Лето

Нужно было придумать, чего еще не существовало во времена, когда рыцари были храбры, а потом зарифмовать. У отца очень хорошо получалось придумывать рифмы, хотя они в основном касались того, чем мужчины занимаются с женщинами, Грейс совсем ничего не понимала, но знала, что это должно быть смешным.

Встарь были рыцари храбры, за лифчик не сжигали. Срывали ночью их с девиц и маслице взбивали.

Смех.

Встарь были рыцари храбры, горб женщины не гнули…

Смех.

Мать закончила стишок словом «сатанели».

Встарь были рыцари храбры, дам тешили ездою…

Нет, – сказала мать со смехом. – Не смей.

А что? Я просто собирался сказать «вставали со звездою», – сказал отец.

Смех.

Грейс тоже засмеялась сзади. Они обернулись и посмотрели, как она смеется, обменялись взглядами и снова засмеялись, но уже иначе.

Встарь были рыцари храбры. «Не смейте!» – выли девы, пока их в спальни волокли направо и налево.

Смех, смех.

Давний смех.

А разве рыцари были когда-то храбры? У двадцатидвухлетней Грейс пробегает по спине холодок от каменной церковной стены, к которой она прислоняется.

Мужчина в церкви склонился над длинными нераздельными сиденьями. Кажется, он их скоблит. Возможно, чистит. Услышав шум за спиной, он останавливается, поднимает глаза и видит, как Грейс, стоящая в дверях, читает надпись на камне.

Мужчина выключает кассетник.

Привет, – говорит он.

Ой, привет, – говорит она.

Ему около тридцати, довольно интересный, немного похож на Джеймса Тейлора на обложке «Милого малыша Джеймса», но с собранными в хвостик волосами[63].

Не хочу вам мешать, – говорит она.

Как раз собирался сказать то же самое, – говорит он. – Простите, что включил музыку – не ожидал, что кто-нибудь зайдет. Обычно никто не заходит.

Он кладет шлифовальный станок, показывает на часовенку у себя за спиной.

Пожалуйста. Можете оставаться сколько угодно, – говорит он.

Нет, все нормально, мне не нужно, – говорит она. – Я здесь не потому, что это церковь или типа того.

А, – говорит он. – Ладно.

Просто мимо проходила, – говорит она, – дверь была открыта, и я услышала музыку. Мне нравится Ник Дрейк.

У вас хороший вкус, – говорит он.

Чем занимаетесь? – говорит она.

Скамью ремонтирую, – говорит он.

Он говорит, что заменил отломавшееся сиденье, а теперь чистит и зашкуривает то место, где новая часть соединяется со старой. Он смахивает мелкую древесную стружку. В сиденье щель, и с одной стороны древесина другого оттенка.

Даже стык не заметен, – говорит она. – Только цвет отличается. Очень хорошо.

Незаметный стык – в этом вся фишка, – говорит он.

А что вы будете делать, чтобы не отличалось от остального сиденья? – говорит она. – Или просто оставите так, и со временем потемнеет?

Маленькое чудо, – говорит он.

Он показывает банку морилки.

Ставит ее, достает из-за уха сигарету и предлагает Грейс.

Ладно, у вас ведь одна всего, – говорит она.


У меня здесь в кармане целый табачный магазин, – говорит он.

Он открывает банку и тут же начинает сворачивать новую.

А, тогда ладно. Спасибо, – говорит она. – Наверное, это очень здорово, когда можешь сделать сиденье таким красивым.

Самое главное, прослужит долго, – говорит он. – Десятки лет. Простые радости.

Простые радости, – говорит она. – Я как раз шла и об этом думала. Ну, о том, как хочется, чтобы радости были гораздо проще, чем они в итоге оказываются.

Он смеется.

Облизывает папиросную бумагу по краю.

Угу? – говорит он.

Понимаете, – говорит она. – Даже если что-то очень приятно, мы поневоле себя от этого ограждаем. Сейчас такое приятное лето, но, что бы мы ни делали, мы как бы не в состоянии приблизиться к его приятности.

Он жестом приглашает ее подойти к открытой двери и прикуривает обе самокрутки.

Оба стоят в прохладной тени камня.

Лето, – говорит он.

Лето, – говорит она.

А вы знаете, что так еще перемычка в здании называется? – говорит он.

Как? – говорит она.

«Лето». Самая важная балка, в плане конструкции, – говорит он. – Поддерживает потолок и пол, одновременно. Вон там есть такая, взгляните.

Он тычет в балкончик, словно висящий в воздухе у них за спиной.

Вот что я называю приятным «летом», – говорит он.

Общаясь с таким интересным мужчиной, Грейс обычно смотрела на него и делала вид, что слушает, погруженная в свои мысли. Но тут она с удивлением обнаруживает: ей очень интересно то, что он сейчас сказал.

Никогда об этом не слышала, – говорит она.

«Лето» может большой вес выдержать, – говорит он. – Поэтому лошадей-тяжеловозов тоже называют «летом».

Серьезно? – говорит она.

Он поднимает брови, пожимает плечами.

Вы все выдумываете? – говорит она. – Издеваетесь над городской?

Не-а, – говорит он. – Я и сам городской.

Странно, – говорит она, прислоняясь к неожиданно теплому камню у порога церкви и наслаждаясь его прикосновением к руке, – почему из всех времен года мы как бы сильнее всего перегружаем лето, в смысле, своими ожиданиями.

Не, – говорит он и двумя пальцами сжимает кончик своей самокрутки, пока она не тухнет. – «Лето» все выдержит. Потому оно летом и называется.

Он засовывает курево обратно за ухо, улыбается ей.

Потухла? – говорит он. – Уже не раз себя подпаливал.

Потухла, – говорит она. – Кажется.

Кофе хотите? – говорит он. – Там в задней комнате «нескафе» есть и чайник.

Хорошо, – говорит она.

Я Джон, – говорит он.

Грейс, – говорит она.

Встретимся у старой могилы в форме стола, Грейс. Она такая одна, мимо не пройдешь, там с задней стороны, – говорит он.

Ладно, – говорит она.

Сверху череп, – говорит он, – но вполне дружелюбный. Просто предупреждаю. А то вдруг вы нервная.