Лягушачий король

За четыре часа Сергей убедился, что отпечатков Богуна ему не видать. У него мелькнула мысль напоить Григория до скотского состояния, чтобы прокатать пальчики у бесчувственного тела, но он отбросил эту идею как бесперспективную. Во-первых, Богун держал себя трезвенником. Во-вторых, не хотелось ронять лицо при архитекторше. Мало того, что женат, с тремя детьми и обольстил девицу, годящуюся ему в дочери, так еще и алкаш.

Он успел пять раз обругать себя за выбор профессии. Виктор Петрович обратился к нему с вопросом о своем давлении, и Бабкин не смог припомнить сходу название этого чертова прибора с манжетой. Сказал: «Манометр»! Ладно, приняли за врачебный юмор. Потом невеста Богуна подкатила с расспросами. У него начисто вылетело из головы, что Варвара – медсестра! Держала она себя очень почтительно, но спрашивала-то о больнице, в которой он практикует! Пришлось оклеветать Центр имени Пирогова.

В общем, неловкость на неловкости.

И еще Богун мрачнел с каждым часом. Бабкин, чье внимание было сосредоточено на фигуранте, подмечал, что Григорий отводит взгляд от Варвары, резче жестикулирует. Пару раз он принимался цедить слова сквозь зубы, но быстро спохватывался. «Контролирует себя, собака злая. Давай, мужик, расслабься. Должен же ты где-нибудь проколоться».

Но когда это случилось, Бабкин оказался не готов.



После шашлыков все разбрелись кто куда. Кристина объяснила, что у них не принято разъезжаться сразу. «Чтобы не создалось впечатления, будто мы собрались только ради жратвы».

Устав от бесплодного дня, Сергей сел на скамейку, глядя, как удлиняются тени. Хорошо здесь одному… Он надеялся, что у него есть минут десять, прежде чем Кристина обнаружит его укрытие.

За углом послышались шаги, Богун чертыхнулся – Сергей узнал его по голосу. Ветер донес запах сигаретного дыма.

– А кто это к нам идет? – оживленно спросил Григорий.

Бабкин был уверен, что ответит Варвара, но вместо этого услышал:

– Это я иду! Антон!

– Да я уж вижу, что ты… А чо лицо какое грустное? Тебя обидел кто, Антоха?

– Меня прогнали…

Бабкин не видел пацана, но ясно представил, как тот обиженно оттопыривает губу. Он басил, точно расстроенный маленький медвежонок, которого то ли пчелы искусали, то ли заяц лягнул…

– Кто тебя прогнал?

– Мальчишки. Старшие.

И тут Антона прорвало. Он быстро заговорил, жалуясь и время от времени шмыгая носом.

В песочницу пришли мальчики постарше и возвели башню. Нет, не башню – целую крепость! И вырыли ров вокруг широкой стены, и укрепили палочками запасные ворота! По дощатому мосту через ров стали ездить машины с продовольствием. У Антона тоже была машина. «Вот! Голубая!» – сказал он таким отчаянным голосом, что у Бабкина дрогнуло сердце.

И его вместе с прекрасной голубой машиной прогнали! Сказали, что он не может здесь играть! Что он все разрушит, что у него попа толстая, что ему только куличики лепить с девочками, а здесь важное дело, не для таких карапузов, как он. И велели ему уходить. Потому что крепость все разрасталась, и тот участок песочницы, где играл Антон, изъяли под склад для хранения боеприпасов.

Закончив эту душераздирающую историю, мальчик сообщил:

– Я почти и не плакал!

«Как родители это выносят? – ужаснулся Сергей. – Это невозможно». Будь это его ребенок, он бы понятия не имел, что делать. В его душе боролось желание сравнять крепость с землей, закопав в нее тех, кто посмел обидеть безобиднейшего пацаненка, и понимание, что взрослый ответственный человек должен выбирать другие способы для взаимодействия с детьми.

Ему вспомнился поганец, которого он оттаскал за ухо.

Слава Богу, у него нет своих детей. Он последний человек на земле, который способен кого-то воспитывать.

«Нет, последний – Илюшин…»

– Так, короче, слушай сюда, Антоха, – начал Богун. – Я тебя ща научу. Ща. – Впервые за весь день Бабкин расслышал в его голосе неподдельный энтузиазм. – Значит, тебе этих гондо… мальчишек надо проучить. Идешь в дом, берешь горшок.

– Я на унитаз…

– Ну, а в горшок-то сможешь покакать? Правильно, чего там мочь! Как покакаешь, надевай перчатки. Вот, у меня есть. На, суй в карман! Надеваешь, значит, перчатки, несешь горшок к песочнице, зачерпываешь из горшка и обмазываешь эту их башню! Щедро обмазывай, не жалей! Друзья твои утром приходят – а крепость-то вся в гов… в какашках! Просекаешь?

Он залился мелким смехом.

– Руками из горшка зачерпывать? – непонимающе уточнил Антон.

– Не голыми! В перчатках!

Мальчик подумал немного.

– А зачем?

– Да как же! – Богун в возбуждении хлопнул себя по ляжкам. – Они тебя прогнали? Прогнали! Виноваты они перед тобой? Виноваты! А как их наказать? Ты же малек совсем, ни врезать, ни приложить… А взрослых в это дело впутывать западло! Ты имей в виду: мамашу с папашей приводить нельзя. Надо самому разбираться. Вот ты и разберешься! Авторитет будет. Уважение.

Судя по долгому молчанию, Антон пытался уловить взаимосвязь между содержимым горшка и уважением. Бабкину эта связь тоже не была очевидна.

– Они, эти ушлепки, поймут, что тебя задевать нельзя! – растолковал Богун. – Себе дороже! Ты покажешь, что если тебя задели, ты этого с рук не спустишь, заденешь в ответ. Графа Монте-Кристо знаешь? Он своим врагам отомстил. И ты отомстишь! Давай-давай, не трусь! А прикинь, какая вонь пойдет от башни-то!


Он снова негромко захохотал.

Сергей переставил Илюшина с последнего места на предпоследнее. Кандидатура худшего воспитателя года только что была им утверждена без малейших сомнений.

Послышалось шуршание.

– Они мне большие… – протянул Антон.

– Ну и ляд с ними! Возьмешь палку и палкой обмажешь. Или не палку… что у тебя есть? Совочек есть? О, годно! Совочком обмажешь, только выкинь его потом в кусты, чтобы не запалили. Типа, ты ни при чем.

Бабкин собрался вмешаться, но не успел. Скрипнуло дерево, и раздался голос Ильи:

– Антон, подойди-ка ко мне…

Сергей высунулся из-за угла и увидел, как из гамака, натянутого между деревьями, выбирается программист. Илья бросил на сетку книгу, с которой и лежал в гамаке все это время, не замеченный ни Богуном, ни собственным сыном. Не было никакого сомнения, что он, как и Бабкин, слышал весь разговор.

– Папа, папа! Мы тебя не заметили!

– Я догадался, милый.

– Меня в песочнице обидели. А дядя Гриша сказал…

– Мы с тобой потом обсудим то, чему тебя учил дядя Гриша. А сейчас беги домой, найди маму. Хорошо? Побудь пока с ней.

– Ага!

Антон вприпрыжку убежал.

Программист выпрямился. Они с Богуном теперь стояли вполоборота к Сергею. Ни тот, ни другой не замечали сыщика.

– Давай с тобой договоримся так, – задумчиво начал Илья, не обнаруживая ни тени злости или раздражения. – Придержи при себе свои педагогические методы. Макаренко из тебя хреновый.

– Макаренко-фигаренко, – врастяжечку протянул Богун. – Ты вот пришел критику наводить как любящий папаша. Ну, я тебя понимаю. Отцу всегда на душе больно, когда его сынишку учат левые мужики. Но ты за Антоху-то заступишься или как? Или на тормозах спустишь? Типа, опустили тебя, сынок, а всем пофиг!

– Ты чем-то расстроен, похоже, – сказал Илья, помолчав. – В другой раз поговорим.

Он повернулся, собираясь уходить.

– Я с тобой разговор не закончил, – вслед ему сказал Григорий.

Бабкин кожей ощутил, что он едва сдерживается. И понимал, почему. Сам он был куда ближе к тому миру, из которого происходил Богун, чем к тому, которому принадлежал Илья. Напротив них стояло невозмутимое благополучие; представитель той части общества, в которой травмы не наносятся кулаками, а прорабатываются с психотерапевтами. Слова «каршеринг», «кофе-брейк» и «плейстейшен» для него не были пустыми звуками. Если Бабкин верно представлял себе Богуна, у этих двоих вообще не имелось точек пересечения.

– А о чем ты хочешь разговаривать? – с вежливым недоумением спросил Илья.

– Будешь сынка-то защищать, а?

– Это мое дело.

– Ну, прибежал-то он жаловаться ко мне, не к тебе! А ты сейчас начнешь ему в уши дуть: дядя Гриша плохой, дядя Гриша херню посоветовал!

Илья пожал плечами:

– Так ты херню и посоветовал. Я не понимаю, что тут обсуждать. Твои нереализованные детские мечты, что ли? Если ты действительно хочешь знать, как я собираюсь решить возникшую проблему… Не думал пока, надо с Таней обсудить. – Богун издал отрывистый смешок. – Наверное, завтра пойду с Антоном в песочницу и стану строить вместе с ним что-то такое, чтобы другие дети захотели с нами играть. Что-то сложное. Вестерос, например.

– Чо?!

– Да, Вестерос – чересчур масштабно, – согласился Илья. – Королевская Гавань в самый раз. Сложная организация крепости, улочки, порт…

А ведь он молодец, неожиданно подумал Бабкин, это может сработать, запросто может, хотя в его, Сергея, детстве среди взрослых не было принято действовать подобным образом.

– Ну, я так и думал, – сказал Богун. – Языком чесать ты горазд, а на деле припрешься, как лось, к этим недоноскам, и все испортишь. «Улочки, порт», – передразнил он. – Заклеймят твоего Антоху стукачом, и чего тогда? А ему тут еще жить…

Илья неожиданно засмеялся.

– Слушай, вот это идеи у тебя! То детские постройки фекалиями обмазывать, то стукачами кого-то клеймить… Одна другой лучше! Ты бы выбирался из своего средневековья, что ли… Тебе же самому легче станет. Глядишь, можно будет без какашек с людьми контактировать.

Едва услышав его добродушный смех, Бабкин понял, что добром это не кончится. Не в том состоянии был Богун, чтобы не принять это на свой счет.

И оказался прав.

– Б***ь свою дома учи, а меня не надо! – огрызнулся Григорий.

Мощный удар сбил его с ног. Илья врезал Богуну, не задумываясь, и теперь стоял, помахивая расслабленной кистью и морщась.

Хук был хорош. Бабкина больше всего впечатлила его молниеносность. Чертов программист не стал задумываться, не провел мысленную оценку оскорбления, не взвесил все за и против. Он просто ударил.