Мекленбургский дьявол

– Ладно, – махнул я рукой, осознав свою неправоту. – Что раньше-то не сказал?

В ответ Михальский столь красноречиво посмотрел на мое величество, что мне на мгновение стало стыдно. В самом деле, с тех пор, как на моей голове оказалась корона, я стал куда меньше прислушиваться к советникам, а больше раздавать указания, требуя их неукоснительного выполнения. И в этот раз тоже все сам решил, до исполнителей свою волю довел, а возражений слушать не стал. Да они и помалкивали, если честно.

– Что там с бродами? – поспешил я сменить тему.

– Ищем. Я послал своих лучших людей, так что, полагаю, скоро найдем.

– Хорошо, – кивнул я. – Сообщи всем, что вечером будет совет. Может, кто чего разумного предложит. Одна голова хорошо, а две вообще все запутают.

Оставшись один, я погрузился в раздумья, что бы сделал в данной ситуации до того, как стал царем? Тогда я тоже часто своевольничал, не прислушивался к мнению более опытных людей, был скор на решения и расправу, но всегда умел обернуть сложившуюся ситуацию к своей пользе. Кстати, это многие заметили. Даже Дмитрий как-то спросил меня, почему я не казнил Филарета и его союзников-бояр, хотя имел все доказательства их заговора против себя.

– Как тебе сказать, сын мой, – задумался я. – Свои ведь.

– Свои? – удивился тот. – Но мы ведь не русские? К тому же в Мекленбурге вы не стеснялись укорачивать на голову нерадивых слуг. Я знаю, мне матушка рассказывала.

– Это точно, – поддакнул внимательно прислушивавшийся к нашему разговору Петька. – В Шверине до сих пор ходят легенды о том, как вы приказали вздернуть господина Рукендорфа. Говорят, он очень потешно сучил ногами, болтаясь на веревке.

Последние слова маленький сорванец произнес с явным сожалением, что ему из-за малолетства не удалось полюбоваться подобным зрелищем.

– Кого? – удивился я, поскольку имя казненного мне ничего не говорило.

– Ну, кажется, он был управляющим герцогскими имениями.

– Ах, вот оно что. Да, было дело. Этот сукин сын обкрадывал, как потом выяснилось, не только меня, но и моих кузенов.

– Но почему же, ваше величество, вам не поступать так же и здесь? – снова спросил царевич.

– Когда-нибудь, мой мальчик, ты займешь мое место и будешь править нашим народом. Нашим я называю прежде всего русский, поскольку именно России наш род обязан своим возвышением. Никакой Мекленбург, Померания или даже Бавария не сравнятся своим могуществом и богатством с этой землей. Более того, как бы ни были велики германцы, русские ни в чем им не уступят. Ни в военном искусстве, ни в благородстве, ни в каком ином таланте.

– Но ведь в прежние времена Никлотинги правили даже Швецией? – недоверчиво воскликнул Дмитрий.

– Швеция, сынок, всего лишь небольшая и не слишком богатая страна, да к тому же и не с самым лучшим климатом. Разве что железа в ее недрах много. Но то не беда, скоро и у нас сыщется и того более. Твой дядя Густав-Адольф весьма разумно правит ей и, несомненно, добьется больших успехов, но с Россией ей не сравниться.

Судя по всему, внуку короля Карла IX сказанное мной показалось дикой ересью, но, по крайней мере, у него хватило ума промолчать.

– Так вот, – продолжил я, – есть у нас, русских, такая черта. Мы очень любим гонимых. Бояре Романовы в свое время были очень богаты и влиятельны, но жители Москвы отличали их не более, чем иных представителей аристократии. Но стоило им попасть в опалу к Борису Годунову, потерять свое значение и земли, как их вдруг стали любить и жалеть. И это продолжается до сих пор. Казнить просто. Трудно сделать так, чтобы лишившийся головы не стал мучеником.

– Государь, вы сейчас о митрополите Филиппе?

– И не только. Может, слышал про некоего Ефима Подгородецкого из московских дворян?

– Нет. А кто он?

– Да так, пустослов один. Служил воеводой в нескольких городах. Нигде ничего доброго не добился, однако и опалу возложить было не за что. Так, глядишь, и до думского чина поднялся, да как-то по пьяному делу его зарезали. И сразу же слух пошел, что это Михальский сотворил по моему приказу. И все его сразу жалеть стали, молебны в церквях заказывать…

– И что вы сделали?

– Ничего. Погоревали маленько и забыли. Собаки лают, ветер носит! А учини мы следствие, стали бы болтунов на дыбу тащить да языки рвать, его, глядишь, и в великомученики произвели. Так-то вот!

Судя по всему, царевич не был со мной согласен, но, быть может, со временем и поймет. В любом случае он станет вторым Никлотингом на Московском престоле, и царствование его будет освящено божьей волей и традицией. Но это все дела далекого или не очень будущего, а теперь нужно что-то решать.

Впрочем, решение нашлось само собой. Вечером на совет, помимо всех прочих, явился и Панин, который успел к тому времени добраться к месту рандеву с основной частью флота. Пришел он не один, а в сопровождении отбитого у татар изможденного полонянника. Худой и жилистый, с многочисленными следами пыток на теле, он, вероятно, был лишь тенью себя прежнего, и лишь глаза, яростные и неукротимые, выдавали в нем человека незаурядного.

– Кто таков? – спросил я, сделав одновременно знак присутствующим, чтобы не мешались.

– Михаил Рожков я, государь, из тульских боярских детей, – прохрипел тот.

– Как здесь оказался?

– Известно как, в полон татары забрали.

– Давно?

– За три лета до того, как тебя на Соборе царем избрали. Послали нас тогда с князем Борисом Лыковым с поминками к Джанибек-Гирею и Кантемир-мурзе, чтобы они не нас воевали, а на поляков пошли.

– И чем дело кончилось?

– Известно чем, – скрипнул зубами пленник, – стрельцов и детей боярских, что посольство охраняли, посекли, подарки разграбили, а сами продолжили нашу землю зорить.

– А князь Борис Михайлович?

– Утек, собака! Бросил нас, а сам в бега, конь-то у него куда как хорош был. Не догнали ногаи.


– Ладно, то дела прошлые. Тут чем занимался?

– Чем придется, государь. В Туретчину меня не продали, сначала думали выкуп получить, потом вроде привыкли. Я лишний раз не бунтовал, работу справно делал. Язык их, опять же, выучил. Постепенно выбился в приказчики, или по-ихнему «боерык».

– И хорошо жил?

– Лучше, чем иные пленники, – не стал отпираться Рожков. – Женился, дом завел. Хозяева даже склоняли веру их принять, обасурманиться, обещали тогда волю дать. Дескать, не годится по их закону единоверца в рабстве держать.

– Что ж не принял?

– Не смог через себя переступить. А когда казаки Азов взяли, татары совсем осерчали, смотреть стали подозрительно. А потом еще и сынишку моего Николку в Кафу продали, а жинка через то разума лишилась. Тут уж мне совсем невмоготу стало. Думал руки на себя наложить, да услыхал, что твоя царская милость Крым воевать начал.

– Понятно. А сюда зачем пришел?

– Отомстить хочу.

– И каким же образом?

– Тут недалече имение родовое Ширинского бея, это вроде как князь удельный по-нашему. Богатства там немалые скоплены, но самое главное – табуны самолучших коней, какие только на свете есть! И если его разорить, то помяните мое слово, бей и вся его паскудная родня горькими слезами заплачут!

– Недалеко, говоришь?

– Верст пятнадцать от берега, где меня подобрали. Они, считай, на полпути до Кафы.

– Ты, верно, мил-человек, нас хочешь под удар подвести? – нехорошо прищурился Михальский.

– Нет, боярин. Татары с суши удара не ждут. Караулы у них малые, да и те, что есть, ближе к берегу перевели. Опасаются налета казачьего. Оттого мне и убежать получилось, что охранять некому.

– И как же ты нас нашел? – продолжил расспрос Корнилий.

– Случайно. Я на Арабатскую стрелку подался, потому как в эту сторону искать не стали бы. Думал, найду лодку али еще чего и доберусь до Керчи, а тут каторги ваши. Ну я и принялся кричать.

– Все так и было, – кивнул в ответ на мой вопросительный взгляд Панин.

– А как понял, что галеры не турецкие? – не унимался бывший лисовчик.

– Так османы на своих стягах кресты не малюют, – пожал плечами Рожков.

– Больно гладко поет! – вынес вердикт мой телохранитель.

– Думаешь, подсыл?

– Кто его ведает, однако на дыбу вздернуть, чтобы правду спытать, не помешало бы!

– Делайте со мной, что хотите, – твердо заявил перебежчик, – только дозвольте прежде исповедоваться. Больно давно в церкви не был. Совсем обасурманился.

– Вот с попом погодить придется, он у нас в Керчи остался, – усмехнулся я. – Ты мне, раб божий, лучше вот что поведай. По твоим словам выходит, что от берега до Кафы всего ничего?

– Так и есть. Верст тридцать, может, чуть более.

– А вот по карте сей выходит, будто все сто с гаком.

– Карты, государь, я читать не разумен, а только за слова свои отвечаю! Не един раз места эти проезжал, а бывало, что и ногами мерил.

– Кстати, Федор Семенович, – повернулся я к Панину, – а что, человек сей пешком был или верхом?

– Одвуконь, – тут же ответил полковник. – И лошадки славные. Я их велел на галеры поднять, чтобы твоей царской милости ими поклониться. Ей богу, добрые кони!

– Ты что же, лучших скакунов у бея свел? – заинтересовался я.

– Семь бед – один ответ! – пожал плечами Рожков. – Зато никакая погоня не догнала бы.

– А что думаешь, хватились тебя уже?

– Меня не знаю, а вот лошадей точно!

– Интересно, – задумался я.

– Ваше величество, я против! – решительно прошептал мне на ухо Михальский, правильно оценивший выражение на моем лице.

– Да ладно тебе, Корнилий! Прогуляемся чуток. Развеемся. Оставим тут пару галер калмыков подождать, а сами сбегаем!

– А если это все-таки подсыл?

– Ты бы ради маскарада своих наилучших коней отдал?