Любовь с чистого листа
Часть 28 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты дружишь с кинозвездой.
– Прости… – отвечаю я, хотя знаю, что это неправильно или не до конца правильно. Мне жаль, что Сибби так думает, но я не знаю, надо ли себя винить в том, почему она так думает и что это из-за моей работы. У меня нет слов. Понятия не имею, что сказать, где даже начать и как на это возразить.
– Итак, – говорит она. – Довольна, что узнала? Всю жалкую подноготную правду. Ведь гораздо лучше так, когда все открылось, да?
– Она не жалкая, – заикаюсь я. – И да, так лучше. Лучше, когда мы… когда мы не прячем ничего друг от друга. Я ведь правда стараюсь быть честной.
– Рада за тебя, Мэг. Но знаешь ли, некоторые вещи лучше умалчивать. Я не хотела тебе об этом рассказывать. Я хотела просто переболеть этим, сама, потому что знаю: это нечестно по отношению к тебе и очень мелочно с моей стороны. Это унизительно, – говорит она срывающимся голосом, ее подбородок вздрагивает. Но она тут же усмиряет дрожь и глубоко вдыхает через нос.
– Я счастлива с Элайджей, счастлива получить новые возможности работы в центре. Вот что поможет. А не… это.
– Прости, – снова извиняюсь я, абсолютно разбитая. Я считала себя очень храброй. А теперь совершенно сбита с толку, ни в чем не уверена и переживаю, что только сильнее ее задела. – Я не знала. Я правда не знала, что дело в этом.
Часть меня говорит: «Стой, не дави на нее». Но другая часть еще больше боится потерять Сибби. А я так глубоко зашла в этой ссоре, что не знаю, как остановиться.
– Си, если б мы только могли…
Но, увидев выражение ее лица, я снова замолкаю. Она… в ярости. На меня, на эту квартиру, на весь этот разговор.
– Конечно же в этом, – говорит она, будто поверить не может, что я сама не догадалась. Будто я эгоистка.
Я снова почти извиняюсь, потому что и правда, наверное, вела себя как эгоистка. И сама виновата во всем. Что не знала и что… начала этот разговор. Я снова открываю рот в надежде выразить это насколько возможно связно, но Сибби опережает меня, говоря очень жестко и резко.
– Не из всего надо раздувать скандал в духе «я не твоя настоящая мама», понимаешь?
Из нас и всей квартиры будто высосало воздух. Сибби выглядит так, будто сама в шоке от своих слов, от того, что упомянула это.
Мой семейный секрет, из-за которого я здесь и оказалась.
Из-за которого я вторглась в ее нью-йоркскую мечту.
Не знаю, отразился ли у меня на лице тот же шок. Даже не знаю, в шоке ли я на самом деле. Да и мне испытывать подобное приходилось, даже сравнительно недавно. Вот куда может привести это давление, эти ссоры. Я с самого начала это знала.
Это может ранить.
Очень и очень сильно.
– Это было очень низко, – говорю я дрожащим голосом.
По ее щекам, оставляя черно-серые дорожки, текут слезы.
– Я знаю. Прости.
Я знаю, что ей стыдно, и это не слезы говорят мне. Это ее плечи и то, как она водит большим пальцем вдоль указательного – привычка, когда нервничает. И то, как смотрит на меня, полная сожаления.
Та часть меня, которая, сидя в баре напротив Лашель, приняла ее хороший совет, которая поссорилась с Ридом, прежде, чем переспать, та часть, которая меньше получаса назад говорила Ларк о профессиональных границах, – эта часть говорит мне: «Стой. Останься и реши это».
Но эта часть довольно новая. У нее еще мало опыта.
И я просто делаю то, что, как мне кажется, необходимо, если я хочу избежать боли.
Я ухожу.
♥ ♥ ♥
Слишком рано.
Слишком рано заявляться без предупреждения.
Слишком рано плакать у него перед глазами.
Слишком рано делиться тем, почему я плачу.
Но все же.
Я ушла из квартиры, прихватив разве что свою крупную мешковатую сумку и крупные, мешковатые чувства, и прошла тем же маршрутом – только в обратную сторону, – что и Рид две недели назад: через парящий живописный Бруклинский мост. Где-то по пути я смутно приметила надписи на его перилах: начерченные выражения протеста, идентичности и любви. Я подумала: «Тебе будет интересно», – но опустила взгляд, смотря на уверенный, ритмичный шаг ног по деревянным планкам. Войдя в город, я попала в самый час пик – нижний Манхэттен забит людьми и машинами – шумный, анонимный рой, который внезапно показался очень неприветливым. Сложно было идти как-то иначе посреди этого напряженного и стремительного хаотичного движения, чтобы поскорее попасть домой после тяжелого дня. Может быть, я поэтому спустилась в метро на Сити-Холл, даже не успев обдумать преждевременность того, что собралась сделать.
Только подойдя к его дому, я в шоке осознаю, что сделала, куда приехала. Держу телефон, как горячую картошку, в неуверенности перебирая его из руки в руку. Написать, что я здесь? Или написать, но не говорить, где я? Вообще не писать и уйти, подавить рыдания, подступающие к груди с самого разговора с Сибби.
Не успев ничего решить, я вижу его – он идет по улице своей прекрасной прямой походкой: темный костюм, пиджак аккуратно переброшен через руку. Снова белая рубашка по фигуре, верхняя пуговица расстегнута, рукава застегнуты на запястьях. Синий галстук чуть ослаблен и прижат ремешком сумки через плечо.
Лицо, лицо, лицо.
Только увидев его, я разражаюсь рыданиями.
Не знаю, как он так быстро оказывается рядом, но сразу же обнимает меня, прижимая к себе, и говорит низким, спокойным голосом:
– Мэг, солнышко, – говорит он, и я думаю: «Слишком рано?» И в то же время не думаю. Я думаю, что «солнышко» из уст Рида звучит именно как солнышко. Светлое, теплое и золотое.
Такое приятное.
Такое ласковое солнышко.
– Что случилось?
– Сибби, – наконец произношу я, утыкаясь в его идеальную рубашку – почему я вечно порчу ему рубашки? – и несколько секунд он просто прижимает меня к себе крепко-крепко.
– Давай пойдем внутрь, – предлагает он, и я киваю, все еще уткнувшись в его рубашку, вероятно, сильнее размазывая по ней косметику, слезы и сопли, но ему, очевидно, все равно. Он обнимает меня, когда мы входим в здание, гордо вытягивается при входе в фойе, словно вызывая окружающих: пусть только посмеют на меня посмотреть, осудить за всхлипывание, за то, что так неприкрыто вытираю лицо руками.
Дома он забирает сумку и усаживает меня на диван, что-то делает на кухне, затем возвращается с чашкой чая, держа ее в руках бережно, как собственное сердце, отчего лишь сильнее плачу. Долгое время мы сидим молча: я плачу, а он мягко обнимает меня теплой рукой за плечи, пар от чая поднимается от журнального столика.
А затем я все ему рассказываю.
Он молча выслушивает, как я и ожидала – Рид всегда умел слушать, слушать внимательно, и даже рассказывая, я чувствую, как он воспринимает мои слова, как слышит паузы и самые тяжелые моменты, замечает прерывистое от напряжения дыхание.
Но когда я дохожу до самого худшего – до «скандала в духе «я не твоя настоящая мама», он напрягается и, отклонившись, берет меня за подбородок.
– О чем это она? – спрашивает он, озабоченно нахмурив брови или даже в гневе. Я вдруг чувствую укол грусти, но не из-за родителей, не из-за упомянутого Сибби «скандала», что странно. Это грусть из-за Сибби, Сибби и Рида, из-за того, что эта история навсегда определит его отношение к ней. Моя лучшая подруга и моя…
«Нет», – ругаю я себя. – Он тебе нравится, он он просто милый и ласковый парень, помнишь?»
И все же я рассказываю.
– О том, что в девятнадцать лет я обнаружила, что мой папа – серийный бабник. И что… ну. Я родилась в результате одного из его романов? Наверное, это слишком сильно. Это была интрижка на одну ночь.
А все остальное рассказывается будто само собой. Я говорю Риду о постоянных ссорах родителей, о том, что долгие годы одинокого детства я думала, что так у всех, что это норма для родителей. Говорю, как все становилось хуже по мере того, как я росла: все эти отстраненные, но подлые пассивно-агрессивные колкости, которыми они обменивались, прикрываясь вежливостью. Говорю, как пыталась стать их арбитром, их клеем, предотвратить ссоры; как, несмотря на их взаимное несчастье, они хотя бы делились счастьем со мной каждый по отдельности.
А потом рассказываю ему о свидетельстве о рождении.
– Оно нужно было мне для школы, – говорю я. – На самом деле, оно было мне нужно до начала занятий, но родители все время откладывали этот разговор. Мама звонила в школу, как-то уговаривала их взять меня без него. А папа… он сказал, что потерял свидетельство, думал, что оно в сейфе у него на работе. Он говорил, что нужно заказать новое, но каждый раз, когда я спрашивала об этом, переживая за запись на следующий семестр, он уходил от разговора.
«Просто забудь, Мэг».
Рид стискивает челюсти, убирает прядь мне за ухо.
– В общем, думаю, должна была, ну или могла догадаться раньше. При получении водительских прав тоже были небольшие трудности, но я не обращала внимания. Не знаю, выросла ли я, или просто стала любопытнее, или что-то еще. Но я заказала новое свидетельство о рождении.
До сих пор помню, как смотрела на него. Четвертая строка: ИМЯ МАТЕРИ. «Это ошибка», – думала я, уставившись на точные, механически выведенные буквы. Что еще за Дарси Холоуэл? «Мою маму зовут Маргарет, – говорила я себе. – Мою маму зовут, как меня».
Но даже повторяя это себе, я знала. Как будто пазл сложился у меня в голове, а тысяча крошечных нестыковок из детства наконец обрели болезненный, но полноценный смысл.
Эти буквы не лгали.
Эта часть истории, конечно, хуже всех: само открытие и то, к чему оно привело – родители объединились перед лицом моих рыданий и возмущений, мягко и снисходительно все мне объясняя. Про моего отца и его «неосмотрительность». Про женщину, решившую не прерывать беременность, чтобы отдать ребенка на усыновление. Про маму, которая, годами мечтая о ребенке, боролась с бесплодием.
И про меня – такой несовершенный выход из положения.
Видимо, с годами все более и более несовершенный, потому что отец все еще страдал неосмотрительностью, в маме только росло недовольство – по отношению к нему и, возможно, ко мне. Я была их клеем, но в самом худшем смысле.
Они были приклеены друг к другу долгие годы.
– Мэг, – шепчет Рид сочувственно, и это придает мне сил закончить свой рассказ без слез.
– В конце концов, так им стало намного легче. Тот случай, когда, узнав правду, становишься свободен. В тот вечер они сказали, что разводятся. Я никогда не видела их в такой гармонии, как в момент этого разговора. Не разлей вода просто.
И это было больнее всего. Узнать, что я была для них предлогом жить вместе в доме, отравленном их перепалками. Что они в каком-то роде использовали меня, чтобы самим не принимать решения о судьбе своего брака.
Я кричала на них. Это был худший вечер в моей жизни. На следующей неделе я переехала в НьюЙорк. Полгода спустя из любопытства я связалась с Дарси Холоуэл и получила довольно короткий, очень вежливый ответ с пожеланием «примириться» с родителями и «жить долго и счастливо».
Несложно было понять, что это значит, и мы больше не общались.
Закончив, я падаю ему в объятия, утыкаясь в грудь, и замечаю, что от чая больше не поднимается пар. Чувствую себя виноватой за то, что не выпила его, это предложение сердца в руках Рида, но его тело успокаивает лучше любого чая, пусть сейчас оно и напряглось. Пусть он и не произнес ничего за долгое время.
Возможно, я слишком рано рассказала ему все это.
В конце концов он мягким голосом говорит:
– Ты их простила?
– Прости… – отвечаю я, хотя знаю, что это неправильно или не до конца правильно. Мне жаль, что Сибби так думает, но я не знаю, надо ли себя винить в том, почему она так думает и что это из-за моей работы. У меня нет слов. Понятия не имею, что сказать, где даже начать и как на это возразить.
– Итак, – говорит она. – Довольна, что узнала? Всю жалкую подноготную правду. Ведь гораздо лучше так, когда все открылось, да?
– Она не жалкая, – заикаюсь я. – И да, так лучше. Лучше, когда мы… когда мы не прячем ничего друг от друга. Я ведь правда стараюсь быть честной.
– Рада за тебя, Мэг. Но знаешь ли, некоторые вещи лучше умалчивать. Я не хотела тебе об этом рассказывать. Я хотела просто переболеть этим, сама, потому что знаю: это нечестно по отношению к тебе и очень мелочно с моей стороны. Это унизительно, – говорит она срывающимся голосом, ее подбородок вздрагивает. Но она тут же усмиряет дрожь и глубоко вдыхает через нос.
– Я счастлива с Элайджей, счастлива получить новые возможности работы в центре. Вот что поможет. А не… это.
– Прости, – снова извиняюсь я, абсолютно разбитая. Я считала себя очень храброй. А теперь совершенно сбита с толку, ни в чем не уверена и переживаю, что только сильнее ее задела. – Я не знала. Я правда не знала, что дело в этом.
Часть меня говорит: «Стой, не дави на нее». Но другая часть еще больше боится потерять Сибби. А я так глубоко зашла в этой ссоре, что не знаю, как остановиться.
– Си, если б мы только могли…
Но, увидев выражение ее лица, я снова замолкаю. Она… в ярости. На меня, на эту квартиру, на весь этот разговор.
– Конечно же в этом, – говорит она, будто поверить не может, что я сама не догадалась. Будто я эгоистка.
Я снова почти извиняюсь, потому что и правда, наверное, вела себя как эгоистка. И сама виновата во всем. Что не знала и что… начала этот разговор. Я снова открываю рот в надежде выразить это насколько возможно связно, но Сибби опережает меня, говоря очень жестко и резко.
– Не из всего надо раздувать скандал в духе «я не твоя настоящая мама», понимаешь?
Из нас и всей квартиры будто высосало воздух. Сибби выглядит так, будто сама в шоке от своих слов, от того, что упомянула это.
Мой семейный секрет, из-за которого я здесь и оказалась.
Из-за которого я вторглась в ее нью-йоркскую мечту.
Не знаю, отразился ли у меня на лице тот же шок. Даже не знаю, в шоке ли я на самом деле. Да и мне испытывать подобное приходилось, даже сравнительно недавно. Вот куда может привести это давление, эти ссоры. Я с самого начала это знала.
Это может ранить.
Очень и очень сильно.
– Это было очень низко, – говорю я дрожащим голосом.
По ее щекам, оставляя черно-серые дорожки, текут слезы.
– Я знаю. Прости.
Я знаю, что ей стыдно, и это не слезы говорят мне. Это ее плечи и то, как она водит большим пальцем вдоль указательного – привычка, когда нервничает. И то, как смотрит на меня, полная сожаления.
Та часть меня, которая, сидя в баре напротив Лашель, приняла ее хороший совет, которая поссорилась с Ридом, прежде, чем переспать, та часть, которая меньше получаса назад говорила Ларк о профессиональных границах, – эта часть говорит мне: «Стой. Останься и реши это».
Но эта часть довольно новая. У нее еще мало опыта.
И я просто делаю то, что, как мне кажется, необходимо, если я хочу избежать боли.
Я ухожу.
♥ ♥ ♥
Слишком рано.
Слишком рано заявляться без предупреждения.
Слишком рано плакать у него перед глазами.
Слишком рано делиться тем, почему я плачу.
Но все же.
Я ушла из квартиры, прихватив разве что свою крупную мешковатую сумку и крупные, мешковатые чувства, и прошла тем же маршрутом – только в обратную сторону, – что и Рид две недели назад: через парящий живописный Бруклинский мост. Где-то по пути я смутно приметила надписи на его перилах: начерченные выражения протеста, идентичности и любви. Я подумала: «Тебе будет интересно», – но опустила взгляд, смотря на уверенный, ритмичный шаг ног по деревянным планкам. Войдя в город, я попала в самый час пик – нижний Манхэттен забит людьми и машинами – шумный, анонимный рой, который внезапно показался очень неприветливым. Сложно было идти как-то иначе посреди этого напряженного и стремительного хаотичного движения, чтобы поскорее попасть домой после тяжелого дня. Может быть, я поэтому спустилась в метро на Сити-Холл, даже не успев обдумать преждевременность того, что собралась сделать.
Только подойдя к его дому, я в шоке осознаю, что сделала, куда приехала. Держу телефон, как горячую картошку, в неуверенности перебирая его из руки в руку. Написать, что я здесь? Или написать, но не говорить, где я? Вообще не писать и уйти, подавить рыдания, подступающие к груди с самого разговора с Сибби.
Не успев ничего решить, я вижу его – он идет по улице своей прекрасной прямой походкой: темный костюм, пиджак аккуратно переброшен через руку. Снова белая рубашка по фигуре, верхняя пуговица расстегнута, рукава застегнуты на запястьях. Синий галстук чуть ослаблен и прижат ремешком сумки через плечо.
Лицо, лицо, лицо.
Только увидев его, я разражаюсь рыданиями.
Не знаю, как он так быстро оказывается рядом, но сразу же обнимает меня, прижимая к себе, и говорит низким, спокойным голосом:
– Мэг, солнышко, – говорит он, и я думаю: «Слишком рано?» И в то же время не думаю. Я думаю, что «солнышко» из уст Рида звучит именно как солнышко. Светлое, теплое и золотое.
Такое приятное.
Такое ласковое солнышко.
– Что случилось?
– Сибби, – наконец произношу я, утыкаясь в его идеальную рубашку – почему я вечно порчу ему рубашки? – и несколько секунд он просто прижимает меня к себе крепко-крепко.
– Давай пойдем внутрь, – предлагает он, и я киваю, все еще уткнувшись в его рубашку, вероятно, сильнее размазывая по ней косметику, слезы и сопли, но ему, очевидно, все равно. Он обнимает меня, когда мы входим в здание, гордо вытягивается при входе в фойе, словно вызывая окружающих: пусть только посмеют на меня посмотреть, осудить за всхлипывание, за то, что так неприкрыто вытираю лицо руками.
Дома он забирает сумку и усаживает меня на диван, что-то делает на кухне, затем возвращается с чашкой чая, держа ее в руках бережно, как собственное сердце, отчего лишь сильнее плачу. Долгое время мы сидим молча: я плачу, а он мягко обнимает меня теплой рукой за плечи, пар от чая поднимается от журнального столика.
А затем я все ему рассказываю.
Он молча выслушивает, как я и ожидала – Рид всегда умел слушать, слушать внимательно, и даже рассказывая, я чувствую, как он воспринимает мои слова, как слышит паузы и самые тяжелые моменты, замечает прерывистое от напряжения дыхание.
Но когда я дохожу до самого худшего – до «скандала в духе «я не твоя настоящая мама», он напрягается и, отклонившись, берет меня за подбородок.
– О чем это она? – спрашивает он, озабоченно нахмурив брови или даже в гневе. Я вдруг чувствую укол грусти, но не из-за родителей, не из-за упомянутого Сибби «скандала», что странно. Это грусть из-за Сибби, Сибби и Рида, из-за того, что эта история навсегда определит его отношение к ней. Моя лучшая подруга и моя…
«Нет», – ругаю я себя. – Он тебе нравится, он он просто милый и ласковый парень, помнишь?»
И все же я рассказываю.
– О том, что в девятнадцать лет я обнаружила, что мой папа – серийный бабник. И что… ну. Я родилась в результате одного из его романов? Наверное, это слишком сильно. Это была интрижка на одну ночь.
А все остальное рассказывается будто само собой. Я говорю Риду о постоянных ссорах родителей, о том, что долгие годы одинокого детства я думала, что так у всех, что это норма для родителей. Говорю, как все становилось хуже по мере того, как я росла: все эти отстраненные, но подлые пассивно-агрессивные колкости, которыми они обменивались, прикрываясь вежливостью. Говорю, как пыталась стать их арбитром, их клеем, предотвратить ссоры; как, несмотря на их взаимное несчастье, они хотя бы делились счастьем со мной каждый по отдельности.
А потом рассказываю ему о свидетельстве о рождении.
– Оно нужно было мне для школы, – говорю я. – На самом деле, оно было мне нужно до начала занятий, но родители все время откладывали этот разговор. Мама звонила в школу, как-то уговаривала их взять меня без него. А папа… он сказал, что потерял свидетельство, думал, что оно в сейфе у него на работе. Он говорил, что нужно заказать новое, но каждый раз, когда я спрашивала об этом, переживая за запись на следующий семестр, он уходил от разговора.
«Просто забудь, Мэг».
Рид стискивает челюсти, убирает прядь мне за ухо.
– В общем, думаю, должна была, ну или могла догадаться раньше. При получении водительских прав тоже были небольшие трудности, но я не обращала внимания. Не знаю, выросла ли я, или просто стала любопытнее, или что-то еще. Но я заказала новое свидетельство о рождении.
До сих пор помню, как смотрела на него. Четвертая строка: ИМЯ МАТЕРИ. «Это ошибка», – думала я, уставившись на точные, механически выведенные буквы. Что еще за Дарси Холоуэл? «Мою маму зовут Маргарет, – говорила я себе. – Мою маму зовут, как меня».
Но даже повторяя это себе, я знала. Как будто пазл сложился у меня в голове, а тысяча крошечных нестыковок из детства наконец обрели болезненный, но полноценный смысл.
Эти буквы не лгали.
Эта часть истории, конечно, хуже всех: само открытие и то, к чему оно привело – родители объединились перед лицом моих рыданий и возмущений, мягко и снисходительно все мне объясняя. Про моего отца и его «неосмотрительность». Про женщину, решившую не прерывать беременность, чтобы отдать ребенка на усыновление. Про маму, которая, годами мечтая о ребенке, боролась с бесплодием.
И про меня – такой несовершенный выход из положения.
Видимо, с годами все более и более несовершенный, потому что отец все еще страдал неосмотрительностью, в маме только росло недовольство – по отношению к нему и, возможно, ко мне. Я была их клеем, но в самом худшем смысле.
Они были приклеены друг к другу долгие годы.
– Мэг, – шепчет Рид сочувственно, и это придает мне сил закончить свой рассказ без слез.
– В конце концов, так им стало намного легче. Тот случай, когда, узнав правду, становишься свободен. В тот вечер они сказали, что разводятся. Я никогда не видела их в такой гармонии, как в момент этого разговора. Не разлей вода просто.
И это было больнее всего. Узнать, что я была для них предлогом жить вместе в доме, отравленном их перепалками. Что они в каком-то роде использовали меня, чтобы самим не принимать решения о судьбе своего брака.
Я кричала на них. Это был худший вечер в моей жизни. На следующей неделе я переехала в НьюЙорк. Полгода спустя из любопытства я связалась с Дарси Холоуэл и получила довольно короткий, очень вежливый ответ с пожеланием «примириться» с родителями и «жить долго и счастливо».
Несложно было понять, что это значит, и мы больше не общались.
Закончив, я падаю ему в объятия, утыкаясь в грудь, и замечаю, что от чая больше не поднимается пар. Чувствую себя виноватой за то, что не выпила его, это предложение сердца в руках Рида, но его тело успокаивает лучше любого чая, пусть сейчас оно и напряглось. Пусть он и не произнес ничего за долгое время.
Возможно, я слишком рано рассказала ему все это.
В конце концов он мягким голосом говорит:
– Ты их простила?