Лучшая фантастика

В конце концов, мы все, включая Велли, выехали из Сахюна. Автопилотом машины управляла Падма. Сначала мы держали окна открытыми, однако день был ветреным и ясным, и прохладный ветер с Джихран трепал нашу одежду. Бутту захотела сидеть между мной и Велли, и Амма заняла переднее сиденье. Мы уезжали почти на целый день, поэтому Велли попросила подвезти ее в Дхарави, чтобы она могла навестить родителей. Мы остановились на оживленном перекрестке, сразу за тем местом, где прежде располагался завод по переработке сточных вод, и Велли вышла.

– Велли, возвращайся в… – начал я на тамильском.

– Да, старший брат, конечно, я приду вечером, можете не сомневаться. – Велли поцеловала свои пальцы, а потом коснулась ими щеки Аммы и сказала на ломаном английском:

– Увидимся до вечера, скоро, да, Аммачи? До свидания!

Зажегся зеленый свет, и машина уже готова была двинуться с места. Велли вдруг вспомнила, что забыла попрощаться с Падмой и побежала вдоль дороги.

– Она – сама невинность, – сказала Амма. – У этой девушки золотое сердце. Чистое золото.

– Да, она очаровательна, – с улыбкой согласилась Падма.

– Она такая грустная, – заметила Бутту. – Это потому, что она такая черная?

Амма рассмеялась, а когда мы с удивлением посмотрели на нее, сказала:

– Что такого? Если бы Велли была сейчас с нами, она бы рассмеялась первой.

Возможно, так и случилось бы. Но, как говорится, две лжи правду не сотворят. Амма подавала Бутту дурной пример. Смеяться и быть счастливым – это замечательно, однако Усовершенствованные несли на себе некоторые обязательства и могли радоваться только по поводу правильных вещей.

Падма объяснила мне, что на самом деле Бутту хотела узнать, потому ли грустила Велли, что она не была Усовершенствованной? Во время их поездки в США, Бутту замечала, что большинство афроамериканев не были Усовершенствованными, и она сделала вывод, что это связано с цветом кожи. У Велли она тоже была темной, поэтому…

Я поймал взгляд Падмы в зеркале заднего вида, ее натянутая улыбка словно говорила: "Ты правда считаешь, что я воспитываю ее расисткой?"

– Нет, Бутту, – я обнял дочку. – Велли грустит, потому что ей пришлось покинуть нас. Но теперь она с надеждой смотрит в будущее и ждет, когда мы снова увидимся.

Я тоже смотрел в будущее, а не в прошлое. Откинувшись на спинку сиденья, я слушал радостное щебетание сидевших впереди женщин, наслаждался этими мгновениями, возможностью обнимать дочь, переглядываться с женой – я до сих пор не привык к тому, что Падма была моей бывшей женой, – и вдруг меня посетила мысль, и она была подобна пассажирам, отчаянно пытающимся забраться в уходящий поезд, – мысль, что, возможно, мы вот так собрались все вместе в последний раз.

Когда она уехала в Бостон вместе с Бутту, я надеялся, что через шесть месяцев она благополучно отделается от Соллоцци. Но вероятно, жизнь с ним оказалась достаточно волнующей и богатой на события. Турок подарил ей возможность приобщиться к литературной жизни, о чем она всегда мечтала, и это желание было так велико, что ни ее, ни мой рационализм не смогли побороть его.

Поскольку Падма уехала на столь долгий срок, мне пришлось подыскивать сиделку для Аммы. Довольно быстро стало ясно, что об Усовершенствованных медсестрах стоило забыть – подобных медсестер можно было найти в какой угодно стране, но только не в Индии. К счастью, Раджан – администратор торгового зала в "Современном текстиле" – обратился ко мне и рассказал, что его дочь Велли получила диплом по уходу на дому. Он слышал, что я подыскивал сиделку, и как раз расспрашивал знакомых насчет надежных людей, которым мог бы доверить свою дочь.

Доверие вообще является ключом для любых отношений. Работая банковским служащим, я снова и снова усваиваю этот урок. Ощущение тихого счастья обволакивало меня мягким покрывалом, но к этому чувству примешивалась легкая грусть, растворенная в целом букете запахов: нагретой на солнце кожи автомобильных сидений, кокосового масла, которым были смазаны седые волосы Аммы, нотки ветиверы – от Падмы, жасмина – от Велли и пульсирующего, почти звериного запаха Бутту. И этот букет чувственных восприятий собрал не мой Мозг. Вероятнее всего, его источал цветок мимолетного мгновения. Я наслаждался этим ароматом, пока он не рассеялся при попытке проанализировать его, но, даже исчезнув, оставил за собой легкий флер беспричинного счастья.

Голова кружилась, я слегка наклонился вперед между двумя передними сиденьями и спросил дам, о чем они беседовали.

– Амма говорит, что хочет поехать на мою свадьбу в Бостон, – сказала Падма. – Мне тоже этого хочется. Я все устрою. Мне будет очень жаль, если она не сможет присутствовать.

– Значит, решено, я приеду, – заявила Амма, – только забронируй билеты на самолет.

– Амма, ты до ванной-то с трудом добраться можешь без посторонней помощи, не то, что до Бостона!

– Видишь, Падма, видишь? Вот как он ко мне относится, – пожаловалась Амма дребезжащим старческим голосом. Она так говорила, только когда хотела вызвать сострадание к себе. – После того как ты ушла, он все время донимает меня своими дурными шутками. – Затем, к моему удивлению, Амма повернулась и похлопала меня по щеке. – Но ничего ужасного в этом нет. Он, бедняга, просто старается подбодрить меня.

– Это одна из опасностей совместной жизни с ним, – с улыбкой заметила Падма. – Амма, но я, правда, забронирую для тебя билет. А если хочешь, твой сын тоже может приехать и забавляться там своими дурными шутками.

– Да, чем больше народу, тем веселее, – сказала Амма, она была такой славной. Амма решительно защищала выбор Падмы, игнорируя моральную проблему появления на свет турецко-тамильских детей, которую, впрочем, никто открыто не обсуждал; по ее словам, главное, что у человека на сердце, а не кто он по происхождению, что дети только укрепляют любовь, и еще говорят, что он любит красный рис и авиал[24].

– Мне всегда казалось, что Маммутти очень похож на турка, – сказала Амма, бескомпромиссный тон ее голоса говорил о том, что Соллоццо, с которым ей только предстояло встретиться, при желании смог бы извлечь некоторую пользу из ее симпатии к известному актеру из Южной Индии, которым она была увлечена всю свою жизнь. И вообще, ей очень нравились турки.

Он мне тоже понравился. Пускай фамилия Соллоццо и вызывала ассоциации с гангстером из классического фильма. Кстати, у него даже были тонкие усики! Я мог бы отрастить точно такие же, но не в силах был похвастаться худобой, высоким ростом, а также внешним видом, навевавшим воспоминания о потрепанной крикетной бите, отбивавшей мяч несчетное количество раз. Он оказался славным малым, весьма смышленым, а ленивая улыбка и задумчивое выражение лица придавали его словам особую значимость.

Он приготовил мне подарок. "Музей невинности" Памука, подписанный автором. Странно было представлять себе, что этой книги касалась рука великого писателя, от этой мысли у меня по спине даже пробежали мурашки. Это было чудесное ощущение, несвойственное Усовершенствованным. Два подарка в одном. Без сомнения, книга была очень дорогой. Я снова дотронулся до дарственной надписи, мысленно повторяя ее содержание.

"Мой друг, – звучал голос Орхана Памука, переносясь через мост времени, – я надеюсь, вы прочитаете эту историю с таким же удовольствием, с которым я сочинял ее".

Я опять повторил текст обращения про себя. Оторвав взгляд от книги, я увидел, что Падма и Соллоццо смотрели на меня. Так трогательно – думать о том, что они старались подобрать для меня правильный подарок.

– Я буду беречь эту книгу, – сказал я совершенно искренне. – Спасибо.

– Не стоит благодарности, – ответил Соллоццо, и его губы медленно расползлись в улыбке. – Вы мне ничем не обязаны. Ведь это я забрал у вас жену.

Мы все рассмеялись. За ланчем мы много болтали. Я заказал ягненка, остальные предпочли разделить котелок бирьяни. Глядя на то, как Бутту прижимает к губам свои маленькие пальчики, я вдруг неожиданно понял, что сильно по ней соскучился. Соллоццо ел с жадностью человека, приговоренного к смерти. Падма покачала головой, и я перестал пристально рассматривать его. Моя склонность к саморефлексии иногда мешала мне насладиться счастьем, но я считал, что она также придавала моему счастью особую пикантность. Одно дело – просто быть счастливым, и совсем другое – знать, что ты счастлив, потому что счастлив твой любимый человек. Это делает твое счастье еще слаще. Иначе чем еще мы отличаемся от животных? Моя голова кружилась от приятного ощущения, мне хотелось, чтобы между всеми нами установилась подлинная взаимосвязь. Я обратился к Соллоццо:

– Вы работаете над новым романом? Ваши читатели, наверное, с нетерпением ждут его.

– Я ничего не писал уже лет десять, – с улыбкой ответил Соллоццо. Он погладил Падму по щеке. – Она переживает из-за этого.

– Ничего подобного! – возразила Падма с абсолютно безмятежным видом. – Я ведь не только твоя жена, но и преданный читатель. Если я чувствую, что писатель начинает халтурить, то все, я закрываю книгу. А ты – перфекционист, и мне это нравится. Помнишь, как ты мучил меня из-за перевода?

Соллоццо с нежностью кивнул.


– Она такая же сумасшедшая. Готова целую неделю размышлять над одной запятой.

– А как мы сражались по поводу примечаний! Он не любит примечания. Но как я могла сделать точный перевод без примечаний? Я сказала ему, что ничего не выйдет, я буду настаивать на своем.

Мне приятно было наблюдать за тем, как нежно они ворковали друг с другом. Я восхищался их страстью. Вероятно, мне самому страсти как раз и не доставало. Но если это было так, почему Падма никогда мне об этом не говорила? Брак – это ответственная работа. Согласно американской трудовой теории любви. Меня это устраивало; я любил работать. Работа, работа. Если бы она хотела, чтобы я прилагал усилия и работал в наших с ней отношениях, я исполнил бы ее желание. Но потом я утратил интерес к этим своим наблюдениям.

– Я почти не читаю художественную литературу, – признался я. – Когда-то я очень много читал. В двадцать с небольшим я получил статус Усовершенствованного. Какое-то время ушло на адаптацию, а затем я отошел от чтения, занялся карьерой и тому подобным. С моими друзьями случилось то же самое. Почти все они читали в детстве. Хотя даже детьми их это не особенно увлекало. Меня это удивляет. Возможно, мы просто переросли потребность в вымысле. Как дети, вырастая, забывают про своих воображаемых друзей. Как вы думаете, постчеловечество постепенно изживает необходимость в художественной литературе?

Я ждал ответа Соллоццо. Но он набил рот бирьяни и пережевывал пищу с бесстрастной сосредоточенностью храмовой коровы. Падма заполнила паузу своей счастливой болтовней. Соллоццо работал над сборником рассказов. Он делал то, он делал се. Я чувствовал, что за ее веселостью скрывалось осуждение, и это было так нелепо. Затем она сменила тему:

– А ты… ты… ты, наконец-то, разделался с "Современным текстилем"?

– Я… я… я нет, – ответил я, и мы оба рассмеялись. – Все как обычно, Падма. Я пытаюсь показать рабочим, что можно контролировать все процессы, даже не являясь владельцем. Но это очень тяжело. С Усовершенствованными проще; они все схватывают на лету. Но с остальными, особенно с теми, кого можно отнести к марксистам… просто жуть!

– Судя по всему, перед тобой стоит суперответственная задача!

Однако всем своим оживленным видом она, напротив, хотела сказать: суперскучная. У меня не было желания развивать эту тему. Как представитель торгового банка, я давно уже усвоил, что все творческие люди, в особенности писатели, терпеть не могут разговоров о деньгах.

Меня это не особенно тревожило. Я просто находил это странным. Почему их совершенно не интересовал финансовый капитал, ведь он являлся самой главной силой, способной преобразовывать мир? Но я готов был биться об заклад, что в романе Соллоццо не было ни одной запятой и уж тем более ни одной сноски, связанной с бизнесом. Даже Падма, которая провела со мной столько времени, никогда не признавала, что подлинные поэты, которыми она так восхищалась, были поэтами действия, а не словоблудия.

– Терпеть не могу слово "постчеловечество"! – воскликнул Соллоццо, глядя на нас. – Оно служит предлогом для заявления, что мы лишены человеческих грехов. Это отрицание истории. Неужели вам не терпится вернуться в Сион? В таком случае вы уже погибли, брат мой.

Повисла пауза.

– Я знаю только, где находится Зион, – сказал я, наконец, а когда Падма рассмеялась, я объяснил сбитому с толку Соллоццо, что Сахюн, где жили мы с матерью, раньше назывался Зионом, и что к этой свободной от национальных предрассудков северо-индийской территории примыкали два южно-индийских анклава: Чембур и Кингс-Секл. Затем Сахюн стал мусульманским анклавом. А теперь это просто анклав богатых людей.

– Сахюн, это же Сион по-арабски! Вы живете в Сионе!

– Верно. У нас даже есть одна из райских рек, она протекает неподалеку от моего дома. Представляете? А Падма все равно ушла от меня.

– В Сионе не удерживают женщин, – сказал Соллоццо и снова улыбнулся мне своей ленивой улыбкой.

– Разумеется, – сказала Падма. – А река Джихран протекает там с недавнего времени. Раньше рядом с Зионом не было никаких рек. К тому же в этом месте всегда ужасные пробки. За последние шестьдесят лет все изменилось. Полностью изменилось.

– Напротив… – начал я и наклонился вперед, чтобы приступить ко второй порции ягненка.

– Мои дорогие дети, – перебила меня мать на тамильском. – Я понимаю, вам не хочется этого делать, но и откладывать больше нельзя. Вы должны сказать все Бутту.

– Да, Бутту. Разбейте ей сердце, а потом склейте осколки. – Соллоццо плохо понимал тамильский, но услышал ключевое слово: "Бутту". Ведь эта встреча была устроена ради нее.

Сначала нужно было провести ряд подготовительных мероприятий. Я взял у Падмы документы на развод и поставил свою подпись везде, где это было необходимо: странный анахронизм для нашего времени, но все еще необходимый. Так, одним росчерком пера я отказался от права называть Падму своей женой. Мы с моей бывшей женой посмотрели друг другу в глаза, словно обмениваясь нежным немым благословением, и я почувствовал, как глубокая печаль поселилась внутри меня. А затем к ней присоединился яростный гнев из-за того, что я был не одинок в своих страданиях. Чертов Мозг наблюдал за происходящим, пытался защитить меня. Но от утраты нет защиты. Падма… О боги, о боги, о боги… Но все же спустя какое-то время мне удалось расслабиться.

– Рядом есть парк, – сказала Падма и тоже улыбнулась. – Там мы и скажем обо всем Бутту.

Вначале все шло хорошо. К счастью, Бутту оказалась не самым догадливым человечком. Она не сразу поняла, что ее родители разводятся. И это даже к лучшему. Она собиралась жить в Бостоне. Да, она потеряет всех своих друзей. Да, этот дядя с усами теперь стал ее отчимом. Нет, я не поеду с ней. Да, я буду ее навещать. И так далее и тому подобное. Затем она снова стала задавать те же самые вопросы. Подбородок дрожал, голос стал писклявым, но в целом она вела себя довольно спокойно. Чувствовалось, что все складывается хорошо. Мы с Падмой улыбались друг другу, Соллоццо одобрительно кивал.

Амма была гораздо умнее. Она знала свою внучку и лучше нас помнила те чувства, которые испытываешь, пока ты еще не стала до конца Усовершенствованной.

Поэтому когда Бутту с криком побежала к ограде, отделявшей парк от шоссе, Амма – моя восьмидесятидвухлетняя мать – неожиданно стремительно кинулась за ней и схватила девочку, прежде чем та успела выскочить на дорогу. Мы подбежали к ним с тревожными улыбками. Объятия, новые объяснения. Бутту успокоилась. Но когда мы отпустили ее, она снова побежала. Дальнейшую картину события мы воссоздали после некоторых обсуждений с Падмой и Соллоццо. Никто из нас не помнил точно, что именно произошло. Но вероятно, мы пережили серьезный стресс, потому что мой Мозг решил смилостивиться надо мной и спрятать эту информацию. Я помнил лишь короткие фрагменты: текущую из носа кровь, лихорадочные попытки поскорее добраться до больницы, истеричные крики Бутту, Соллоццо, обнимающего Падму. Я помню, как Мозг Бутту самостоятельно провел переговоры с нашими Мозгами и отключил ее ретикулярный центр. Бутту уснула.

– Пожалуйста, не волнуйтесь. – Мозг Бутту транслировал это обращение в наши головы. Оно произносилось ровным голосом стюардессы сначала на английском, затем – на хинди: – Ее с легкостью удастся разбудить в ближайшем медпункте, оборудованном для обслуживания деятельности Мозга.

Я запомнил врача, который занимался делом Бутту. Она так старалась подбодрить нас. Начиная с того момента, как появилась врач, я помню все. Она действительно поддержала нас.

– Бутту стала Усовершенствованной только в прошлом году, я права? – поинтересовалась врач.

Да, так и было. Доктор хотела узнать все особенности модуля. Контролировал ли Мозг Бутту ее аппетит? Как быстро она может все забыть? Зависело ли это от наших установок или от ее самоконтроля? Это было особенно важно. Как Бутту справлялась с чувством неуверенности? Была ли она склонна к риску или, напротив, избегала его? Разумеется, эти вопросы были лишними. Вся информация содержалась во врачебном заключении. Я слушал, время от времени кивал, и в душе у меня росло тихое чувство радости, когда Падма отвечала на каждый вопрос и, таким образом, доносила до доктора информацию, которую она на самом деле хотела выяснить: заботливые ли мы родители? Осознаем ли, что мы сделали со своим ребенком благодаря этой технологии?

Врач спросила, не предлагал ли я Бутту дать имя ее Мозгу. Мы знали, что Бутту называла его "бо-бо". Только что подвергшиеся переоснащению дети часто давали имена своему мозгу. Падма кивнула, но я видел, что она была встревожена. "Бо-бо"?

Мы завели разговор на тему "Нужно время, чтобы ко всему привыкнуть". Бутту была совсем дитя, ее Мозг был еще не до конца интегрирован. И то, что она дала ему имя, оказалось одним из симптомов. Ее Мозгу трудно было справляться со сложными эмоциями. Бутту было тяжело привыкнуть к этой штучке в своей голове. Мы должны были проявлять больше осторожности. Так что зря мы пытались замаскировать наше с Падмой расставание под веселое путешествие в Бостон. Мы сильно расстроились.

Доктор улыбнулась и попросила нас не переживать так сильно. Такое иногда случается. Взрослым трудно бывает вспомнить, какой хаос подчас творится в детских головах. И воспитать ребенка сейчас – совсем не то, что в прежние времена. Не волнуйтесь. Через несколько недель Бутту даже не вспомнит о своих тревогах и пережитом потрясении. Да, она сохранит способность к искренним переживаниям, но страх, жалость к себе и другие негативные эмоции больше не будут омрачать ее жизнь. А со всеми этими невинными волнениями лучше всего помогают справиться любовь, доброта, терпение и понимание. Врач пальцем начертила крест, на каждом конце которого находилось одно из этих четырех слов.

– Конечно, доктор! – сказала Падма. Как и все матери, она с большим энтузиазмом воспринимала ценные медицинские советы.

Нам всем стало намного легче. Мы испытали чувство благодарности, и мозг каждого из нас получил информацию о том, что нам следовало высоко оценить эту консультацию врача в соответствующем разделе отзывов.

Мы покинули клинику. Все еще спящую бедняжку Бутту положили в автомобиль, который Соллоццо взял напрокат. Настало время прощаться. Я обнял Падму, и она принялась давать мне разные обещания. Что будет поддерживать со мной связь. Что я должен сделать то-то и то-то. Бутту. Бутту. Мы улыбнулись друг другу. Амма, как всегда, расклеилась, словно забыла о том, что она была Усовершенствованной.

– Неужели я прожила так долго лишь для того, чтобы стать свидетельницей этого дня? – жалобно спрашивала она на тамильском, на секунду забывшись, однако тут же пришла в себя, когда услышала, как мы с Падмой смеемся над ее дрожащим голосом.

– Вы заметили, как госпожа доктор любит слово "особенно"? – спросил Соллоццо, рассеянно сжимая и тряся мне руку. – У меня был подобный ей персонаж. Он любил говорить: "Напротив". Даже когда не пытался возражать. – Он пожал мне руку и накрыл ее другой ладонью. – Дружище, мой ответ на ваш вопрос был глупым. Совсем глупым. Мне не пришло в голову ничего путного. Я сам часто размышляю над тем же. Надеюсь, я больше не попаду впросак. Мы должны еще поговорить.

О каком вопросе он говорил? Об актуальности художественной литературы? Да кому до этого было дело? Точно не мне. Мне было не до подобных мыслей. Итак, все заканчивалось. Падма уезжала. Бутту уезжала. Моя жена и дочь покидали меня навсегда. В голове что-то щелкнуло, и перед глазами все поплыло. Музыка, зазвучавшая в голове, мешала мне сосредоточиться. Я был так счастлив, что мне нужно было немедленно уехать оттуда, иначе я просто лопнул бы от прилива счастья.