Лучшая фантастика

На обратном пути к нашей квартире мы с Аммой чудесно провели время. Мы настроили наши Мозги на одну волну, пели старые тамильские песни, обсуждали разные забавные истории о том, как умерли наши престарелые родственники. Она не уснула, оставив меня наедине со своими мыслями. Как бы сильно ни устала от жизни моя мама, она и теперь продолжала защищать меня.

Велли весь вечер крутилась вокруг Аммы, без умолку щебетала о том, как она провела день, рассказывала глупые анекдоты, обсуждала с ней какую-то бесконечную мыльную оперу. Амма сидела и молча слушала ее, улыбалась, кивала, моргала.

– Спасибо за заботу, – сказал я Велли после того, как она уложила Амму в постель. – У тебя усталый вид. Может, возьмешь несколько выходных дней на следующей неделе?

– Никуда я не пойду! – выпалила она на своем деревенском тамильском. Она схватила меня за руку и прижала к своей пышной груди. – Вы вдохновляете меня. Вы все! Вы так разумно решаете все свои жизненные проблемы. Не то, что мы. Когда у моего дяди сбежала жена, видели бы вы, как он рвал и метал. В то время как вы все… пожалуйста, не поймите меня неправильно, старший брат, но бывает, что я ночью не могу уснуть из-за всяких-разных тревог, тогда я вспоминаю ваше улыбающееся лицо, и мне становится спокойно. Как бы мне хотелось тоже освободиться от всех эмоций!

Не каждый день тебя назначают Буддой, и я постарался, чтобы выражение моего лица было достаточно просветленным ради такого случая. Однако Велли свойственно достаточно распространенное заблуждение относительно медитации. Освободиться от эмоций! Это все равно что думать, будто классические музыканты были свободны от музыки лишь потому, что смогли выйти за рамки хрипов и визгов. Мы, Усовершенствованные, не свободны от эмоций. Напротив. Просто обладаем психологически здоровой иммунной системой, не более того.

Я еще мог понять смятение Велли, но Соллоццо вызывал у меня недоумение. Время от времени мы с ним общались. Падма говорила, что он стал писать больше, чем прежде, но по утрам он не работал – в это время он обычно звонил мне. Я был рад этим звонкам; то, что для него было утром, для меня уже было вечером, а по вечерам мне совсем не хотелось думать о правах сотрудников на получение акций компании, обыкновенных акциях и фабричных рабочих.

Эти разговоры проходили в довольно уютной обстановке. Велли резала овощи к обеду, Амма руководила ее работой или разгадывала судоку, а мы с Соллоццо спорили по разным вопросам. В самом деле, тема была не так уж и важна, главное, чтобы она могла стать предметом для дискуссии. Мы спорили о зле, которое представлял собой капитализм, о подъеме Ганы, о самом лучшем способе приготовления бирьяни[25], о том, как лучше всего обучать детей, о том, насколько важную функцию выполняет то или иное движение в танце живота. Самый яростный спор у нас обычно разгорался на темы, по которым мы полностью сходились во мнении.

Например, по поводу художественной литературы. Мне было известно, что художественная литература, в его понимании, была в большей степени рассчитана на Неусовершенствованных. Но готов ли он был в этом признаться? Никогда. Он сдержал свое обещание и выдвигал один аргумент за другим, почему художественная литература, а заодно и писатели до сих пор – даже в наше время – весьма авторитетны. Меня забавляло, что Соллоццо всегда стремился отыскать причину того или иного события. Ему, как рассказчику, не было никакой нужды так поступать.

Когда я сказал ему это, он предложил мне сделать неожиданный выбор. Произнес две фразы. Первую: "Эвридика умерла, и Орфей умер от сердечного приступа". И вторую: "Эвридика умерла, и Орфей умер от горя".

– Какое из этих утверждений нравится тебе больше? – спросил Соллоццо. – В какой фразе, как тебе кажется, содержится больше смысла? А теперь скажи мне, что для тебя важнее: причина или повод?

– Не важно, что я предпочитаю. Если бы Орфей был Усовершенствованным, он все равно мог бы умереть от сердечного приступа. Но он не умер бы от горя. А со временем люди перестанут умирать и от сердечных приступов.

В другой раз мы пытались возобновить старый спор о том, что литература учит нас состраданию. Эта популярная в начале двадцать первого века чушь доказала свою несостоятельность даже в те наивные времена. С другой стороны, с таким же успехом можно было возразить, что литература стала возможна благодаря состраданию.

В любом случае почему сострадание так важно для людей? Да потому, что люди подобны книгам на иностранных языках; книгам, которые обладают своим смыслом, но этот смысл невозможно постичь. К счастью, в дело вмешалась наука и исправила эту проблему. Больше не нужно переживать по поводу того, что чувствуют окружающие. Теперь все знали, какие чувства испытывают остальные. Они ощущали себя счастливыми, довольными, мотивированными и расслабленными. У нас отпала необходимость ставить себя на чье-то место, как и проверять подмышки других людей, чтобы отыскать там следы бубонной чумы.

– Об этом я и говорю! – воскликнул Соллоццо. Разумеется, он тут же успокоился. – Именно об этом. Усовершенствованность помогла нам избавиться от наших изъянов. Если это продолжится, мы превратимся в моральных роботов. Однажды я спросил тебя, хочешь ли ты вернуться в Сион?

– Почему Сион так для тебя важен?

– Сион. Эдем. Сварг. Сахюн. Рай. Называй его как хочешь. Книга Бытия, брат мой. Когда-то мы были роботами. Как думаешь, почему нас изгнали из Сиона? Мы утратили нашу невинность, когда Адам и Ева обманули доверие Бога, вкусили плод с Древа и принесли в мир Фантазию. Мы стали людьми. Теперь же мы научились контролировать Древо в наших головах, снова превратились в роботов и вернули себе невинность, которая была платой за доступ в Сион. Разве ты не видишь связи между этими событиями и твоим пренебрежением к Фантазии?

Я не видел. Но я начинал понимать, как сильно его европеизированная фантазия отличалась от моей. Он спорил со мной, но на самом деле вел диалог с мертвыми белыми европейцами. Сократом, Платоном и Аристотелем; Гете, Баумгартеном и Карлом Морицом; Гуго фон Гофмансталем, Махом и Витгенштейном. Я мог только подивиться его эрудиции. Я ничего не способен сказать по поводу его философов или их фантазий, но я был банковским служащим и мог сделать так, чтобы любое залоговое обеспечение выглядело недостаточным.

В данном случае все было очевидно. Его аргументация базировалась на важности романов. Но каждый роман ставил свою важность под сомнение. Мир, описанный в каждом романе, каким бы реалистичным он ни казался, отличается от настоящего мира одной особенной деталью, которой в этом самом романе не достает. И деталь эта – одна особенная книжка, тот самый роман, о котором идет речь. К примеру, в мире "Музея невинности" Памука не существует книги под названием "Музей невинности". И если вымышленный мир Памука прекрасно обходился без этой его книги, разве таким образом автор, любой автор, не пытался сказать, что реальному миру его роман не был нужен? И так далее и тому подобное.

– Я нашел своего Барбикена, – сказал Соллоццо после долгой паузы. – Мне необходим был твой скептицизм по поводу художественной литературы. Дерзай, продолжай в том же духе! Мне это поможет нарастить такую толстую броню, что даже самые дремучие твои сомнения не смогут ее пробить.

Между прочим, позже я узнал, что он ссылался на легендарный спор из романа Верна "С Земли на Луну" между оружейным промышленником Импи Барбикеном и производителем брони капитаном Николем. Барбикен изобретал все более и более мощные пушки, а Николь – все более и более крепкую броню. По крайней мере я узнал для себя кое-что новое.

Его лицемерие наверняка разозлило бы меня, если бы я способен был злиться. Поскольку его собратья по перу выступали для читателей в роли посредников, то еще можно было говорить о свободе, сострадании и бла, бла, бла. Но Соллоццо не пытался стать для своих читателей посредником. Он писал о Турции на английском языке. Истории на английском, рассказанные неангличанином о неанглийском мире! С таким же успехом Джейн Остин[26] могла бы писать об Англии на санскрите.

Впрочем, в этой нашей с ним игре, подобные вещи не имели значения. Мужчинам, даже Усовершенствованным, трудно бывает выразить словами свою симпатию друг к другу. Соллоццо сделал Падму счастливой. Я был рад видеть мою Падму счастливой. Да, она больше не была моей. Она никогда не была моей, ведь Усовершенствованные никому не принадлежат, возможно, даже самим себе. Я был рад видеть ее счастливой, и верил, что в этом была заслуга Соллоццо, а не ее Мозга. Бутту тоже постепенно привыкала к жизни в Бостоне. Или, возможно, Бутту привыкала к своему Бо-бо. В общем, одно и то же, какая разница? Падма сказала, что Бутту совершенно перестала упоминать о своем Мозге.

Падму забавляли наши с Соллоццо беседы.

– Я так ревную! Вы вдвоем еще не собрались сбежать куда-нибудь?

– Да, да, сегодня поженились, завтра уже развелись, – крикнула Амма, которая подслушивала наш разговор. – Что это за мир?! Ни веры, ни морали. Ты хоть понимаешь, какое влияние твое аморальное поведение оказывает на Бутту? Ты хочешь, чтобы она стала наркоманкой? Она должна быть уверена, что когда вернется домой из школы, дома обязательно кто-нибудь будет. Ей нужны мать и отец. Ей нужна стабильность в доме. Никакая технология не сможет ей этого дать. Но продолжайте, живите, как хотите. Кто я такая, чтобы вмешиваться? Никто. Бесполезная старуха, которая все никак не умрет. Я не могу ждать. Каждую ночь, когда я закрываю глаза, я молюсь о том, чтобы не проснуться утром. Кому захочется такой жизни? Разве что домашним животным. Нет, даже они такой жизни не хотят. – Она улыбнулась и сменила тему: – Не обращай внимания, дорогая. Я знаю, ты желаешь Бутту самого лучшего. Как и любая мать. В Америке сейчас снег?

Все в порядке, как вроде бы любят говорить американцы. Пролистывая книгу Соллоццо "Роботы Эдема и другие истории", я подумал о том, как воспринимала наши с Соллоццо споры Велли. Помню, она слушала, раскрыв рот, пытаясь уловить, что вызывало у Соллоццо такое волнение. Она находила Соллоццо необычайно интересным. Называла его "Дядей-профессором", ведь в нее с рождения было заложено уважение: а) к белым людям, б) к Усовершенствованным, в) к людям, которые могли свободно говорить по-английски. Иногда она начинала подражать его жестам и его акценту, с которым он говорил по-английски.

Оглядываясь назад, я должен был предположить, что именно Велли будет сильнее всех прочих переживать из-за самоубийства Соллоццо. Да и как могло быть иначе? Психика Неусовершенствованных очень плохо защищена от ударов судьбы. Я позвонил Велли из офиса и попытался как можно мягче донести до нее это известие.

– Твой Дядя-профессор… он убил себя. Но не переживай слишком сильно. Амма ничего не должна узнать, поэтому будь сильной. Хорошо, Велли?

Я уже уладил с Падмой все юридические нюансы, поговорил с Бутту, рассмешил ее, все шло как по маслу.

Мы с Падмой решили не говорить ничего Амме на следующий день, а может, и вообще ей не рассказывать. В последнее время Амма быстро уставала. Зачем же нести лишнее бремя?

– Я должна позаботиться о его литературном наследии, – сказала Падма с улыбкой, ее глаза сияли. – Предстоит столько дел! Поэтому пока что мы останемся в Бостоне. Ты ничего не имеешь против? Наверное, ты будешь скучать по вашим беседам?

Стал бы я скучать? Думаю, я мог бы испытать это чувство. Но не видел в этом смысла. Со мной все было хорошо. Разве я не справлялся и с более тяжелыми ситуациями? Почему она спросила меня? Плакал ли я? Рвал ли на себе одежду? Скрежетал ли зубами? Но затем раздражение покинуло мое сознание, как уносит осенний ветер листья, окрашенные в цвета гнева. Это было так мило с ее стороны, что она проявляла ко мне участие.

– Почему Дядя-профессор убил себя? – спросила Велли в слезах.

– Он принял какое-то лекарство, остановившее его сердце, – объяснил я.

– Но почему?

Что почему? Почему это "почему" было таким важным для нее? Соллоццо проглотил пилюли, остановившие его сердце, с таким же успехом он мог броситься под грузовик, утопиться, полететь на Солнце, рассеяться в туман. Он умер. Как его Мозг позволил этому случиться? Я мысленно напомнил себе, что нужно поговорить с юристом. Искусственный интеллект должен знать, стоило ли затевать судебный процесс. Соллоццо не оставил последнего слова, если только в сборнике его рассказов не содержалось зашифрованного послания (а я нисколько не сомневаюсь, что он мог бы так поступить).

– Ай-ай, почему же он не попросил о помощи? – стонала Велли.


Я посмотрел на нее. Она явно не собиралась скрывать своего расстройства. Глядя на ее дрожащее лицо, я почувствовал, что внутри у меня будто что-то перевернулось. Я пытался сдержать улыбку, но она растекалась, словно волна, которая переросла в огромное цунами смеха, вырвавшееся из меня, а за ним последовало еще одно и еще. Я выл. Я ржал. Я топал ногами. Я смеялся даже после того, как у меня не осталось для смеха никаких причин. А затем я точно так же расслабился.

– Прости, – сказал я. – Я смеялся не над тобой. Можно даже сказать, что я вообще ни над кем не смеялся.

Велли взглянула на меня, затем отвернулась, ее губы шевелились. Бедняжка, наверное, совсем растерялась. Я мог бы проявить к ней сочувствие.

– Велли, почему бы тебе не сходить к реке? Прогулка пойдет тебе на пользу, и ты можешь сделать пожертвования в храме в память о Дяде-профессоре. После этого тебе станет легче.

Я понял, что дал разумный совет, когда она ушла, и был вполне доволен собой. Но Велли не вернулась с той прогулки. Тем же вечером я получил короткую записку. Она уволилась. Без объяснений, просто ушла, и все. Ее отец Раджан пришел забрать ее вещи, но ничего толком не объяснил, и, хуже того, не попытался извиниться. Это было как-то неприлично.

Все хорошо, что хорошо кончается. Падма и Бутту были счастливы в Бостоне. Возможно, в скором времени они вернутся. Я не хотел, чтобы Бутту забывала меня. Книга Соллоццо получит признание, которое заслуживает любой упорный труд, независимо от того, принес ли он кому-то пользу или же был совершенно тщетным.

– Ты не получишь удовольствия от книги, если будешь вот так пролистывать ее, – заметила Амма.

Я вернул книгу Амме. Она просто обожала книги! Чтение. Истории. Дорогая Амма. Ей было уже почти девяносто, но сколько же в ней сохранилось энтузиазма! Хорошо, очень хорошо. Я был рад, что у нее все еще оставался вкус к жизни. Другие ее сверстники уже превратились в мертвецов. Они дышали, ели, передвигались, но по сути были ходячими овощами. Технологии могли продлить жизнь, но не способны были пробудить волю к жизни. Амма вдохновляла своим примером. Я надеялся, что сохраню хотя бы десятую долю жизнелюбия в ее возрасте. Я стал высказывать Амме комплименты по этому, да и по другим поводам, но понял, что она уже погрузилась в книгу. Поэтому я вышел на цыпочках, стараясь не отвлекать мою любимую читательницу от текста.





Элис Сола Ким[27]





Произведения Элис Солы Ким (alicesolakim.com) публиковались в различных научно-фантастических журналах, в том числе в "The Cut", "Tin House", "McSweeney’s", "Lightspeed", а также в антологии "Лучшая американская фантастика и фэнтези 2017". Она получала гранты и стипендии от благотворительных фондов и организаций, занимающихся поддержкой писателей: от "Фонда Элизабет Джордж", "Колонии Макдауэлла", и "Писательской конференции Бред-Лоф". В 2016 году Ким была награждена "Премией Уайтинг".





Теперь жди этой недели




Тот раз, когда мы праздновали день рождения Бонни




Последние два часа на вечеринке по случаю дня рождения Бонни мы обсуждали дерьмовых мужиков и даже не подумали извиниться перед именинницей до того момента, пока нас не выставили на улицу, так как бар давно уже должен был закрыться.

Бармен вначале пытался дождаться, когда мы сами уйдем. Наша компашка уже в печенках у него сидела, но подходить к нам он не решался. Наши лица раскраснелись, а глаза воспалились, а исходившая от нас аура, или флюиды, или энергия была подобна раскаленным докрасна углям. Которые сначала разгорались яростным пламенем, а затем тускнели и становились черными.

И хотя бармен отличался поистине могучим телосложением, он нес на себе все это великолепие мускулов как старушка, пытающаяся утащить сразу много мешков с покупками. Он вздыхал и стоял, прислонившись к барной стойке, а мы попросту игнорировали его.

Филлида тщательными и уверенными штрихами делала наброски на салфетках. Со стороны она производила впечатление настоящей художницы, особенно если не видеть результата ее творчества.

– Нам нужна очень длинная рукоятка, – сказала она. – В качестве рычага. – На салфетке Филлида нарисовала саму себя: тело из палочек, небрежные каракули волос, похожие на стог черного сена – она стояла на пляже и держала в руке громадную вилку. На зубьях вилки Филлида нарисовала еще восемь человечков из палочек, которых она безжалостно швыряла в волны.

– Та-дам! – Она подвинула к нам салфетку. – Вилка-утопилка! Все, что вам нужно, чтобы за раз утопить больше одного мужика. Максимальная производительность – восемь мерзавцев. Совсем не обязательно использовать все зубья. Но жаль, если они будут пропадать без дела.

– Твою мать, дайте сразу пятьдесят таких! – заявила Девон и швырнула на стол свой кошелек.

Мы загоготали, кое-кто даже попытался подражать зловещему хохоту ведьм, ведь так было еще веселее, и чем дольше продолжался этот гогот, тем сильнее росла наша уверенность, что именно так и нужно смеяться: не потому, что нам радостно и светло на душе, а потому что мы были прожженными стервами, так что почему бы нам не посмеяться, почему не признать, что на свете все неоднозначно, почему бы не найти приемлемый для социума способ дать волю своему гневу?

Когда же бармен, наконец-то, выставил нас, и мы сгрудились все вместе на тротуаре, чувство неловкости вернулось. Как будто чары спали, а наши лица начали оплывать, словно свечи. Яд восторга испарился, осталась одна отрава, которая пропитала нас всех насквозь. Большинству из нас завтра нужно было идти на работу или на учебу, и, что самое ужасное, завтрашний день уже, по сути, стал днем сегодняшним.

Бонни единственная была чем-то встревожена. Именинница, обладательница пугающих, похожих на голубые льдинки волчьих глаз. Она предпочитала сдержанность и изысканность во всем, кроме ресниц, их она красила в густой черный цвет и старательно расчесывала. Каждый день каждую ресничку, иначе не получилось бы добиться такого эффекта. Она всегда подолгу торчала в ванной – там освещение было лучше всего.

– Прости, Бонни, – сказала я.

– Под конец стало совсем отстойно, – сказала Нина. – Извините, это я во всем виновата!

– Нет, да, прости, кажется, я переборщила! – нечто подобное сказала каждая из нас.

– Черт, мой кошелек! – воскликнула Девон и бросилась обратно в бар.

Между тем никто из нас не сказал: "Ха-ха! Разве не ужасно, что все мы подвергаемся изнасилованиям, домогательствам, надругательствам, харассменту, эмоциональному психосексуальному эквиваленту попыток залезть своими грубыми ручищами вам в мозг, надеть его себе на ладонь как бейсбольную перчатку или как куклу и помыкать нами, что регулярно проделывают наши парни, а также прочим бесчисленным кошмарам, которые происходят со столькими, столькими, столькими, столькими, столькими из нас, а мы даже не можем свободно говорить об этом так, чтобы потом нам не приходилось извиняться за наши слова?"

Не то чтобы в тот вечер я наговорила полным-полно всякой ерунды, но, разумеется, мне тоже пришлось извиняться. Потому что, хоть Бонни и улыбалась и, по ее словам, совершенно не смутилась тому, что празднование ее дня рождения вылилось в обмен мрачными историями, высказываниями ужасных мужененавистнических теорий, а также полным безнадежности смехом, мы понимали, как сильно это ее расстроило. Ей нравилось, когда все вокруг были счастливы, когда все было хорошо, в противном случае она начинала думать, что источником всеобщего огорчения становилась именно она. И ее это сильно расстраивало. В такие моменты нам хотелось пожалеть ее. А потом она начинала сердиться, рассуждать о нытье, пессимизме и…

– …что посеешь, то и пожнешь, – сказала Бонни. – Строго между нами. Я не хочу говорить это остальным, и, конечно, я отношусь с пониманием ко всему, через что им пришлось пройти, но ведь важно еще и то, что в какой-то момент нужно принять решение и больше не вести себя как жертва. Да, необходимо помнить и рассказывать о тех несчастьях, которые с тобой произошли, это важно… для исцеления или чего-то в этом роде. Но нельзя продолжать жить по-старому и надеяться, что из этого может получиться что-то новое.