Лягушачий король

Потолок с глазами-спилами сучков. Спертый воздух. Кристина уехала, и я осталась полновластной хозяйкой мансарды.

Но на этот раз я не в силах спокойно лежать. Я шагаю вдоль стен, останавливаюсь и снова иду, я кружусь, будто мотылек вокруг невидимой лампы. В движении мне спокойнее.

Весь август Харламов-старший ходил к соседке в гости, скрываясь от всех. Я решила, что он пытался задобрить Галину. Тортики и цветы – доступная ему форма взятки. Поверила Вале, твердившей, что Ежова посмеивалась над ним, что она была обижена из-за первой их ссоры и жаждала если не мести, то справедливости.

Но если посмотреть на всю эту историю беспристрастно, что мы увидим?

Бог ты мой, разумеется, ухаживания! Классический ритуал! Раз в три-четыре дня цветы, конфеты и сладости, и все это на протяжении месяца! Он увивался за Галиной! Поначалу цель у его визитов была одна – договориться, задобрить, не дать отобрать свою драгоценную баню, – но постепенно что-то изменилось. Виктор Петрович додумался до идеи затащить ее в постель. Типичный ход мысли для этого мужлана.

Или по-настоящему увлекся.

Августовские покупки в книжном выдают его с потрохами. Человеку без малого шестьдесят, и он вдруг кинулся скупать эротическую литературу! «Камасутру» штудировал!

Только дурак не увидит здесь связи с цветами и тортиками.

Тетя Таня, ты дурак.

И ведь всерьез представляла своего свекра, обрывающего листья болиголова на тихой обочине, подменяющего пакеты.

Что за затмение на меня нашло?

Как совместила я этот сложный план с характером Харламова-старшего? Подстеречь соседку и зарубить топором, а затем попросить жену отстирать рубашечку от крови, – вот поступок в его духе!

Я остановилась и села на пол, скрестив ноги по-турецки. Мою беготню, чего доброго, услышит Илья…

Взгляд упал на кольцо. Зеленая бирюза из египетских месторождений. Считается менее ценной, чем голубая, но для меня нет на свете камня прекраснее. В нем три желтовато-коричневых вкрапления, похожих на звезды. Мама. Папа. Я.

Я вспомнила, как мне впервые пришла в голову мысль: «Если бы мама была здесь, она бы этого не допустила».

Антону было шесть месяцев. Я кормила грудью. Малыш будил меня по ночам каждые три часа, я не высыпалась, меня то и дело подташнивало от любой еды – врачи сказали, что со временем это пройдет, – но все равно была очень счастлива.

Родители Ильи души не чаяли в ребенке. Да, Еву они тоже любили, но совсем не так, как Антона: еще бы – продолжатель рода! Носитель фамилии! Они ворковали над ним. Восхищались его красотой. Антоха был лысый, большеголовый, с маленькими губками, вечно собранными в куриную гузку, и невероятно лопоухий для такого малюсенького существа – казалось, уши достались ему от какого-то животного, тушканчика или сервала. Я иногда проверяла, не растет ли на них шерсть. Он был ужасно милый, смешной и страшненький. Я иногда начинала хохотать, просто поглядев на него.

И вокруг этого-то младенца Харламовы-старшие заходились в пароксизмах восторга. «Второй Тихонов!» – курлыкала свекровь. «Лановой!» – вторил ей супруг.

Сначала я полагала, что они шутят. Затем поняла, что он действительно кажется им красавцем.

Что ж, это было даже мило. И в то же время пугало меня. Это трудно объяснить… Мой ребенок был похож на гоблина, и в том, как они вились вокруг него, точно феи над прекрасной принцессой, мне чудилось что-то нездоровое.

«Все девки под ним будут!» – удовлетворенно хохотал свекор.

Меня коробило. Я выходила в другую комнату. Минуту спустя они оба появлялись у меня за спиной. Причмокивали. Тянулись к малышу. Трогали его, гладили, разворачивали одеяльце. Волосатые пальцы Виктора Петровича ползали по нему, как мухи. «Кожа-то, чисто персик!» «А писюн какой, а! Ого-го будет мужик! Наша порода!»

Обо мне они в те дни очень заботились. Кутали, присылали какие-то чаи для кормящих матерей, допрашивали Илью о моем сне, о моем настроении, кажется, даже о моем стуле… Ульяна то и дело порывалась осмотреть мою грудь – не начинается ли мастит.

В тот день мы приехали к ним. Антоха спал в своей люльке, но когда его внесли в комнату, проснулся. Лежал, благостно рассматривал нас, надувал щеки.

– Тебе же кормить через полчаса! – спохватился свекор.

Он торжественно поставил передо мной высокий стакан морковного сока. По поверхности сока растекалась блямба подсолнечного масла.

– Пей, Татьяна!

– Спасибо, я не хочу.

В машине меня мутило, и теперь при виде яркого оранжевого цвета дурнота вновь подкатила к горлу.

– Пей давай! – удивленно сказал Виктор Петрович. – Свежий сок, только выжал! Витамины внучку моему нужны… Ты мой шладкий, ты мой жолотой!..

Он засюсюкал над Антоном, затем обернулся ко мне.

– Чего сидим, кого ждем? Давай-давай, понемножечку, по глоточку. Витамины! Ух, куча полезного для моего Антоши, для малышика моего, сахарного пряничка…

– Да не хочу я, Виктор Петрович, – устало сказала я.

Он уставился на меня с веселым изумлением.

– Да кого волнует, чего ты там хочешь? Пей! Это не для тебя, а для внучка моего!

И я вдруг поняла. Меня не существовало. Меня, живой Тани с мыслями, чувствами, желаниями, – не было. Была машина для вскармливания наследника, продолжателя рода. Молокозавод, через который нужно было пропустить полезную смесь. Никто не спрашивает у молокозавода, желает ли он морковного сока.

Я впервые столкнулась с тем, как легко меня можно расчеловечить. «Кого волнует, чего ты там хочешь!»


Мой взгляд упал на кольцо. У моей мамы были зеленые глаза. Рассердившись, она щурила их, как кошка.

Меня охватил гнев, подобного которому я не испытывала никогда.

Я швырнула стакан в стену. Взорвались и разлетелись по кафельному полу осколки. Гигантская оранжевая клякса потекла по плитке. Виктор Петрович по-бабьи ахнул и отскочил.

Я подхватила люльку с Антошей, вышла в коридор. Мне навстречу вылетел встревоженный Илья. В зеркале я увидела свое отражение: бешеные глаза на побелевшем лице, верхняя губа подергивается.

– Домой, – только и смогла выдавить я.



Когда мы вернулись к себе, я спокойно сказала Илье: больше никогда. Твои родители могут приезжать к нам в гости. Общаться с внуками. Я буду уходить на это время из дома. Но я больше никогда не стану встречаться с твоим отцом.

Объяснить Виктору Петровичу, что он в действительности пытался со мной сотворить, было невозможно. Он бы ничего не понял. Я буквально слышала его недоумевающий голос: «А я чо? Я ничо! Я для малыша хотел как лучше! А она… распсиховалась чего-то! Молоко в голову ударило».

Но причина была не в моей усталости, не в том, что я кормила грудью. Кого волнует, чего ты там хочешь!

На следующее утро муж уехал на работу. Я взяла такси и в обнимку с ребенком заявилась к своему шефу. Не к подругам, не к отцу, а к холостому бездетному Назару Ковальчуку, и самым позорным образом разрыдалась у него на кухне до икоты. Твердила, что это невозможно, я не смогу жить со своим мужем, будут вечные ссоры, сплошное мучение и мне, и ему, потому что я ненавижу его родителей, а они не то что ненавидят меня, просто я для них корм, не слишком питательная жратва, и я устала стоять растопырившись, как тот моряк в пасти морского чудовища, чтобы не дать себя прожевать… Они постоянно повторяют: «Здесь – ваш дом!», а я не хочу, чтобы мой дом был там, я хочу только один, свой собственный…

Когда я немного успокоилась (прошло довольно много времени), Ковальчук поправил очки и строго сказал:

– Татьяна! Дай время мужу и себе. Некоторые вещи можно потерять только один раз. Пока что не разбрасывайся мужьями.

И так это забавно прозвучало, что я засмеялась.



Месяц спустя Виктор Петрович приехал просить прощения. Он проговорил все положенные слова, которым научили его жена и сын. Он каялся и был похож на несчастного старого пса, которого наказал хозяин, а он не понимает, за что. Он багровел, топтался на месте, давал петуха, и вся эта сцена была до того неловка и унизительна для нас обоих, что я торопливо сказала, что все в порядке, пожалуйста, не будем больше об этом говорить.

И больше мы об этом не говорили.



Вот какого человека я заподозрила в убийстве Гали Ежовой.

Харламов-старший – пошлый дурак. Он ходит простыми путями. С него сталось бы запихать болиголов в глотку несчастной Ежовой, но только не подстроить все так, чтобы она сама же себя и отравила.

«Красная панда».

Я полагала, что никто не знает о шалостях Виктора Петровича. Но мой тесть не сумел даже «Декамерон» спрятать от девятилетней девочки! Вряд ли он способен утаить начавшийся романчик от своей жены.

Ульяна приходила в дом покойницы. Она лгала и изворачивалась, пытаясь объяснить свое появление.

Кому проще, чем ей, приготовить травяную смесь? Она в любой момент могла подменить ее.

За окном послышался шум машины: вернулась Кристина. Ульяна вышла на крыльцо встретить дочь. До меня донеслись голоса.

Надо уходить, но я приникла к стеклу, наблюдая за ними. Следом за Ульяной на крыльце показался супруг, она свела его за собой по ступенькам, придерживая не за руку – за болтающийся рукав. Если бы можно было вложить в рот Виктору Петровичу удила, богом клянусь, ходить ему взнузданным.

Даже вообразить страшно ярость Ульяны, когда она узнала о его измене. Цыган, уводивших из стойла коня, били насмерть.

Так она и поступила.

А заодно проучила своего загулявшего рысака. Сцена с куском пирога, поднятым с пола, открылась мне с другой стороны. Ульяна исподтишка наблюдала, что делает ее муж. Она могла остановить его в любую секунду, но тянула время. Выживет – не выживет! Спасут – не спасут! Зная свекровь, думаю, она насладилась своей ролью сполна. Перерезать ли ниточку, подобно Мойре – или оставить предателя в живых? «Оставить, но пусть помучается, – решила она. – Это будет справедливо». Его страдания – как расплата за ее собственные. Искупление греха. Скажи спасибо, что не кровью.

Трое Харламовых обнимались внизу. Из-за угла дома показался Илья, с улыбкой обратился к Кристине…

Как я скажу ему, что его мать – убийца? Человек, бросающийся такими обвинениями, не смеет быть голословным.

Но все, что у меня есть, – это красная панда.



Как-то в детстве, когда мне было лет пять, я бегала по огороду и ловила лягушат. Юные лягушата миленькие, как леденцы! Их длинные пальчики и аккуратные носики приводили меня в восторг. А задние лапки! Лягушонок выстреливал коленкой назад, и нога растягивалась впятеро, а малютка взлетал в воздух, как воланчик, по длинной дуге. Шмяк! И вот уже сидит на земле.

От избытка чувств я целовала каждого лягушонка в липкую макушку. Те, кого я пыталась чмокнуть в нос, принимались так отчаянно вырываться, что меня охватывала жалость. Для принца сойдет любой поцелуй! Чмок! Чмок! Чмок! Когда на огороде появилась бабушка, вокруг меня собралась дюжина ложных принцев, слегка ошеломленных свалившейся на них с небес любовью.

– Танюша, иди-ка сюда…

Она села на ступеньки старой бани и заставила меня опуститься рядом.

– Ты хочешь, чтобы лягушка превратилась в юношу?