Лето
Часть 38 из 57 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Затем Клэр говорит:
Если бы только Том тоже был здесь, Грейс, да? Тогда бы мы все смогли откровенно поговорить о том, с какими намерениями Шекспир использовал слова «инфекция» и «аффект», и о том, что происходит, когда люди не настолько честны с другими, как следовало бы.
Ты на что намекаешь, Клэри? – говорит Джен.
Я намекаю на то, что кое-кто из нашей труппы получает «избыток благодати»[61] от Грейс, – говорит Клэр.
Для меня это уж точно избыток, – говорит Грейс. – Я ухожу на перекур.
Клэр ей подмигивает.
Вернешься с «новой благодатью», Грейс, да? – говорит Клэр.
Ну и ну, ты что, всю пьесу выучила, Клэр? Все места, где используется слово «благодать». Невероятно, сколько ты знаешь оттуда наизусть, – говорит Эд.
Фотографическая память, – говорит Клэр. – Возвращайся скорей, Грейс. Джен и Том будут ждать, мы все будем. Надеюсь на «лучшую благодать», Грейс.
Не понимаю, как кто-то может прилично сыграть Гермиону при такой глухоте к тексту, – говорит кто-то за спиной Грейс, когда она распахивает двери пожарного выхода.
Зачем ты постоянно приплетаешь Тома? – слышит Грейс голос Джен, когда двери захлопываются за спиной.
Облегчение.
Яркий свет после темноты.
Здесь под прямыми солнечными лучами жарко. Грейс, продрогшая до костей, ежится. Постояв минуту, закуривает сигарету.
Доходит до угла, глядит на широкую равнину за городом. На краю, где кончаются дома, над асфальтом висит марево.
В газетах писали, это самое погожее лето за все столетие, даже лучше, чем в 1976-м. 1940-м. 1914-м.
Грейс роняет недокуренную сигарету, втаптывает ее в тротуар.
Да ну их всех в жопу с их темами.
Она просто уходит.
Ей все равно, куда идти, она идет куда-то, куда угодно – прочь от мира, что куда-то катится, прочь от ревности с ее собственным маревом, висящим над Клэр, которая, наверное, запала на Тома или, возможно, на Джен, но, главное, явно заметила тот поразительный эффект, что способна произвести на любую публику статуя, внезапно оживая, когда зрители этого не ожидают, и поэтому хочет заполучить роль Грейс.
Или, возможно, ей просто нравится создавать проблемы.
Многих людей подобные вещи подстегивают.
Грейс пожимает на ходу плечами.
Секс с Томом такой, как и следовало ожидать, задачу свою выполняет. Секс с Джен неплох, Джен неожиданно страстная и целеустремленная. Немножко приходится выслушивать излияния Джен по поводу ее брата-наркомана. Но Грейс терпелива и владеет нужной мимикой (то бишь лицедейством): она ведь актриса. В любом случае полезно отдохнуть от Тома, который не может до конца поверить в свою удачу: ему дает исполнительница такой важной роли в спектакле, и последний раз, когда они этим занимались, он сказал, что любит ее и безумно в нее влюблен, от чего Грейс всегда в буквальном смысле тянет блевать.
Она проходит мимо дома, где препираются какие-то соседи. На тротуаре стоит женщина, обнимая за плечи застенчивого мальчика. Ее сын? Его мать? Женщина сжимает мальчика в тисках любви и кричит на грудастую женщину в дверях дома, а кричит она вот что:
«Это ж бордель, вы тут самый натуральный бордель развели».
Женщина, стоящая в дверях, улыбается одним краешком рта, что немножко придает ей сходство с палачом. Она говорит спокойным голосом, полным пассивной агрессии, и Грейс решает запомнить это как хороший пример, на случай если когда-нибудь придется играть подобного персонажа.
Мальчик просто веселится, миссис Маллард. Он просто развлекается.
Ему двенадцать лет, – кричит в ответ женщина на тротуаре.
Он никому никакого вреда не делает, миссис Маллард, – говорит самоуверенная женщина в дверях, пока Грейс проходит мимо.
При этом мальчик бросает взгляд на Грейс.
Она ему подмигивает. Он отводит глаза.
У него есть мать.
Он не знает, как охрененно ему повезло.
Грейс проходит через пересохшее болото с желтой выжженной травой и гудящими насекомыми. Устремляется по единственной грунтовой дороге, открывающейся справа: очень уж она заманчива. По этой дороге явно никто особо не ходит. По середине бежит полоска травы, над ней смыкаются ветви деревьев, кусты ежевики с обеих сторон тянут друг к другу свои щупальца.
«Красота», – думает Грейс.
Она отмахивается от каких-то мошек.
Тропу перелетает крохотная птичка – крапивник? Привет, птаха.
Живая изгородь.
Зелень.
Дерн, листва и трава, длинные травы с семенными шапками.
Светлое золото, темное золото полей, что раскинулись, убегая от моря, и зелень всего остального, зеленая, темно-зеленая, деревья впереди вдоль дороги, отбрасывающие длинные английские тени, – таким и представляешь себе лето.
Пятна солнечного света, который пробивается сквозь них вдалеке вдоль дороги, блестящие на ее поверхности, точь-в-точь как дорога блестит после дождя, когда на нее падают лучи солнца.
Внутренняя грамматика Грейс разваливается на части. Предложениям не нужно согласовываться. Как приятно.
Колышущееся изобилие этих деревьев.
Вот что произошло с ней всего за двадцать минут блужданий под летним английским солнцем.
Она стала такой задумчивой.
Так вот что такое для тебя лето. Лето – это когда идешь по точно такой дороге навстречу свету и одновременно темноте. Ведь лето – это не просто веселая сказка. Ведь не бывает веселых сказок без тьмы.
И конечно, вся суть лета – на самом деле в воображаемом конце. Мы инстинктивно движемся к нему, словно он должен что-то значить. Мы вечно ищем его, стремимся к нему, движемся навстречу ему весь год – так линия горизонта предвещает закат. Мы вечно ищем полностью распустившийся лист, раскрывшееся тепло, предвестие того, что скоро мы наверняка сможем откинуться назад и заполучить себе лето: скоро жизнь нас изрядно побалует. Словно и правда существует добрый финал, и он не просто возможен, а обеспечен, существует гармония природы, которая раскинется у наших ног, развернется, словно залитый солнцем пейзаж, только для нас. Как будто самым важным в нашем пребывании на земле всегда было это полное блаженное расслабление всех мышц на нагретом островке травы, с одним длинным сладким стеблем этой травы во рту.
Беззаботность.
Какая идея.
Лето.
Летняя сказка.
Нет такой пьесы, Грейс.
Не дури себе голову.
Самое короткое и увертливое время года, которое не будет принято в расчет, ведь лето не сохранится вообще, разве что отрывочно, фрагментарно, моментами, непроизвольными воспоминаниями о так называемом или воображаемом идеальном лете – лете, которого никогда не было.
Нет даже того, в котором она сейчас. Хотя, говорят, это пока что лучшее лето за все столетие. Даже когда она в буквальном смысле шагает по этой прекрасной и образцовой дороге действительно идеальным летним днем.
Короче, что имеем, не храним.
Гляньте на нее: шагает летом по дороге и думает при этом о быстротечности лета.
Даже находясь в самом эпицентре, я попросту не могу до этого эпицентра добраться.
Через десять минут дорога заканчивается поляной между деревьями с парочкой мест для машин. С одной стороны – каменная старая церковка с разместившимся вокруг зеленым кладбищем, его плиты покосились под старыми деревьями. Ворота открыты. Дверь в конце тропинки открыта. Из открытой двери доносится музыка.
Кто это играет Ника Дрейка в церкви? «Ярьче-пожже», прелестная флейта, чисто семидесятые[62].
Какой еще модный викарий считает Ника Дрейка хорошей церковной музыкой?
Он прав. Гимн нестареющей меланхолии. Гимн английскому лету.
Кладбище заросшее, куча пчел и цветов. Грейс идет по тропинке между кивающими соцветиями. Останавливается напротив двери.
Кто-то внутри церкви насвистывает под мелодию. Слышится негромкий скрип. Затихает. Возобновляется. Затихает. Так вот почему на месте для парковки стоит рабочий фургон.
У нее над головой светлый камень в стене:
НОЧЬ ПРОШЛА, А ДЕНЬ ПРИБЛИЗИЛСЯ: ИТАК ОТВЕРГНЕМ ДЕЛА ТЬМЫ И ОБЛЕЧЕМСЯ В ОРУЖИЯ СВЕТА.
РИМ. 13:12
1879
«Встарь, – думает она, – были рыцари храбры, а женщин не водилось. И обнимали дерева, коль нежности хотелось».
Старый стишок. Грейс даже не догадывалась, что он так крепко засел в памяти. Мать и отец, отец пригнал новую машину, воскресный день, восьмилетняя Грейс сидела на заднем сиденье и смеялась, потому что родители смеялись и это было смешно и приятно.
Если бы только Том тоже был здесь, Грейс, да? Тогда бы мы все смогли откровенно поговорить о том, с какими намерениями Шекспир использовал слова «инфекция» и «аффект», и о том, что происходит, когда люди не настолько честны с другими, как следовало бы.
Ты на что намекаешь, Клэри? – говорит Джен.
Я намекаю на то, что кое-кто из нашей труппы получает «избыток благодати»[61] от Грейс, – говорит Клэр.
Для меня это уж точно избыток, – говорит Грейс. – Я ухожу на перекур.
Клэр ей подмигивает.
Вернешься с «новой благодатью», Грейс, да? – говорит Клэр.
Ну и ну, ты что, всю пьесу выучила, Клэр? Все места, где используется слово «благодать». Невероятно, сколько ты знаешь оттуда наизусть, – говорит Эд.
Фотографическая память, – говорит Клэр. – Возвращайся скорей, Грейс. Джен и Том будут ждать, мы все будем. Надеюсь на «лучшую благодать», Грейс.
Не понимаю, как кто-то может прилично сыграть Гермиону при такой глухоте к тексту, – говорит кто-то за спиной Грейс, когда она распахивает двери пожарного выхода.
Зачем ты постоянно приплетаешь Тома? – слышит Грейс голос Джен, когда двери захлопываются за спиной.
Облегчение.
Яркий свет после темноты.
Здесь под прямыми солнечными лучами жарко. Грейс, продрогшая до костей, ежится. Постояв минуту, закуривает сигарету.
Доходит до угла, глядит на широкую равнину за городом. На краю, где кончаются дома, над асфальтом висит марево.
В газетах писали, это самое погожее лето за все столетие, даже лучше, чем в 1976-м. 1940-м. 1914-м.
Грейс роняет недокуренную сигарету, втаптывает ее в тротуар.
Да ну их всех в жопу с их темами.
Она просто уходит.
Ей все равно, куда идти, она идет куда-то, куда угодно – прочь от мира, что куда-то катится, прочь от ревности с ее собственным маревом, висящим над Клэр, которая, наверное, запала на Тома или, возможно, на Джен, но, главное, явно заметила тот поразительный эффект, что способна произвести на любую публику статуя, внезапно оживая, когда зрители этого не ожидают, и поэтому хочет заполучить роль Грейс.
Или, возможно, ей просто нравится создавать проблемы.
Многих людей подобные вещи подстегивают.
Грейс пожимает на ходу плечами.
Секс с Томом такой, как и следовало ожидать, задачу свою выполняет. Секс с Джен неплох, Джен неожиданно страстная и целеустремленная. Немножко приходится выслушивать излияния Джен по поводу ее брата-наркомана. Но Грейс терпелива и владеет нужной мимикой (то бишь лицедейством): она ведь актриса. В любом случае полезно отдохнуть от Тома, который не может до конца поверить в свою удачу: ему дает исполнительница такой важной роли в спектакле, и последний раз, когда они этим занимались, он сказал, что любит ее и безумно в нее влюблен, от чего Грейс всегда в буквальном смысле тянет блевать.
Она проходит мимо дома, где препираются какие-то соседи. На тротуаре стоит женщина, обнимая за плечи застенчивого мальчика. Ее сын? Его мать? Женщина сжимает мальчика в тисках любви и кричит на грудастую женщину в дверях дома, а кричит она вот что:
«Это ж бордель, вы тут самый натуральный бордель развели».
Женщина, стоящая в дверях, улыбается одним краешком рта, что немножко придает ей сходство с палачом. Она говорит спокойным голосом, полным пассивной агрессии, и Грейс решает запомнить это как хороший пример, на случай если когда-нибудь придется играть подобного персонажа.
Мальчик просто веселится, миссис Маллард. Он просто развлекается.
Ему двенадцать лет, – кричит в ответ женщина на тротуаре.
Он никому никакого вреда не делает, миссис Маллард, – говорит самоуверенная женщина в дверях, пока Грейс проходит мимо.
При этом мальчик бросает взгляд на Грейс.
Она ему подмигивает. Он отводит глаза.
У него есть мать.
Он не знает, как охрененно ему повезло.
Грейс проходит через пересохшее болото с желтой выжженной травой и гудящими насекомыми. Устремляется по единственной грунтовой дороге, открывающейся справа: очень уж она заманчива. По этой дороге явно никто особо не ходит. По середине бежит полоска травы, над ней смыкаются ветви деревьев, кусты ежевики с обеих сторон тянут друг к другу свои щупальца.
«Красота», – думает Грейс.
Она отмахивается от каких-то мошек.
Тропу перелетает крохотная птичка – крапивник? Привет, птаха.
Живая изгородь.
Зелень.
Дерн, листва и трава, длинные травы с семенными шапками.
Светлое золото, темное золото полей, что раскинулись, убегая от моря, и зелень всего остального, зеленая, темно-зеленая, деревья впереди вдоль дороги, отбрасывающие длинные английские тени, – таким и представляешь себе лето.
Пятна солнечного света, который пробивается сквозь них вдалеке вдоль дороги, блестящие на ее поверхности, точь-в-точь как дорога блестит после дождя, когда на нее падают лучи солнца.
Внутренняя грамматика Грейс разваливается на части. Предложениям не нужно согласовываться. Как приятно.
Колышущееся изобилие этих деревьев.
Вот что произошло с ней всего за двадцать минут блужданий под летним английским солнцем.
Она стала такой задумчивой.
Так вот что такое для тебя лето. Лето – это когда идешь по точно такой дороге навстречу свету и одновременно темноте. Ведь лето – это не просто веселая сказка. Ведь не бывает веселых сказок без тьмы.
И конечно, вся суть лета – на самом деле в воображаемом конце. Мы инстинктивно движемся к нему, словно он должен что-то значить. Мы вечно ищем его, стремимся к нему, движемся навстречу ему весь год – так линия горизонта предвещает закат. Мы вечно ищем полностью распустившийся лист, раскрывшееся тепло, предвестие того, что скоро мы наверняка сможем откинуться назад и заполучить себе лето: скоро жизнь нас изрядно побалует. Словно и правда существует добрый финал, и он не просто возможен, а обеспечен, существует гармония природы, которая раскинется у наших ног, развернется, словно залитый солнцем пейзаж, только для нас. Как будто самым важным в нашем пребывании на земле всегда было это полное блаженное расслабление всех мышц на нагретом островке травы, с одним длинным сладким стеблем этой травы во рту.
Беззаботность.
Какая идея.
Лето.
Летняя сказка.
Нет такой пьесы, Грейс.
Не дури себе голову.
Самое короткое и увертливое время года, которое не будет принято в расчет, ведь лето не сохранится вообще, разве что отрывочно, фрагментарно, моментами, непроизвольными воспоминаниями о так называемом или воображаемом идеальном лете – лете, которого никогда не было.
Нет даже того, в котором она сейчас. Хотя, говорят, это пока что лучшее лето за все столетие. Даже когда она в буквальном смысле шагает по этой прекрасной и образцовой дороге действительно идеальным летним днем.
Короче, что имеем, не храним.
Гляньте на нее: шагает летом по дороге и думает при этом о быстротечности лета.
Даже находясь в самом эпицентре, я попросту не могу до этого эпицентра добраться.
Через десять минут дорога заканчивается поляной между деревьями с парочкой мест для машин. С одной стороны – каменная старая церковка с разместившимся вокруг зеленым кладбищем, его плиты покосились под старыми деревьями. Ворота открыты. Дверь в конце тропинки открыта. Из открытой двери доносится музыка.
Кто это играет Ника Дрейка в церкви? «Ярьче-пожже», прелестная флейта, чисто семидесятые[62].
Какой еще модный викарий считает Ника Дрейка хорошей церковной музыкой?
Он прав. Гимн нестареющей меланхолии. Гимн английскому лету.
Кладбище заросшее, куча пчел и цветов. Грейс идет по тропинке между кивающими соцветиями. Останавливается напротив двери.
Кто-то внутри церкви насвистывает под мелодию. Слышится негромкий скрип. Затихает. Возобновляется. Затихает. Так вот почему на месте для парковки стоит рабочий фургон.
У нее над головой светлый камень в стене:
НОЧЬ ПРОШЛА, А ДЕНЬ ПРИБЛИЗИЛСЯ: ИТАК ОТВЕРГНЕМ ДЕЛА ТЬМЫ И ОБЛЕЧЕМСЯ В ОРУЖИЯ СВЕТА.
РИМ. 13:12
1879
«Встарь, – думает она, – были рыцари храбры, а женщин не водилось. И обнимали дерева, коль нежности хотелось».
Старый стишок. Грейс даже не догадывалась, что он так крепко засел в памяти. Мать и отец, отец пригнал новую машину, воскресный день, восьмилетняя Грейс сидела на заднем сиденье и смеялась, потому что родители смеялись и это было смешно и приятно.