберегло его от репрессий и тюремного заключения. Да в команде поговаривали, что он «красный», но не очень громко. Однако леди Сагари раскусила его сразу, в результате чего при посредстве Александра Шмидта Петрович вызвал итальянского лейтенанта на откровенный разговор – и результатом стало его обращение в нашу «веру». Тут таких позывов стесняться не надо: мы все значительно «краснее» его.

Что касается старшего лейтенанта Раймондо Дамиано, то с ним все гораздо банальнее – он оказался фанатичным монархистом, сторонником Савойского дома. Ну и ладно – махнули рукой мы с Петровичем, – главное, что он не фашист. А уж монархиста мы как-нибудь переварим – в переносном смысле, разумеется. Так Раймондо Дамиано обрел промежуточный статус, при этом мы пообещали, что когда нам понадобится строевой флотский офицер, то как только, так сразу. Кстати, его сильно уязвило известие о том, что сразу после войны монархия в Италии пала. Некоторые его коллеги при таком известии стрелялись, но ему было не из чего, а разбивать себе голову о стену он не стал – это больно, долго и не гарантирует успеха.

Итак, все в сборе, можно начинать. Впрочем, когда бахнет в первый раз, сюда сбежится половина племени Огня, и отсутствие сигнала тревоги этому не помешает. Рядовой Квинт Акций, потянув за ручку, с натугой открывает клин-затвор, куда Тиберий Салоний сует блестящий от смазки длиннющий унитар, после чего затвор сыто чавкает, закрываясь. Орудие к выстрелу готово. Старший сержант Седов по очереди крутит ручки вертикальной и горизонтальной наводки, выставляя нужный угол возвышения и разворот орудия (что требует немалой беготни[10]), потом тянет за ручку спуска. Грохочет выстрел – и снаряд по максимально высокой траектории уходит куда-то за болотистый лесок, которым порос левый берег, а из открывшегося затвора на землю со звоном вылетает дымящаяся гильза, заставляя непривычных легионеров втягивать головы в плечи. Через некоторое время трезвонит телефон, и Нара сообщает, что надо взять на четыре деления левее, а то мы влепили снаряд в противоположный берег. Заряжание повторяется сначала, и звучит второй выстрел. И снова поправка: теперь на одно деление вправо. Еще один выстрел. Гол! Снаряд лег прямо посреди фарватера.

По идее успех, а по сути – совсем наоборот. Если возиться столько времени в боевой обстановке, то ничего хорошего из этого не получится. Напугать нехороших людей так можно, а добиться попадания в корабль – вряд ли. Тут на каждое орудие нужны два наводчика, которые будут не задумываясь отрабатывать команды корректировщика или (если огонь ведется прямой наводкой) командира. Седов придерживается того же мнения.

– Пушку мы испытали, товарищ командир, – сказал он, – но на этом хорошие новости заканчиваются. Нужен нормальный расчет, а не тот эрзац, что имеется. В первую очередь необходимо подобрать грамотных наводчиков и учить их самым настоящим образом, при этом ни в коем случае не разбрасываясь снарядами. Единственный плюс – это то, что штурвалы наводки крутятся довольно легко, хотя я не назвал бы эту пушку особо верткой.

– Парней из французского клана, товарищ старший сержант, в наводчики тебе не дам, – сказал я. – Их мало, и все они нужны с пулеметами в первой линии. Девки-волчицы достаточно сильны и способны повторять русские слова как попугаи, но с пониманием смысла технических терминов у них пока туговато. Можно было бы взять кого-то из бывших римских легионеров, но с грамотностью у них дела обстоят немногим лучше, чем у волчиц, а с упрямством – гораздо хуже. Их не учить, а переучивать надо.

– Эх, была не была, товарищ командир! – сказал старший сержант Седов. – Давайте попробуем с волчицами. Неграмотных узбеков из кишлаков наводчиками делали, а с этими будет легче – главное, что у них есть желание научиться делать все самым правильным способом… В любом случае, с нашим ограниченным запасом снарядов стрельбу по ненаблюдаемой цели, пусть даже с корректировкой, я считаю чистым баловством. Прямой наводкой будет гораздо удобнее.

– Ну что же, товарищ старший сержант, вполне адекватный выбор, – сказал я. – Ты сам отберешь кандидатуры или мне назначить по своему усмотрению?

– Сам, – ответил Седов, – есть кое-кто на примете…

Ага, понятно, почему старший сержант не стал торопиться с женитьбой. У нас, в принципе, приветствуется, когда невест подбирают среди бойцыц собственного подразделения. Я сам так сделал, причем не раз, и поэтому не вижу в этом желании старшего сержанта ничего плохого. Но Гая Юния, который уже достаточно понимает русскую речь, такой оборот дел задевает за живое. Он-то о своих легионерах гораздо лучшего мнения.

– Мои парни быть ничуть не хуже, – сказал он. – Сила у них в руки есть, и команды они выполнять правильно.

– Сила тут нужна только заряжающим и замковым, – ответил я. – Наводчикам нужно умение и понимание. А твоих парней не учить, а переучивать надо, и уйдет на это гораздо больше времени. Одни только арабские цифры чего стоят. Ты уж извини, но по уму и обучаемости местным среди людей любого цивилизованного времени нет равных. Твои парни нужны нам в первой линии, если вдруг придется в плотном строю резаться глаза в глаза с озверевшими отморозками, у которых в руках такое же холодное оружие. Ну не девок же, в самом деле, ставить в первый ряд. Как сказал один наш философ, «каждый бывает незаменим, будучи употреблен на своем месте».

– О да, – криво улыбнувшись, ответил Гай Юний, – об этом я и не подумать. Враг может быть любой, и не всегда ты мочь расстрелять их из пулемет.

– Пулеметы в любом случае будут на твоей стороне, – ответил я. – Это я тебе гарантирую. Но не всегда они смогут довести дело до конца, и, кроме того, не каждого врага стоит брать в плен. Великий Дух в качестве испытания может забросить к нам таких мерзавцев, что их придется истребить до последнего человека, чтобы не было их тут вообще. А это уже работа для твоих парней. Их еще нужно довооружить и обучить, потому что в некоторых случаях ваших пилумов и гладиев может оказаться недостаточно. Высокое средневековье – это тебе не дикие галлы, дисциплины и выдержки у тамошних солдат может оказаться не меньше, чем у твоих парней, а оружие лучше. Понимаешь меня?

– Понимаю, амиго, – ответил повеселевший Гай Юний, – и больше не иметь возражать. Ведь ты смотреть сверху с высоты свой век, а я видеть только опыт Рим, который ты называть древний.

Пока мы тут так мило беседовали со старшим сержантом Седовым и старшим центурионом, Александр переводил итальянским офицерам наши слова на немецкий – точнее, пересказывал суть беседы своими словами. Как оказалось, у итальянцев по этому поводу имелось свое мнение.

– А почему бы вам, господин Орлов, в качестве наводчиков не использовать итальянских моряков? – перевел мне Александр слова Раймондо Дамиано.

– Переведи ему, – ответил я, – что итальянцам мы пока доверяем гораздо меньше, чем римлянам и тем более волчицам. К тому же они пока совершенно не владеют русским языком, так что это получится не расчет, а вавилонское столпотворение.

Раймондо Дамиано ответил, и Александр перевел его слова:

– Он говорит, отец Бонифаций убедил их, что здесь в одном из нас воплотился Божий Сын, который сделает для этого мира то, что в нашей истории сделал Иисус Христос. Мол, если есть Божий Замысел, то должен быть и тот, кто приведет его в исполнение. Все итальянцы, и даже такой социалист, как лейтенант Белло, являются добрыми христианами и никогда не пойдут против Божьей Воли. Они верят, и верят истово. Если Господь решил сделать вас – то есть нас, русских – основателями новой цивилизации, то, значит, так тому и быть.

Если для Гая Юния эти слова были чисто абракадаброй (ибо в Великого Духа он уверовал, но в тонкости догмата о Троице его никто не посвящал), то мы со старшим сержантом Седовым переглянулись с обалдевшим видом. Мне отче Бонифаций ничего такого пока не говорил, а старшему сержанту тем более. Человек он советский, не особенно религиозный, и считает нашу версию религии Великого Духа не более чем марксизмом с сакральным обоснованием. Правда, и наличие в одной конкретной точке далекого прошлого стольких разновременных выходцев невольно наводит на мысль, что все это неспроста. Если к нам на голову один за другим валятся пришельцы из других времен, то это может привести в чувство любого маловера. Сам я принял теорию с божественным вмешательством в нашу жизнь как рабочую гипотезу, и буду следовать ей до тех пор, пока эта самая жизнь не докажет обратного. По-другому нельзя, поскольку именно я отвечаю за безопасность нашего только формирующегося народа.

– И кто же, по мнению господ итальянских офицеров, является тем самым человеком, который должен заменить в этом мире самого Христа? – спросил я, после некоторой паузы. – Интересный, знаете ли, вопрос… Вот живешь рядом с человеком, дышишь с ним одним воздухом, ешь за одним столом и вдруг – бац, он оказывается Божьим Сыном, Пророком и Мессией.

– Господин Гвидо Белло раньше думал, что это сам отец Бонифаций, – ответил Александр, – но теперь усомнился в этом предположении. Быть может, Воплощение Сына еще придет в этот мир, или Он – один из тех детей, что родился от вас тут, и пока еще младенец.

– А мы тогда кто получаемся – апостолы, что ли? – со скепсисом спросил старший сержант.


– Вы зря смеетесь, Иван Федорович, – покачал головой Александр, – апостолами, по мнению отца Бонифация, являются все, кто присягнул вашей идее построения тут нового человечества. Вы знаете, что раньше я относился к социалистической идее весьма скептически, но теперь думаю, что если бы господин Ленин был хоть немного похож на Сергея Петровича, то на Руси можно было бы избежать множества разных неустройств. Кстати, самого господина Грубина отец Бонифаций считает Предтечей, кем-то вроде Иоанна Крестителя – ведь он первым крестил в этом мире грешников, и даже привел их к исправлению.

– Да, – сказал я, – Петрович у нас голова. Но это не отменяет того, что своими предположениями отче прежде должен был поделиться с нами на Совете. Хорошо хоть это всплыло сейчас, а не тогда, когда решать что-то было бы поздно. Нам еще тут только религиозных фанатиков не хватало, которые начнут резать друг друга и всех встречных и поперечных по какому-нибудь религиозному вопросу. Поэтому со всем этим надо как следует разобраться, и только потом принимать решение…

В этот момент позади нас, на дороге от Промзоны к Большому Дому, раздался топот копыт, и вскоре верхом на разгоряченном Роберте к нашей компании подскакал Виктор де Легран.

– Там, в лесу, со стороны, где в наше время быть Бордо, наши дозоры встретить два десяток неместный человек, – взволнованно сообщил он, соскакивая с седла, – и все они одетый в военную форму и говорить по-русски. Оружия у них нет, поэтому я приказать вести их в Большой Дом, а сам поскакать вперед, чтобы предупредить. Гуг сейчас делать поиск, не идет ли за этот человек погоня или главный сила.

Первая моя мысль была о власовцах, которые пробирались в Бордо, чтобы сесть на пароход и уплыть в Аргентину. Или они шли к испанской границе, думая, что Франко их не выдаст? Ничего, встретим и поговорим… Если это и в самом деле окажутся власовцы – то торчать их головам на кольях на берегу Гаронны, несмотря ни на какие оправдания. Другого правосудия для изменников Родины у нас нет.



Тот же день и час, Окрестности бывшего римского лагеря «Новая Бурдигала».

Беглец с Первой Мировой войны, бывший взводный командир русского Экспедиционного корпуса во Франции, подпрапорщик Иннокентий Михеев (26 лет, 1893 года рождения).

Когда в русском экспедиционном корпусе, выведенном с фронта в лагерь Ла-Куртин под Лиможем, случились беспорядки, я не поддержал мятежников. Мне казалось полным безумием устраивать беспорядки, когда конец войны был уже предрешен. К тому же новое революционное (Временное) правительство России подтвердило свою верность союзническому долгу. Такого же мнения придерживалась почти половина наших нижних чинов и большая часть офицерского корпуса, но при этом желанием воевать за Францию никто особо не горел. Французское командование относилось к русским войскам как к пушечному мясу, которое можно бросать на самые опасные участки фронта и тратить без всякой жалости.

Но то, на что пошли мятежники, изгнавшие офицеров и провозгласившие Совет, было уже слишком. Я понимал, что рано или поздно беспорядки подавят силой, а все их участники понесут наказание в соответствии с законами военного времени. К тому же у стоявших во главе Совета не было конкретного плана относительно того, каким путем можно добиться нашей переправки в Россию. Ну прямо как малые дети – хочу в Россию, и все. Ведь даже если французское правительство захочет это сделать, переправлять русские войска на Родину придется кружным путем или же пароходами через Суэцкий канал, вокруг всей Азии на Владивосток, либо же по северным морям на Мурман и Архангельск.

Поэтому, когда русский военный агент во Франции генерал Занкевич, который вел переговоры с мятежниками, предложил всем желающим покинуть Ла-Куртин, я увел своих солдат в лагерь войск, верных Временному правительству, что находился в деревне Феллетин, в двадцати пяти верстах от места нашего прежнего расквартирования. Всего нас там собралось около шести тысяч человек, и оттуда нас поездами переправили в лагерь, расположенный в местечке Курно к югу от Бордо. Там рядовых нижних чинов, унтеров и офицеров подвергли своеобразной сортировке. Вызвавшихся участвовать в вооруженном подавлении мятежа (а таких набралось не больше трети от общего количества) вернули обратно, а остальных разоружили, не зная, что с нами делать дальше. Я остался среди тех, кто не пожелал стрелять в своих соотечественников, будь они хоть три раза мятежники.

Тем временем дела шли своим чередом. К концу сентября, как мы слышали, мятеж был подавлен самым жестоким образом, с артиллерийской пальбой и взаимным смертоубийством, а среди нижних чинов, что находились в лагере Курно, нарастало брожение. Мы знали, что русская армия там, у нас дома, разваливается, что мужики бегут с фронта, чтобы поделить помещичью землицу, что положение Керенского, знаменитого только своими длинными трескучими речами, весьма неустойчиво. А также нам было известно о провалившемся мятеже генерала Корнилова, и о том, что большевики набирают влияние. Это неудивительно: если много говорить, как Керенский, но ничего не делать, то по-другому быть и не может.

Между тем французское правительство тоже ломало голову, что делать с несколькими тысячами разоруженных русских солдат, которые не виноваты в мятеже, но то же время ни в какую не желают возвращаться на фронт. Франция в связи с войной, забравшей большое количество мужчин, испытывала резкий недостаток рабочих рук. Сначала наших солдатиков хотели определить на военные заводы Бордо, но они у нас крестьяне, и вся их компетенция – таскать круглое и катать квадратное. Ну и разным деревенским мастерством владеют почти все: лес рубить, избу поставить, плотничать там, или по хозяйству заниматься, а обученных работать на станках среди них нет, да и по-французски никто из них не разумеет.

Тогда из русских солдат составили рабочие команды, чтобы помогать местным крестьянам на уборке винограда: их-то молодых мужчин тоже по большей части прибрала война, а кто вернулся по ранению – или без ноги, или без руки. А иногда нас посылали, в порт Бордо, помогать на разгрузке приходящих из Америки пароходов. Большая часть докеров оказалась там же где и французские мужики, то есть на войне. Старшим в нашей команде сделали подпоручика Котова, происходящего из железнодорожных техников. Человек он незлой, к солдатам относится с пониманием и настроен весьма демократически, и к тому же мало-мало владеет той самой французской мовой. И как раз у него была с собой бумага, в которой было написано, кто мы и откуда, а также где нам предписывается работать. Утром, еще затемно, мы уходили на работы, а вечером, тоже уже в темноте, возвращались обратно. Работа нетяжелая, но все равно большого счастья работа на французских мироедов (а именно они были владельцами виноградников и давилен) или буржуа нашему мужику большого удовольствия не доставляла, и ворчание по этому поводу все время нарастало.

И вот однажды утром, имея местом назначения работы в порту Бордо, проходя знакомым лесочком, через который мы обычно срезали угол, мы банально заблудились. Подпоручик Котов светил своим электрическим фонарем, а мы за ним все шли и шли в темноте, чертыхаясь и спотыкаясь, при этом лес все никак не кончался, хотя мы давно уже должны были выйти на дорогу. И когда забрезжил рассвет, мы вдруг обнаружили, что находимся не в маленьком и причесанном французском лесочке, а посреди дикой, совершенно сибирской тайги, и тропа, по которой мы шли, оказалась не людской, а звериной. К тому же было холодно – значительно холодней, чем было тогда, когда мы выходили из казарм, будто тут стояла не французская, а русская осень.

– Не иначе леший завел… – с удивлением оглядываясь по сторонам, сказал Афанасий Чижов. – Вот ведь нечистая сила!

– Дурак ты, Афоня, – откликнулся старший унтер Гаврила Пирогов, – откуда лешие в этой Хранции?

Гаврила (или Гавриил Никодимович, как он любит себя называть) – самый старший из нас по возрасту, а потому считает себя непререкаемым авторитетов во всем, что не относится к компетенции подпоручика Котова. Меня он называет скубентом, не знающим настоящей жизни, и поэтому просто обожает поучать антиллигента разным житейским мудростям, на поверку звучащим до предела банально.

Однако сейчас поток его красноречия прервал подпоручик Котов.

– Значит, так, братцы, – сказал он, доставая из кармана шинели компас, – современная наука имеет по поводу леших совершенно определенное мнение. Плутает человек в лесу лишь оттого, что длина ног у каждого немного разная, и поэтому в отсутствие ориентиров путник в лесу сбивается с пути и начинает ходить кругами. Но я-то вел вас по тропе, светя на нее фонарем, и с пути сбиться не мог. К тому же вы знаете тот лесок: заплутать в нем совершенно невозможно, даже пьяному. Обязательно через пару сотен шагов выйдешь или на дорогу, или в деревню. Тут вам не Муромские леса, где можно идти неделю, и все равно никуда не прийти. А сейчас тихо всем! – Он поднял руку и замер.

– А почему тихо, Евгений Николаевич? – полушепотом спросил я.

– А потому что, господин подпрапорщик, – ответил тот, – что если поблизости есть людское жилье, пусть даже одиночный хутор, то там непременно должны брехать собачки и кукарекать петухи. Утро же… А если мы услышим паровозный гудок – так это вообще замечательно – значит, поблизости имеется настоящая цивилизация.

Мы все тоже замерли и прислушались, но, за исключением звуков дикого леса, не услышали ничего. Ни петушиных криков, ни лая собак, ни тем более паровозных гудков… Будто и в самом деле мы стояли посреди сибирской тайги, где до ближайшего жилья сотни верст. Жуть же совершенная! Шли вроде бы знакомым путем, но пришли незнамо куда. Недаром же в народе имеется поверье, что тот, кто ищет коротких путей, потом испытывает всяческие неприятности. И ведь прежде его благородие в свете последних революционных веяний считался среди солдат ненужным элементом, вроде пятого колеса в телеге, но случилось с нами это происшествие – и солдатики жмутся к подпоручику как малые дети к отцу. И даже старший унтер Пирогов потерял большую часть своего гонора. Нет, будь тут революционные элементы из рабочих – они бы непременно устроили митинг и раскричались, что вопрос, куда идти, следует решать путем надрывного крика и поднятия рук. Так бы мы тут и остались, на митинге посреди леса, ибо толпа, какой бы небольшой она ни была, не в состоянии решить ни одного, даже самого малого, вопроса. Но таковых агитаторов, по счастью, среди нас не водилось.

Тяжело вздохнув, подпоручик посмотрел на компас, а потом на часы и повел нас… вперед по тропе. Когда я тихо спросил его, почему именно вперед и почему именно по тропе, он ответил, что это направление ничуть не хуже любого другого. Кроме того, звери тоже не дураки, и их тропа приведет нас, по крайней мере, к воде. Возвращаться же назад нет смысла: при нашем продвижении вперед местность постепенно понижается – а значит, к воде, реке или озеру, мы и идем. Без воды в диких местах нельзя, потому что сыр, соленую ветчину и хлеб, что имеются у нас при себе в качестве сухого пайка, всухомятку есть будет весьма затруднительно.

Так все и вышло. Часа через два пути мы вышли к большой реке, которая под низким серым небом несла свои воды к невидимому отсюда океану. И тут мы встретили первые приметы того, что тут когда-то бывали люди: большой прямоугольник на местности, окопанный канавой и огороженный покосившимся плетнем, какие-то клетки внутри из стволов молодых деревьев. Такое впечатление, будто тут ночевал бродячий цирк, а потом снялся и уехал. При этом внутри ограды, пригоршнями и по одной, кое-где валялись стреляные гильзы – как сказал подпоручик, от американской винтовки и пистолета Кольта. Судя по подернувшей медь патине, воевали тут не так давно, месяца два-три назад.

А на берегу реки нашлись остатки шалашей – вроде тех, которые делают рыбаки, постоянно бывающие на одном и том же месте, неподалеку же от них обнаружилась недавно зарытая братская могила. Над ней вместо креста была укреплена деревянная обструганная табличка с надписью на русском языке, сделанной чем-то вроде химического карандаша: «Здесь лежат невинные члены клана Плотвички: мужчины, женщины, дети и старики, двадцать четвертого августа второго года без всякой причины зверски убиенные римскими легионерами по приказу военного трибуна Секста Лукреция Карра».

Постояли вокруг молча, сняв шапки… Подпоручик тихо заметил, что надпись на табличке сделал человек малограмотный, хотя и очевидно русский. Иностранец написал бы по-другому, и совсем не на русском языке. Правда, даже Евгений Николаевич промолчал о своих предположениях, каким образом стреляные гильзы и русский язык надписи могут сочетаться со словами о римских легионерах и убиенных людях из клана Плотвички. Жутко было так, что волосы на голове дыбом вставали.

Потом мы отошли чуть в сторону от того страшного места и на берегу ручейка, впадающего в большую реку, устроили привал, разожгли костерок и вскипятили на огне в котелке воду, в которую подпоручик высыпал щепотку заварки. Ели и пили молча, ибо высказывать предположения было страшно. Один только подпоручик, осмотревшись по сторонам, сказал, что если бы не пустынная местность, то именно тут должен был стоять древний город Бордо. Вон она, излучина реки, именуемая Гаванью Луны, а вон поросший лесом холм, с которого начинался город. Но сейчас тут ничего нет, только где-то неподалеку живут странные люди, которые пишут по-русски с ошибками и стреляют из американских винтовок в римских легионеров. Ибо та загородка вроде плетня – это не стоянка бродячего цирка, и не загон для скота, а временный оборонительный лагерь – примерно такой римские легионы ставили в любом месте враждебных земель, где останавливались на привал. Вопрос только в том, искать этих людей как соотечественников или бежать от них как от огня. Впрочем, если бежать, то долго мы не протянем, ибо на всю команду у нас есть только два маленьких ножичка, коробка спичек, огниво с кресалом и револьвер с шестью патронами у господина подпоручика. В дикой местности с таким «набором Робинзона» остаток жизни будет недолгим и очень неприятным.

Когда подпоручик высказал нам свои соображения, поднялся галдеж, как на митинге у господ революционеров, но длился он недолго, потому что внезапно недолгая вольная жизнь для нас кончилась. Совершенно неожиданно нашу компанию окружили вооруженные люди весьма угрожающего вида. При этом подошли они так тихо, что никто из нас ничего не подозревал до последнего момента, и только когда прозвучал окрик: «Стоять! Руки вверх!», мы обернулись и увидели хозяев этих мест. К нашему удивлению, в основном это были девки, и только двое или трое, очевидно игравшие роль командиров, оказались молодыми парнями. Что за чудеса? Все эти люди без различия пола были вооружены американскими винтовками и помповыми дробовиками и обмундированы в американскую же форму, хаотично изляпанную черными маскировочными пятнами и полосами. Поверх формы, очевидно, по холодному времени, на них были надеты меховые душегреи-безрукавки мехом внутрь, полностью покрытые таким же камуфлирующим узором. На ногах у них были чулки-мокасины, как у американских индейцев, позволяющие ступать совершенно бесшумно. Лица их также были раскрашены маскировочными полосами, глаза смотрели довольно-таки сурово, а губы были строго сжаты. Никто не улыбался и не радовался встрече. Наткнешься на таких в лесу – и не увидишь с двух шагов, а как разглядишь, так сразу и обделаешься от неожиданности…

Вот и сейчас все мы послушно вскочили на ноги и задрали вверх руки, даже подпоручик Котов не стал исключением. Несмотря на отсутствие каких-либо знаков различия на их странной форме, было очевидно, что это регулярное воинское подразделение, а не какая-то банда.

Их старший, невысокий рыжеволосый крепыш с неприятным лицом, увидев, что мы прониклись и готовы внимать, негромко, но внушительно сказал со странным акцентом:

– Вы идти с нами в Большой Дом. Там Сергей Петрович и Андрей Викторович с вами разбираться. Кто оказать сопротивление – тому смерть, кто пытаться бежать – тому тоже смерть, кто хотеть зря разговаривать – того мы больно бить. Это говорить вам я – лейтенант Гуг, старший помощник главный охотник и военный вождь.

Я посмотрел на направленные на нас со всех сторон стволы оружия, на суровые лица и плотно сжатые губы окруживших нашу компанию амазонок – и мое сердца пронзило тоскливое предчувствие, что все это теперь для меня навсегда. Не вернуться мне в родной Екатеринбург, не повидать отца с матерью, сестренок и братишек, невеста моя Екатерина свет Матвеевна, выйдет замуж не за меня, а за кого-то другого…

– Господин Гуг, – осторожно сказал я, – разрешите задать вопрос?

– Неправильный слова, – резко ответил тот, – господа у нас тут нет. У нас есть свои, который мы зовем товарищ, и чужие, который или станет свой, или будет убит. Третьего не дано. Но ты не бояться. Хороший человек всегда станет у нас свой. Весь другой вопрос ты задашь в Большой Дом, когда предстать перед наш вождь. А сейчас вы идти быстро-быстро и не разговаривать, потому что мой терпение может неожиданно закончиться…

Нас обыскали, забрали ножи и револьвер у подпоручика Котова, и только тогда разрешили опустить руки. Потом лейтенант Гуг послал вперед гонца – худощавого светловолосого парня, верхом на здоровенном жеребце совершенно тяжеловозных статей, и мы, наконец, тронулись в путь вниз по течению реки. Очевидно, именно где-то там располагался тот самый Большой Дом, в котором обитает таинственный Вождь – по всей видимости, властелин этих удивительных мест…

Надо сказать, что конвоировала нас только половина всех вооруженных девок, человек двадцать, и один молодой парень с пистолетом на поясе – он восседал за рулем полугрузового авто, в кузове которого громоздились туши двух лесных оленей и одного дикого кабана. Остальные же, вместе с тем рыжеволосым крепышом, остались на месте.