Ложь во благо

А зрительного контакта было много, что являлось еще одной вещью, которую мне нужно было обуздать.

— Я поставлю их в воду, — он направился к раковине, а я взглянула на стол, радуясь, что не выставила свечи и настоящий фарфор, а расставила бумажные тарелки и одноразовые приборы. Если они не портили романтическую атмосферу, спортивные штаны и мешковатая футболка на мне довершали картину.

Открылся кран, а я пощелкала суставами пальцев — нервная привычка, от которой я не могла избавиться.

— Я полагаю, клиент с тобой не контактировал? Тот, у которого твой кошелек? — он повернул голову, чтобы я могла лучше его слышать. Он все еще был в костюме, и я потянула за край футболки. Может, я переборщила с непринужденностью. Нужно было обдумать вариант, что леди слишком бурно протестует. [2]

О чем он меня спросил? О Люке? Я кашлянула.

— Нет, — полиция съездила к нему домой и допросила его домработницу, но они не нашли пиццевого наследника.

— Что ты думаешь о его психологическом состоянии?

— Я не уверена, — честно сказала я. — Мне нужно поговорить с ним и объяснить, что он видел у меня в кабинете. Это самое легкое решение проблемы. Я пыталась дозвониться на мобильный, но он не отвечает на звонки.

Последние слова Люка и его злость на Рэндалла зудели на губах. Я до смерти хотела поделиться ими с Робертом, но это нарушило бы клиентскую конфиденциальность Люка.

Он закрыл кран, и я подошла ближе, глядя, как он соединяет свежие лилии с принесенными ранее тюльпанами.

— Значит, ты скажешь ему, что работаешь на меня?

— Я скажу, что изучаю смерти и составляю портрет.

Он поставил цветы на подоконник над раковиной и повернулся ко мне.

— Ты говорила, что портрет закончен.

— Первый черновик, да. Мне надо определить, применим он к субьекту или нет.

— К Рэндаллу, — прояснил он.

— Да. Я готова поговорить с ним на этой неделе, если можно это устроить.

— Конечно. Просто дай знать, в какой день. Я все улажу.

На этой неделе я буду сидеть напротив предполагаемого Кровавого Сердца. Я с небрежностью сказала про необходимость встречи, будто меня это не волновало, но на деле я думала об этом постоянно. Подойдет ли он под мой портрет? Насколько высокий у него эмоциональный интеллект? Как он отреагирует и какие вопросы нужно задавать?

— Я бы хотел увидеть, что у тебя уже есть.

Я открыла духовку и взглянула на жаркое, которому оставалось готовиться еще четыре минуты.

— Мне просто нужно обдумать еще несколько моментов. Я могу переслать тебе его завтра.

Он прислонился к стойке и ослабил узел галстука.

— Тебе все еще кажется, что что-то не так?

— Да, — признала я. — Но есть еще один момент, который я хочу обсудить.

Он выжидательно вскинул брови.

— Я буду честной в своей оценке. Если ты вызовешь меня в суде, я скажу правду, включая то, как Рэндалл Томпсон подходит под портрет.

— Эй, — он поднял руку, останавливая меня. — Если бы мне нужна была марионетка для присяжных, я бы не тратил время попусту, давая тебе дела. Я бы просто сказал тебе, чего от тебя хочу.

— Ладно, — это было справедливо. — Я просто хотела убедиться, что мы это прояснили.

Он опустил руку:

— Почему ты уверена, что Рэндалл подходит под твой портрет? Ты его изучала? Потому что это ты мне говорила…

— Я ничего не искала о Рэндалле, — резко сказала я. Таймер взвизгнул, и я его отключила, а затем засунула руки в две толстых прихватки. — Но я знаю базовую информацию об аресте. Есть показания жертвы и улики.

— Ты говоришь о коробке сувениров, — он потер челюсть, скребя пальцами по короткой щетине, и я запомнила это на случай, если это являлось характерным знаком.

— Да. Ты зациклился на невиновности человека, у которого в доме нашли части жертв и чье имя назвал Скотт Харден, — я стащила прихватки. — Ты зря тратишь деньги, нанимая меня. Не имеет значения, какие психологические теории я выдвину в суде. Они его приговорят. — Потому что он виновен.

Как говорил мой первый профессор по логике и рассуждениям, если что-то пахло дерьмом и на вкус было как дерьмо, тебе не нужно видеть, как оно появляется из лошадиной задницы. Я подняла руку и спросила его, как мы должны были знать, какое дерьмо на вкус.

Если рассуждать логически, Рэндалл был виновен. Тогда зачем Роберт его защищал? Чтобы подобраться ближе к человеку, убившему его сына? Наказать его каким-то другим способом?

Он взял полотенце и медленно вытер руки.


— Я не пойму, ты нарочно меня расстраиваешь или просто не понимаешь.

— Что? — запнулась я.

Он молча посмотрел на меня, будто ждал чего-то, будто я спрятала кусочек пазла за спиной, и на этот раз от зрительного контакта у меня не дрожали колени и не ускорялось биение сердця. На этот раз я чувствовала себя виноватой; может, поэтому количество его побед в суде было таким впечатляющим. Способность заполучить признание вины одним лишь прожигающим взглядом.

Таймер снова зазвенел, на этот раз отмечая готовность риса, я ткнула в сенсорный экран и стащила кастрюлю с конфорки. Когда я повернулась обратно к Роберту, его лицо омрачило недоверие. Я провалила тест.

Но какой?





* * *


Мы если в каменной тишине, тихо скребя по бумажным тарелкам пластиковыми приборами, и я вспомнила, почему была одинокой. Мужчины идиоты. Раздражающие, несносные идиоты. Подумать только, а я беспокоилась о соблазне.

Он нарушил тишину, когда вымакивал остатки подливы хлебом.

— Вкусно, — он отпил вина, которое я открыла, когда стало очевидно, что никто из нас не собирается заводить разговор. — Где ты научилась готовить? У мамы?

Я сложила салфетку поперек коленей и рассмеялась над сексистским предположением.

— Нет, мои родители не умели готовить, — каждый прием пищи, независимо от дня недели или повода, проходил одинаково — за разглядыванием хрустящего меню, пока рядом топтался официант с ручкой наготове.

— Личный повар или пакованные ужины? — спросил он с осторожной улыбкой.

Я скорчила гримасу:

— Когда я была маленькой, мы просто ели в ресторанах, — тогда заведения отличались белыми скатертями и заносчивым персоналом. — Когда я подросла, а денег стало меньше, походы в ресторан стали нам не по карману, — стейки на кости и винные карты постепенно сменились запеченными на гриле куриными грудками и салатами и постепенно скатились до того, что отец объявил о необходимости есть дома.

Это было принято не слишком хорошо, за чем практически немедленно последовало еще одно объявление: моему отцу пришлось устроиться на работу.

Моя мать повалилась на диван, прямо как Скарлетт О’Хара, и начала всхлипывать. Все-таки она вышла замуж за короля телефонных будок, по одной из 172-х в двух аэропортах, четырнадцати автостанциях, пяти торговых центрах и бесчисленных заправках, каждая из которых зарабатывала почти пятьдесят долларов в неделю. Она не была готова к новой реальности с растущим долгом по кредитным картам и 172-мя будками, не покрывающими цену аренды.

Мобильные телефоны стали гибелью нашего благосостояния и, в конце концов, родительского брака.

Переход на домашнюю еду был болезненным. Мама словно наказывала нас каждым блюдом. Все было слишком пресным, слишком острым, слишком сырым или подгоревшим. Я не могла определить, было ли это намеренно, или она просто вообще не умел готовить. После нескольких недель я взялась за кухню и научилась в процессе. К моему удивлению и огромной благодарности отца, природа одарила меня талантом в готовке, и вскоре я уже стряпала фаршированные перцы с растопленным сыром, фетучини с морепродуктами и его любимые жареные свиные отбивные.

— Слава богу, мне это нравилось. Это было единственным плюсом в том, что позже привело к маминому алкоголизму и папиной эмоциональной отрешенности, — я отпила большой глоток вина.

Роберт, молчавший во время рассказа, встал и потянулся к моей пустой тарелке.

— Я тоже не был близок со своими родителями, — он прошел сквозь арочный проход на кухню и положил добавки. — Но у меня было двое братьев, поэтому было с кем сблизиться.

— У меня есть брат, но он на семь лет старше, поэтому я была, скорее, единственным ребенком, когда все стало совсем плохо, — я достала кусок хлеба из корзинки и порвала его пополам. — Будучи единственным ребенком, я научилась самостоятельности. Заботиться о себе в эмоциональном плане. Это пошло на пользу моему характеру, — я взглянула на него. — Наверное, Гейбу тоже.

— Пожалуйста, без психоанализа, — простонал он. — Гейб — это последнее, о чем я хочу говорить.

Скорбящие родители зачастую либо постоянно говорили о своих детях, либо совсем этого не делали. Похоже, Роберт принадлежал ко второму типу отцов. И все же сопротивление разговору не означало, что этой темы нужно избегать. Как раз наоборот.

— Знаешь, все жертвы Кровавого Сердца были единственными детьми.

Это привлекло его внимание.

— Ты права, — он удивленно посмотрел на меня. — Почему так?

— Может быть, из-за удобства, — отметила я. — Легче схватить подростка, ездящего в школу в одиночестве, например.

Он помолчал мгновение.

— Моя жена… — он прочистил горло. — Она хотела еще одного ребенка. А я — нет. Гейб… — он вздохнул. — С ним было непросто. Он закатывал истерики по любому поводу. Это началось, когда ему было два, и у меня не хватало на это терпения, не говоря уже о втором ребенке. Стало лучше, когда он повзрослел. Может, если бы Наташа снова подняла эту тему, когда ему было шесть или семь, я бы согласился. Но… — он замолчал. — Этого не случилось. А потом было слишком поздно.

— Она умерла когда Гейбу было десять? — я подогнула одну ногу под себя.

— Да.

— Он отдалился или наоборот цеплялся за тебя?

Он отрезал кусочек мяса ножом.

— И то, и другое. Каждый день было по-разному. Сначала он больше меня отталкивал, потом больше цеплялся. Я взял перерыв в работе на год, это самое долгое время, которое он проводил со мной. Мы очень сблизились за это время, — он пригладил волосы на затылке. — Теперь я жалею, что вернулся на работу.