Лягушачий король

– Ах, боже мой, я шучу, Таня! – Она всплеснула руками. – Конечно, я хочу узнать, с чем ты пришла. Может быть, я смогу помочь тебе?

– Сомневаюсь, Люся, – сказала я и выложила все, что узнала за последние дни.

Повествование вышло не слишком долгим. Когда я упомянула, что болиголов хранился в нашем доме, Люся прижала ладонь к губам, но не издала ни звука. Она вообще ни разу не перебила меня во время моего рассказа.

Наконец я замолчала. Нужно было как-то подытожить все это… Но у меня как будто закончились слова.

– Бедная моя девочка, – проговорила Люся после долгого молчания. Как ни странно, мне стало легче. Я не думала, что меня стоит жалеть, но когда это кто-то сделал, поняла, что сочувствие мне все-таки требовалось. – Ты уже сказала Варе с Кристиной?

Я отрицательно покачала головой.

– И не расскажу.

– А…

Люся подняла взгляд наверх, и я поняла, что она имеет в виду Илью.

– Он спит. Поговорю с ним позже.

Она медленно кивнула, словно отвечая на собственные раздумья.

– Почему ты пришла с этим ко мне, Таня?

Что я могла ей ответить? «Ульяна не любит тебя; она может пожелать избавиться от тебя, а теперь, когда ей известно, как просто это сделать…»

– Ты боялась, что я в опасности, правда?

У меня даже не было сил кивнуть. Люся улыбнулась одними губами.

Ее руки были сложены крест-накрест на столешнице, как у послушной школьницы, готовой внимать учителю. Люся сидела ровно, неподвижно, выпрямив спину, и смотрела в окно.

Старая тетушка моего свекра умеет владеть собой. Но я все-таки не предвидела, что ее реакция окажется до такой степени… сдержанной. Я заново прокрутила в памяти наш разговор, вернее, мой монолог, и с ужасом поняла, что, поглощенная своим повествованием, я не заметила в моей внимательной слушательнице ни одного признака удивления.

Ни одного.

– Люся, – сказала я, не до конца веря себе. – Люся, ты… Ты знала?!

Она перевела взгляд голубых глаз на меня. Та едва заметная отстраненность, которая всегда была ей свойственна, стала ощутима почти физически: между нами словно повисло что-то прозрачное, колышущееся, подобно медузе; я едва различала за ее слабо фосфоресцирующим телом Люсины черты.

– Не надо плакать, – ласково сказала Люся.

– Ты… – Слова застревали в горле. – Неужели ты знала?!

Люся испустила глубокий вздох.

– Ох, девочка моя… Я так надеялась, что уберегу тебя от этого!

Я перестала понимать, что происходит. От чего она меня убережет?

Поднявшись, Люся подошла к окну, замерла возле него, положив руки на подоконник, словно на клавиши фортепиано. Голова наклонена; казалось, она прислушивается к музыке, слышной только ей.

– Своим поступком ты лишила меня возможности выбора, – печально сказала она. – Люди, которые не платят за добро, ничем не отличаются от тех, кто платит за него злом.

– О чем ты?..

Она вернулась за стол. Укоризненно покачала головой, словно упрекая меня… за что?

– Мне придется, – пробормотала Люся, обращаясь, кажется, не ко мне, а к самой себе. – А я ведь обещала молчать. Ах, боже мой, это все так неприятно…

– Да о чем ты?

– Это было вскоре после смерти Гали, – тихо проговорила она. – Витя еще не совсем оправился. Ты помнишь, Ульяна в эти дни нарушила традицию собирать нас к общему столу?..

Я машинально кивнула. Да, мы все обедали и ужинали, когда захотим. Но продолжалось это недолго: с выздоровлением свекра все вернулось на круги своя.

– Мне захотелось есть, – сказала Люся, будто извиняясь. – И, говоря откровенно, я надеялась не попадаться на глаза Ульяне.

Да, разумеется. В отсутствие племянника Люся не желала лишний раз сердить хозяйку.

– Я пришла на кухню, стараясь ступать как можно тише. Мне лишь хотелось убедиться, там ли она…

И в зависимости от этого вернуться к себе или утащить из холодильника кусочек сыра, маленькая ты мышка.

– Ульяна, к моему огорчению, оказалась на кухне, – продолжала Люся. – С ней был Илья.


– Илья? При чем здесь…

Она требовательно протянула ко мне маленькую ручку, и слова застыли у меня на губах.

– Не перебивай, иначе мне не хватит духу! А я должна, должна! – Мне показалось, она вот-вот заплачет. – Илья спросил: «Мама, зачем ты это сделала?» Он прислонился к дверному косяку, я слышала каждое слово, потому что сама стояла на расстоянии двух шагов от него, за стенкой… «Мама, зачем ты это сделала», – горестно повторила Люся. – Мне нужно было уйти, но я не могла, ты понимаешь, Таня? Не по причине пустого любопытства! Но он был так напряжен, бедный мальчик… Я поняла, что то, о чем он спрашивает, касается не дома, не детей… что это жизненно важный вопрос… Наступила тишина, Ульяна долго не отвечала. А затем сказала: «Не лезь не в свое дело! Она заслужила». Снова помолчала, и вдруг – такой хитрый смешок, а следом: «Ты ведь меня не выдашь?»

Люся опустила голову. Я рассматривала ее тоненькую серебрящуюся косу, и в голове у меня не было ни единой мысли.

– Что ответил Илья? – спросила я наконец и не узнала собственный голос.

Мне показалось, Люся сделала над собой усилие, чтобы произнести это.

– «Мы же семья, мама».

Я перевела взгляд за окно. Окно – это стекло. Остекление. Остекление – это процесс установки оконной конструкции для более комфортной организации жизненного пространства.

Я сижу за окном. Значит, мне должно быть комфортно в моем жизненном пространстве.

Правда же?

Мне должно быть комфортно?

– Таня! Таня! – Встревоженный голос Люси вырвал меня из моего комфортного состояния. – Возьми! Выпей, девочка моя…

Она совала мне под нос стакан с водой.

– Зачем? Я не хочу.

– Пей, боже мой! Ты белая, как простыня! Не хватало еще обмороков… Где-то должен быть нашатырь…

Я безучастно наблюдала за ее суетливыми поисками. Люся перерыла весь комод, перешла к ящикам стола, однако нашатыря не было.

– Люся, – позвала я. – Что на тебя нашло?

– Нет, что на тебя нашло! – Она сердито обернулась ко мне. – Ты бы видела себя! Ничего страшного не случилось: все живы, все здоровы…

Она замолчала, поняв, что говорит что-то не то, охнула и села. Руки уронила на колени и ссутулилась.

– Люся, я пойду. – Я поднялась. Она проводила меня таким испуганным взглядом, словно боялась, что я упаду, не дойдя до двери. – Спасибо тебе, что… не стала ничего скрывать.

– Таня, я тебя никуда не отпущу. Не в таком состоянии!

Как ни смешно, она действительно вцепилась и повисла на мне, повторяя, что не позволит мне расхаживать по дому, пока я не приду в себя, что мне нужно отсидеться, что если бы она знала, как близко к сердцу я приму ее слова, то никогда бы… ни за что бы…

Наше противостояние напоминало единоборство маленькой птички с удавом, которого птичка по ошибке приняла за червя. Даже в свои лучшие годы Люсе вряд ли удалось бы со мной справиться.

Смехотворность нашей битвы вскоре стала очевидна. Люся отвалилась от меня и шлепнулась на стул, тяжело дыша.

– Безобразие! Какая-то борьба двух сумоистов, честное слово! Могла бы и поддаться из уважения к моим сединам.

– Мы с тобой позже поговорим, хорошо? – сказала я как можно ласковее и ушла, оставив ее одну.

Вернее, себя.

Мне требовалось побыть одной.



Из комнат меня вынесло в сад, словно выплеснув волной, и я по инерции пробежала несколько шагов среди деревьев, пока не остановилась. Казалось, меня должна принять в свои объятия темнота. Ведь мы проговорили много часов… Но вокруг стоял бледно-желтый, как антоновка, осенний день. Я взглянула на телефон: всего пять часов. До вечера далеко.

Из приоткрытого окна доносилась беззаботная болтовня Евы. Я расслышала, что она примеряет какие-то украшения, вертится перед зеркалом и требует у брата одобрения. Антоша сонно поддакивал.

Я приезжала сюда много лет, потому что думала, будто семья – это мы. Я, Илья, Антон и Ева. Нельзя бросать одного из своих, даже если он совершает глупость. Даже если он совершает ее год за годом.

Мы – семья. Мы вместе в горе и в радости.

Но я ошибалась.

Семья – это Харламовы. Ульяна, Виктор и трое их детей.

Нельзя принадлежать двум семьям, как нельзя служить двум богам, если жрецы каждого из них твердят, что их бог – единственный истинный.

Илья знал, что его мать убила Галину. Он узнал об этом намного раньше меня.