Лето
Часть 40 из 57 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Да я не стремаюсь черепов каких-то, – говорит она.
Тогда увидимся там, – говорит он.
Его зовут Джон Майсон. Он столяр и профессиональный плотник. Так написано на фургоне, припаркованном у ворот: она может отсюда прочитать. Грейс сворачивает за угол, проходит между изгибами травы, садится под пестрой тенью кроны на старую могилу с плоским верхом.
Мужчина выходит с двумя кружками в одной руке. Руки у него очень красивые. Руки рабочего. Она берет кружку, которую он протягивает, и поворачивает. На боку рисунок с соломинкой в красно-белую полоску, кружка «Хамфри». «Пей скорей. Хамфри хитрей»[64]. Мужчина замечает, как она поворачивает и читает.
Дал вам самую лучшую кружку, – говорит он. – Надеюсь, без сахара пойдет?
Без сахара нормально, – говорит она.
Хорошо, – говорит он.
Мимо пролетает бабочка – белая. Потом еще одна.
Да здесь сущий заповедник бабочек, – говорит она.
Простите, что? – говорит он.
Сущий заповедник бабочек, – говорит она. – Они живут всего один день. Так по крайней мере мама говорила.
Сущий заповедник, – говорит он.
Это слова из пьесы, в которой я участвую, – говорит она.
Хорошо пристроились: свой заповедник, но при этом живут один день, – говорит он.
Чарльз Диккенс к вашим услугам, – говорит она. – Его выражение – не мое. Его сущий заповедник бабочек существует в книге «Дэвид Копперфильд» уже, э… примерно сто сорок лет.
Так вот вы чем занимаетесь? – говорит он. – Студентка?
Выпускница, – говорит она. – Я профессиональная актриса.
Простите, какого рода? – говорит он.
Она рассказывает, что гастролирует по округе.
В одиночку? – говорит он.
Она смеется.
Если бы, – говорит она. – В труппе. С труппой.
Он садится на траву, прислоняясь спиной к надгробию, смотрит на нее искоса.
Хорошо, когда есть труппа, – говорит он.
Ну да, временами, – говорит она.
А пьесы какие? – говорит он.
Она рассказывает ему про «Копперфильда» и Шекспира.
И в шекспировской я королева, муж которой сходит с ума: он убежден, что у меня роман с его другом детства, хотя это не так, и поскольку он король, то изгоняет своего друга, сажает меня в тюрьму, отказывается от своей малютки-дочери и неумышленно губит собственной злобой сына, а потом и я тоже умираю, – говорит она.
Боже правый, – говорит он.
А в конце, шестнадцать лет спустя, меня выкатывают в виде собственной статуи, и вот те на – я вдруг оживаю и больше никакая не мертвая, – говорит она.
А как же умершие дети? – говорит он. – Они тоже возвращаются?
Только один из них, – говорит она. – Вообще-то очень сумбурная пьеса, выдающая себя за комедию.
Значит, вы все время были живы и лишь прикидывались мертвой? – говорит он.
Из текста это не совсем ясно, – говорит она. – Возможно. Но еще якобы, возможно, происходит чудо из чудес, и статуя, которая должна была быть похожа на меня в старости, оживает, это и есть я в старости, хотя столько лет была мертва. Скорее волшебство, чем обман.
Скорее волшебство, чем обман, – говорит он. – Мне это нравится.
Мне тоже, – говорит она. – Очень интересно это играть. Мощь.
Типа этой истории про мужчину, который лепит модели из глины, оживляет их, знакомит с наукой, искусством и всем таким, учит пользоваться законами, быть справедливыми друг с другом, – говорит он.
Не знаю этой истории, – говорит она.
Ну да, он типа жулик, любит выделываться, лепит из глины людей, потом ворует власть у власть предержащих и дарит ее своим глиняным людям. Потом власть предержащие, разозлившись на него за то, что он дарит их власть собственным созданиям, приковывают его к скале, и каждый день орел клюет его вот тут, – говорит он, трогая свой бок.
Или, может, тут, – говорит он.
Он трогает другой свой бок.
С какой стороны у нас печень? – говорит он.
Точно не скажу, – говорит она.
С обеих сторон, для надежности, – говорит он.
Меня клюют во все бока, – поет она. – Справа, слева и с верхá[65].
Они смеются.
Хороший голос, – говорит он.
Спасибо, – говорит она.
Я думал, шекспировской пьесой для летней поры должна быть та, про фей. Сон в летнюю ночь, – говорит он.
Ох, феи, – говорит она. – Вообще-то «Зимняя сказка» целиком про лето. Она как бы говорит нам: не волнуйтесь, другой мир возможен. Если застрял в худшем из миров, важно уметь об этом сказать. Хотя бы обратить все в комедию.
Он широко расставляет руки навстречу листве и небу.
Не могу даже представить себе сейчас зиму, – говорит он.
А я, блин, могу, – говорит она. – Я через день старею на несколько лет, зима-лето-зима-лето. Когда кончатся эти гастроли, мне уже, блин, сто лет будет.
Мой отец божится, что, если в середине лета не вывернуть куртку наизнанку из уважения к феям, они будут подшучивать над тобой весь год, – говорит он.
Угу, – говорит она. – Верно.
Он делает это каждый год, говорит, его отец так делал, и отец его отца так делал, и отец отца его отца и что мы обязаны уважать предания, – говорит он.
Знаете, чего я не догоняю в этих старых обычаях и тому подобном? – говорит она. – С какой стати феям вдруг понадобилось, чтобы кто-то выворачивал свою куртку наизнанку? В чем тут смысл?
Чтобы им легче было украсть ваш бумажник, – говорит он. – У моего старика палатка на городском рынке. Фрукты-овощи. И когда кто-нибудь подходил что-то купить и у него был велосипед, который он прислонял к палатке, отец говорил мне: «Если увидишь, как кто-нибудь так делает, подлезь и толкни велик, чтобы упал». Потом он говорил покупателю: «Вот видите, феи говорят вам, чтобы не прислоняли свой велик к моей палатке». Теперь это делает для него кореш, подползает под брезент с задней стороны ящиков и толкает велик. Тот опрокидывается. «Феи». Его корешу уже семьдесят.
Староват для феи, – говорит она.
Он смеется.
Если хотят, пусть забирают мой бумажник, эти феи, – говорит он. – Мне плевать.
Что, правда? – говорит она.
Сейчас все помешаны на деньгах, – говорит он.
Он качает головой.
Делать так, чтобы новое дерево выглядело, как старое, – все, что вам нужно от жизни, – говорит она. – Вы святой. Или дурачок.
Ни то ни другое, – говорит он. – Деньги всегда приходят. Деньги – не главное.
Очень немодно, – говорит она. – Не в ногу со временем.
Уж я-то знаю о времени все, что мне нужно, – говорит он.
Он тычет пальцем вверх.
Что? – говорит она.
Слушайте, – говорит он.
И тотчас колокол на колокольне бьет три раза.
Как это у вас получилось? – говорит она.
Внутренние часы, – говорит он.
Он поет на старый мотив, который она узнает[66]:
Тогда увидимся там, – говорит он.
Его зовут Джон Майсон. Он столяр и профессиональный плотник. Так написано на фургоне, припаркованном у ворот: она может отсюда прочитать. Грейс сворачивает за угол, проходит между изгибами травы, садится под пестрой тенью кроны на старую могилу с плоским верхом.
Мужчина выходит с двумя кружками в одной руке. Руки у него очень красивые. Руки рабочего. Она берет кружку, которую он протягивает, и поворачивает. На боку рисунок с соломинкой в красно-белую полоску, кружка «Хамфри». «Пей скорей. Хамфри хитрей»[64]. Мужчина замечает, как она поворачивает и читает.
Дал вам самую лучшую кружку, – говорит он. – Надеюсь, без сахара пойдет?
Без сахара нормально, – говорит она.
Хорошо, – говорит он.
Мимо пролетает бабочка – белая. Потом еще одна.
Да здесь сущий заповедник бабочек, – говорит она.
Простите, что? – говорит он.
Сущий заповедник бабочек, – говорит она. – Они живут всего один день. Так по крайней мере мама говорила.
Сущий заповедник, – говорит он.
Это слова из пьесы, в которой я участвую, – говорит она.
Хорошо пристроились: свой заповедник, но при этом живут один день, – говорит он.
Чарльз Диккенс к вашим услугам, – говорит она. – Его выражение – не мое. Его сущий заповедник бабочек существует в книге «Дэвид Копперфильд» уже, э… примерно сто сорок лет.
Так вот вы чем занимаетесь? – говорит он. – Студентка?
Выпускница, – говорит она. – Я профессиональная актриса.
Простите, какого рода? – говорит он.
Она рассказывает, что гастролирует по округе.
В одиночку? – говорит он.
Она смеется.
Если бы, – говорит она. – В труппе. С труппой.
Он садится на траву, прислоняясь спиной к надгробию, смотрит на нее искоса.
Хорошо, когда есть труппа, – говорит он.
Ну да, временами, – говорит она.
А пьесы какие? – говорит он.
Она рассказывает ему про «Копперфильда» и Шекспира.
И в шекспировской я королева, муж которой сходит с ума: он убежден, что у меня роман с его другом детства, хотя это не так, и поскольку он король, то изгоняет своего друга, сажает меня в тюрьму, отказывается от своей малютки-дочери и неумышленно губит собственной злобой сына, а потом и я тоже умираю, – говорит она.
Боже правый, – говорит он.
А в конце, шестнадцать лет спустя, меня выкатывают в виде собственной статуи, и вот те на – я вдруг оживаю и больше никакая не мертвая, – говорит она.
А как же умершие дети? – говорит он. – Они тоже возвращаются?
Только один из них, – говорит она. – Вообще-то очень сумбурная пьеса, выдающая себя за комедию.
Значит, вы все время были живы и лишь прикидывались мертвой? – говорит он.
Из текста это не совсем ясно, – говорит она. – Возможно. Но еще якобы, возможно, происходит чудо из чудес, и статуя, которая должна была быть похожа на меня в старости, оживает, это и есть я в старости, хотя столько лет была мертва. Скорее волшебство, чем обман.
Скорее волшебство, чем обман, – говорит он. – Мне это нравится.
Мне тоже, – говорит она. – Очень интересно это играть. Мощь.
Типа этой истории про мужчину, который лепит модели из глины, оживляет их, знакомит с наукой, искусством и всем таким, учит пользоваться законами, быть справедливыми друг с другом, – говорит он.
Не знаю этой истории, – говорит она.
Ну да, он типа жулик, любит выделываться, лепит из глины людей, потом ворует власть у власть предержащих и дарит ее своим глиняным людям. Потом власть предержащие, разозлившись на него за то, что он дарит их власть собственным созданиям, приковывают его к скале, и каждый день орел клюет его вот тут, – говорит он, трогая свой бок.
Или, может, тут, – говорит он.
Он трогает другой свой бок.
С какой стороны у нас печень? – говорит он.
Точно не скажу, – говорит она.
С обеих сторон, для надежности, – говорит он.
Меня клюют во все бока, – поет она. – Справа, слева и с верхá[65].
Они смеются.
Хороший голос, – говорит он.
Спасибо, – говорит она.
Я думал, шекспировской пьесой для летней поры должна быть та, про фей. Сон в летнюю ночь, – говорит он.
Ох, феи, – говорит она. – Вообще-то «Зимняя сказка» целиком про лето. Она как бы говорит нам: не волнуйтесь, другой мир возможен. Если застрял в худшем из миров, важно уметь об этом сказать. Хотя бы обратить все в комедию.
Он широко расставляет руки навстречу листве и небу.
Не могу даже представить себе сейчас зиму, – говорит он.
А я, блин, могу, – говорит она. – Я через день старею на несколько лет, зима-лето-зима-лето. Когда кончатся эти гастроли, мне уже, блин, сто лет будет.
Мой отец божится, что, если в середине лета не вывернуть куртку наизнанку из уважения к феям, они будут подшучивать над тобой весь год, – говорит он.
Угу, – говорит она. – Верно.
Он делает это каждый год, говорит, его отец так делал, и отец его отца так делал, и отец отца его отца и что мы обязаны уважать предания, – говорит он.
Знаете, чего я не догоняю в этих старых обычаях и тому подобном? – говорит она. – С какой стати феям вдруг понадобилось, чтобы кто-то выворачивал свою куртку наизнанку? В чем тут смысл?
Чтобы им легче было украсть ваш бумажник, – говорит он. – У моего старика палатка на городском рынке. Фрукты-овощи. И когда кто-нибудь подходил что-то купить и у него был велосипед, который он прислонял к палатке, отец говорил мне: «Если увидишь, как кто-нибудь так делает, подлезь и толкни велик, чтобы упал». Потом он говорил покупателю: «Вот видите, феи говорят вам, чтобы не прислоняли свой велик к моей палатке». Теперь это делает для него кореш, подползает под брезент с задней стороны ящиков и толкает велик. Тот опрокидывается. «Феи». Его корешу уже семьдесят.
Староват для феи, – говорит она.
Он смеется.
Если хотят, пусть забирают мой бумажник, эти феи, – говорит он. – Мне плевать.
Что, правда? – говорит она.
Сейчас все помешаны на деньгах, – говорит он.
Он качает головой.
Делать так, чтобы новое дерево выглядело, как старое, – все, что вам нужно от жизни, – говорит она. – Вы святой. Или дурачок.
Ни то ни другое, – говорит он. – Деньги всегда приходят. Деньги – не главное.
Очень немодно, – говорит она. – Не в ногу со временем.
Уж я-то знаю о времени все, что мне нужно, – говорит он.
Он тычет пальцем вверх.
Что? – говорит она.
Слушайте, – говорит он.
И тотчас колокол на колокольне бьет три раза.
Как это у вас получилось? – говорит она.
Внутренние часы, – говорит он.
Он поет на старый мотив, который она узнает[66]: