Майор и волшебница

– Понимаю, – серьезно сказала Линда.

– Сколько вам понадобится времени?

Линда ненадолго призадумалась, потом спросила:

– Городки большие?

– Не особенно, – сказал Радаев. – Один примерно в пятнадцать квадратных километров, другой побольше – около двадцати пяти.

– Сейчас… Мне надо представить… – Теперь она раздумывала гораздо дольше, но потом сказала уверенно: – Примерно час, может, чуть меньше, может, чуть больше.

– Прекрасно… Чтобы была уверенность в том, что не произошло никакой ошибки – посмотрите. Их там должно быть много…

Он достал из планшета и положил перед Линдой четкую фотографию стандартного размера – судя по качеству, немецкую. Я тоже прекрасно рассмотрел изображенную на ней непонятную штуку: как-то смешно было бы демонстративно отворачиваться, да и блох на Барбоске… В конце концов он сам меня сюда посадил…

Никогда прежде такое не попадалось. Остроносый снаряд наподобие торпеды, с четырьмя стабилизаторами, как у авиабомбы, сверху и снизу присобачены две трубы гораздо меньше диаметром. Определить размеры я не смог – на фотографии не было ничего, что могло бы помочь, только эта непонятная штука на двух подставках. И «кормы» не видно. В общем, что-то непонятное – торпеда не торпеда, ракета не ра– кета…

(Только через полгода, когда уже служил в советской военной администрации в Германии, я узнал, что это была за хрень, и даже видел своими глазами. Действительно ракета. Очередная придумка головастых немецких конструкторов, аналогов которой (это я узнал гораздо позже) не было тогда ни у нас, ни у союзников, – зенитная управляемая ракета «Шметтерлинг», что в переводе означает «Бабочка» (любили немцы порой давать и военной технике, и военным операциям этакие лирические названия). Могла бы натворить дел, немало вреда причинить и нашей, и союзной авиации, но применить ее в боевых условиях немцы не успели, однако наклепали изрядное количество, так что немало этих «мотыльков» досталось и нам, и американцам с англичанами (про французов не знаю). По тем временам – секретнейшая но– винка.)

– Я запомнила, – сказала Линда.

– Отлично. В таком случае – сейчас выезжаем.

Радаев встал из-за столика, достал из левого кармана гимнастерки большой свисток и испустил трель, которой позавидовал бы Соловей-разбойник. Автоматчики в форме войск НКВД – ну да, войска по охране тыла – побросали окурки и полезли в кузов «Студебеккера» без тента, а мои ребята – в люки броневика. Мы с Линдой тоже без команды встали из-за стола: ясно было, что начинаются события под лозунгом «Хватай мешки – вокзал отходит».

Радаев подошел ко мне:

– На два слова, майор…

Мы отошли метров на пять, и он сказал:

– Лирически смотреть вслед девушке и махать платочком нет нужды. Не на Северный полюс уезжаем.

– Я и не собирался, – сказал я вовсе и не задиристым тоном.

– Вот и прекрасно. Немедленно уезжайте в город и приведите батальон в боевую готовность. Это приказ комдива. Другого приказа пока что нет, но не исключено, что вам придется участвовать в операции. Часа через два, когда мы вернемся и я доложу в штаб армии о результатах, они там примут окончательное решение касательно вашего батальона, так что времени у вас достаточно. – Когда я козырнул и собрался сделать «кругом», добавил: – Минутку. Сначала приободрите девушку, что ли, или как там это назвать…

Повернулся и энергичным шагом пошел к передней машине – там все уже сидели, ждали только его и Линду. Я взглянул на Линду, и сегодня щеголявшую в наряде «настоящего разведчика». Не нуждалась она ни в каком ободрении – так и светилась азартным возбуждением, как часто случается с людьми и перед боем, и перед крайне серьезным делом, каким безусловно был этот разведпоиск. И вновь ощутил легкое удивление: совсем немного времени понадобилось, чтобы чинная и благонравная немецкая студенточка превратилась в этакую лихую амазонку с красной звездой на кубанке.

А впрочем, чему тут удивляться? С людьми частенько такое случалось. Жила, можно сказать, бездумно, плыла по течению – и вдруг оказалась в вихре событий, частичкой могучей силы, где кое-что серьезное зависело и от нее, – и все происходящее, что важно, ничуть не противоречило ни ее жизненной позиции, ни убеждениям…

Ни обнять, ни поцеловать ее я, конечно, не мог – слишком много людей рядом. Я только сказал:

– Ты уж постарайся…

– Постараюсь, – заверила она. – И знаешь что, Теодор? Я решила принять твое предложение.

Я ничего не успел сказать – с передней машины ей нетерпеливо посигналили, и она, улыбнувшись мне, пошла туда. На полдороге обернулась, вновь улыбнулась и помахала рукой.

Такой я ее видел в последний раз, такой и запомнил на всю оставшуюся жизнь…

Они тронулись. Два неплохих трофейных вездеходика «Кюбельваген» с опущенным брезентовым верхом и положенными на капоты ветровыми стеклами. Линда в переднем, рядом с водителем, а на заднем сиденье – Радаев и Кузьменок. Во втором – Чугунцов и трое офицеров из Смерша. Справа, вровень с первой машиной – мой трофейный трехосный броневик с легкой пушкой, и замыкал «студер» с автоматчиками. Диспозицию разрабатывал не я, а Радаев, и сразу ясно, хотел максимально подстраховать Линду. Хотя сам он ни словечком не обмолвился, я понимал, что для него чертовски важен этот разведпоиск – и был совершенно уверен, что он не сообщил начальству, как именно намерен его проводить. Не поверило бы начальство, решило бы, что полковник определенно тронулся умом…

Не было смысла торчать тут и таращиться им вслед – к тому же у меня был недвусмысленный приказ. И я быстро пошел к своему «Адмиралу», оставшемуся единственной машиной на дороге.

…Батальон поднялся по боевой тревоге быстро и привычно – роты собраны, пушки прицеплены к грузовикам, снаряды, станкачи и боеприпасы погружены, «студеры» для пехоты готовы. Оставалось сидеть и ждать нового приказа. Еще до того, въехав в город, я привычным глазом определил по деловитой суете: пожалуй что, по боевой тревоге поднимается вся дивизия…

Через полтора часа, когда им полагалось бы вернуться, я почувствовал легкое неудобство. Отнюдь не тревогу и не беспокойство – для них не было причин, летчики же сообщали, что немцев и близко нет, группа подобралась немаленькая, крепко вооруженная, и я был совершенно уверен: в случае чего Радаев постарается в первую очередь вывести из-под удара Линду, очень уж много она для него значит. Объяснение подворачивалось одно: поиски потребовали гораздо больше времени, чем поначалу самонадеянно решила Линда.

Когда пошел третий час их отсутствия, я все же не выдержал, позвонил в Смерш, сказал, что хочу поговорить с Радаевым, – ни малейшего удивления такая просьба не могла вызвать. Мне ответили, что Радаев еще не вернулся, и когда будет – неизвестно.

А вскоре дверь отворилась, и вошел Чугунцов в надетой набекрень фуражке на взъерошенной голове, с правой рукой на перевязи, за распахнутым воротом гимнастерки белеют свежие бинты, видно, что правое плечо перевязано, и на нем в гимнастерке дырка, а сама гимнастерка справа покрыта подсохшими темными пятнами. Грузно, без своей обычной кошачьей ловкости в движениях опустился на стул. Лицо у него было такое, что спрашивать ни о чем не было нужды – и сердце у меня оборвалось. Я сказал – не спросил, а именно что произнес:

– Линда…

Он неуклюже полез левой рукой в левый же карман гимнастерки, достал и положил передо мной гвардейский знак – почти вся белая эмаль вокруг звезды с древком флага отбита, и орден Славы третьей степени – ленточка пробита и смята, правый верхний луч звезды со вмятиной, выгнут наружу.

– И Радаев, – сказал он. – И Кузьменок, и твой Пашка-ефрейтор, в общем, все, кто был в первой машине. А меня вот задело малость… как она и говорила. У тебя выпить есть?

Двигаясь как-то механически, словно робот из старого довоенного кинофильма «Робот инженера Рипля», я достал бутылку коньяку, налил по полстакана ему и себе. Он выпил, как воду, не поморщившись. Я тоже. В душе стояла странная пустота – умом я понимал, что ее больше нет, а сердцем никак принять не мог.

Он рассказывал тусклым голосом, глядя себе под ноги.


Снова мы расслабились, но на этот раз обошлось дорого. За последний месяц не было случая, чтобы отступавшие немцы устанавливали минные поля, вот Радаев и не послал вперед саперов, да и я об этом не подумал…

А в этот раз они минное поле поставили – во всю ширину дороги и метров триста в длину. Вперемешку – вернее, в шахматном порядке с исконной немецкой аккуратностью – противотанковые и противопехотные мины. Причем противопехотные – не обычные, натяжного действия, а «прыгающие». «Шпринг-мина» – коварнейшая штука. Вместо проволочки у нее несколько раскинутых в стороны длинных усиков. Заденешь такой – и мина подпрыгивает метра на два, выбрасывает тучу стальных шариков, убивающих не хуже пули…

На усик одной и наехал правым передним колесом передовой вездеход, а левым передним на усик другой – мой броневик. Стальные стаканы взлетели и плюнули в аккурат над ними. Броневику, понятно, это обошлось лишь в несколько маленьких вмятинок, а четверо в открытой машине под стальным ливнем погибли сразу… Два шарика влепились и во второй вездеход – один оставил вмятинку на капоте, а другой пришелся в плечо Сереге – на излете, правда, так что вошел неглубоко, и доктор его сразу выковырял, разве что крови было много…

– Вот так, – закончил он. – Радаев… Огни и воды мужик прошел, из диких переделок живым вышел, и надо же, чтобы на паршивом проселке… – Поднял голову и, упершись в меня бешеным взглядом, прохрипел: – В бога, в душу мать, ну почему? Почему она не увидела мины? Она ж умела, она могла…

Ну что я мог ему ответить? Сам понятия не имел, почему так вышло…

И тут меня, как пулей, прошила мысль… И наши, и немецкие солдаты прозвали эту мину лягушка. Теперь никаких сомнений не осталось: именно эту лягушку бабушка Линды и имела в виду, но не смогла сказать точно, что говорят гадальные кости. С предсказаниями такое бывает, в них часто заложен двойной смысл, и он становится понятен не раньше, чем предсказание сбудется…

А скоро и горевать стало некогда – пришел приказ, и все завертелось. Долго тут рассказывать не о чем. В общем, ничего интересного. Мне никто ничего не говорил, но я тогда же, после боя, пришел к выводу, которого придерживаюсь и по сей день. Приказ взять завод прежде, чем его успеют взорвать немцы, несомненно, пришел с самых верхов, и не в последний момент. И должно было существовать два плана действий, на случай удачного исхода разведпоиска Радаева, с определением конкретной цели, и на случай неудачи. Очень уж быстро и слаженно войска и танки разделились на два потока, ударив по обоим городкам. На импровизацию это никак не походило…

Ну что? В нескольких словах. Приказ был, как не впервые со мной случалось за время войны, – «Любой ценой!». Ну мы и ломились, любой ценой, не считаясь с потерями. Взяли оба городка, на которые к тому времени уже обрушились парашютисты с тем же самым приказом. Завод, потом сказал мне Чугунцов, оказался в том городке, в который вошел мой батальон – точнее, две с половиной роты, оставшиеся от четырех. Взорвать его немцы не успели. Что тут еще рассказывать?

На другой день, ближе к вечеру, нашлась свободная минутка, и мы с Чугунцовым поехали на то место – дорога уже была разминирована. Увидели то, чего уже за войну навидались: аккуратный холмик и небольшой, сколоченный из досок обелиск с крашенной красным суриком пятиконечной звездой. К нему приколочена фанерка, и на ней химическим карандашом крупно, аккуратно выведено:

ГВАРДИИ ПОЛКОВНИК РАДАЕВ

ГВАРДИИ СЕРЖАНТ КУЗЬМЕНОК

ГВАРДИИ ЕФРЕЙТОР ПИВОВАРОВ

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ БЕЛОВА



Постояли, помолчали, выпили по доброму глотку из фляг, постреляли немного в воздух и уехали. Больше я в тех местах не бывал, и что случилось с могилой, не знаю. Что скрывать – не так уж редко такие вот оставшиеся в безлюдных местах обелиски оказывались забытыми и заброшенными, разрушались от времени и непогоды, холмики оказывались вровень с землей. Никто такие могилы на карту не наносил, никто им учет не вел…

О моей дальнейшей жизни тоже можно в двух словах: служил три года в советской военной администрации в Германии, потом в Союзе, дослужился до командира полка. Таково уж было мое везение, что не угодил под знаменитое хрущевское сокращение, грандиозное по размаху и совершенно идиотское по сути. В запас ушел в восьмидесятом. Женился в сорок девятом. Дети, внуки, юбилейные медали, встречи ветеранов… Неинтересно и несущественно.

Я о другом расскажу. Очень интересную фразу из какого-то романа вы процитировали на прошлой неделе, помнится – память у меня до сих пор не дырявая. Я этого романа не читал, но фраза хороша, пожалуй что, и обо мне. Я запомнил.

И я стою на дороге, и вижу призрак, и меня мучает вопрос, которого мне вовек не решить…

Летом сорок пятого мы стояли в Германии, в добротном, отлично сохранившемся – никакого дерева, только кирпич – немецком военном городке. Проснулся я посреди ночи, словно за плечо потрясли. И увидел Линду. В комнате было темно, но я ее видел отчетливо, словно каким-то собственным светом освещенную. Она сидела у стола, в точности такая, какой я ее видел в последний раз. Долго смотрела на меня, улыбаясь грустновато, чуть пожала плечами, словно хотела сказать: ну вот, так получилось… И исчезла. Я уснул каменным сном до утра. И чем угодно готов поклясться, что это мне не приснилось, что она и в самом деле приходила. Тем более что назавтра вечером пришел Чугунцов с бутылкой и, когда мы выпили по первой, сказал этак буднично:

– Ко мне сегодня ночью Линда приходила. Проснулся, а она стоит у постели, совершенно такая, как в тот день. Улыбнулась мне вполне дружелюбно, сказала: «Я на вас больше не сержусь». И пропала, как не было. И это был не сон. Веришь?

– Верю, – сказал я. – К самому ночью приходила. Уж мы-то с тобой знаем, что это есть…

Выпили по второй и долго молчали. Такая вот история была.

И вопрос, один-единственный. Никак не скажу, что он меня мучает, и никогда не мучил, однако временами приходит на ум, но я знаю, что ответа мне никогда не получить.

Тот самый вопрос, что в день ее гибели задал Серега Чугунцов: почему она не увидела мины?

Только ответа никогда не доищешься. Я давно уже и не пытаюсь его отыскать. Всякие догадки строил. Может быть, такие люди порой способны видеть чужую смерть, но не способны увидеть свою? Что мы вообще знаем о том, как это работает, по каким законам и правилам?

Догадки можно строить любые – но не у кого спросить, прав я или ошибаюсь. Лишь однажды попытался…

Сложилось так, что в свою деревню я вновь приехал только через двадцать лет – в пятьдесят четвертом, уже после смерти Сталина, летом, с женой и четырехлетним старшим. Много осталось людей, помнивших меня мальчишкой, родни немало, одноклассницы мои все были живы, с детьми большинство, вот только все, кроме одной – вдовы военного времени. А из одноклассников и близких мне по возрасту – кто был постарше или помладше – остались только двое, причем один на деревяшке. Война…

А вот из тех знатких стариков и старух и просто пожилых не осталось никого – как-никак прошло двадцать лет. Но не могло быть так, чтобы ни один из них не передал кому-то помоложе свои умения, никак не могло. И на первом же застолье я попытался порасспросить кое о чем. И ничего не добился – намеки мои были достаточно прозрачными, собственно, иногда и не намеки вовсе, но всякий раз отчетливо чувствовалось, как моментально возникает непроницаемая стена этакого вежливого непонимания. Нет, отношение ко мне ничуть не переменилось, мы там прожили неделю, у троюродной сестры, и было еще два застолья, но едва речь заходила об этом, меня упорно не хотели понимать. Я это понял и все расспросы прекратил в первый же день. Прекрасно знал причину: двадцать лет я для них был отрезанный ломоть. Не чужой, но городской. А с городскими о таких вещах никогда не станут откровенничать…

Линда никогда больше не приходила, но через несколько лет после войны стала сниться, не так уж часто, иногда раз в два-три года, но постоянно. И я твердо уверен, что сны эти были не обычные вовсе. Почему? Понимаете ли, она всякий раз снилась не такой, какой я ее видел в последний раз, а всегда – всегда! – была одета и причесана по моде того времени, что стояло на дворе. И никогда не удивлялась новинкам, о которых при жизни не могла знать, потому что тогда их еще не было: транзисторам, переносным магнитофонам, машинам новейших на тот момент марок, цветному широкоэкранному кино, мороженому и многому другому. Правда, ей нисколечко не прибавлялось лет, но это и понятно – мертвые остаются молодыми. Правда, и я тоже всякий раз чувствовал себя так, словно мне по-прежнему двадцать шесть, – еще и за это любил эти сны, ждал их…

Вторая необычность: я никогда не помнил, о чем мы говорили, но прекрасно помнил сами сны. А в отношении других, не связанных с Линдой, мне такое категорически не свойственно, если я помнил сон, помнил, и какие разговоры были, все, что мне говорили, все, что я отвечал…

А вот когда снилась Линда, все оказывалось совершенно иначе… Не говоря уж об интиме, мы и не поцеловались – если не считать одного-единственного раза. Гуляли, ели мороженое, лежали на пляже в Ялте, смотрели цветное широкоэкранное кино – и очень много разговаривали. Но ни словечка из этих разговоров я не помню, хоть убей. Сначала это прямо-таки бесило, но потом я притерпелся, привык, понял, что так и оста-нется.

Правда, было два исключения – и оба раза сны оказались гораздо короче, и разговоры свелись к паре фраз…

Первый раз это произошло в шестьдесят пятом, летом. Снилось, что я шел в Москве к памятнику Пушкину и увидел, что возле него на скамейке сидит Линда. Когда я подошел, она встала и сказала:

– Теодор, я хочу тебя познакомить с одним человеком…

И к нам подошел парень лет двадцати, высокий, крепкий, одетый, как и Линда, по моде того лета. С дружелюбной улыбкой пожал мне руку, крепко так встряхнул, назвался:

– Теодор.

Линда улыбнулась мне, взяла его под руку, и они пошли прочь. Я смотрел им вслед, пока сон, как это с ними бывает, не сменился другим, уже вполне обычным. В тот день мне пришло в голову: а что, если она была беременной (мы не всегда бывали осторожны) и этот парень – мой неродившийся сын? Впоследствии я об этом думал редко, не хотелось мне об этом думать. Одно скажу: первенца своего я в пятидесятом назвал Федором, как и хотел.

Второй раз она приснилась в сороковую годовщину своей смерти. Я шагал по набережной Невы отнюдь не старческой походкой – ну, мне всегда в этих снах было двадцать шесть. Линда меня ждала у одного из тех двух громадных каменных львов, что генерал Гродеков в первую Русско-японскую привез из Маньчжурии, – бывали там, знаете таких? Ну вот… Одета и причесана была, как обычно, по моде именно этой весны. Улыбнулась мне скорее грустно, сказала: