Лето

Какое сейчас время суток?

Он уже позавтракал. Уже съел сэндвич. Уже съел суп. Сейчас вторая половина дня. Еще светло.

Какой сейчас месяц?

Низкое солнце.

Зимо-весна.

Возле дома люди. Он их слышит. Видит сквозь застекленные двери машину на подъездной дорожке. Люди, вылезающие из нее, разговаривают и смеются у дома.

Что ж, для зимы это чудесный солнечный день, и чудесно слышать веселые голоса на свежем воздухе.

Они захлопывают дверцы машины и еще недолго стоят, разговаривая: молодежь и люди постарше, семья.

Они щебечут, как веселые птицы.

Он вспоминает птиц над пугалом на картинке. Они были чернильными мгновениями, и он видел, как они оживали, и спустя все эти годы птицы по-прежнему были в увиденной им книге, когда он эту книгу увидел.

Один молодой человек из семьи гостей подходит и заглядывает через застекленные двери, становится прямо напротив одной и заглядывает внутрь сквозь отражение.

Тогда-то Дэниэл и видит свою сестру.

Разве?

Ханна?

Сама Ханна стоит там и заглядывает внутрь.

Так.

Это она.

Ее юная ипостась.

Копия ее юной ипостаси.

Она открывает застекленную дверь – да это же Ханна, господи боже, здесь в комнате, двенадцатилетняя, в мальчишеском облике.

Здравствуй, – говорит Дэниэл.

Привет, – говорит Ханна.

Где ты была все это время? – говорит он.

Пробки оказались сильнее, чем ожидалось, – говорит Ханна.

Но как же долго, – говорит Дэниэл. – Я думал, время совсем уж нас доконало.

Напротив, время и пространство связывают нас всех вместе, – говорит Ханна. – Делают нас частью общей картины. Если говорить о вселенной. Беда в том, что мы склонны считать себя отделенными. Но это иллюзия.

А, – говорит Дэниэл.

Я, конечно, цитирую Эйнштейна, – говорит Ханна. – Ну, перефразирую. Он сказал, единственная религия, которую люди способны иметь, состоит в освобождении от иллюзии о том, что мы, во-первых, отделены друг от друга, а во-вторых, отделены от вселенной, и мы сможем добиться душевного покоя, говорит он, только если попытаемся эту иллюзию преодолеть. Он написал это человеку, чей сын, которому было одиннадцать лет, недавно умер от полиомиелита. Понимаете, если бы сегодня было 12 февраля, то это в точности была бы семидесятая годовщина того дня, когда Эйнштейн отправил мужчине это письмо. Но подлинная годовщина наступит в эту среду. В точности.

А, – говорит Дэниэл.

Да, – говорит Ханна. – Вообще-то этот человек – человек, которому ответил Эйнштейн, – сделал много для того, чтобы спасти жизни многих детей в конце Второй мировой войны. Но он чувствовал себя виноватым, потому что не смог ничего сделать, чтобы спасти собственного ребенка, скончавшегося от болезни. Потому он написал Эйнштейну и попросил объяснить, в чем смысл, да и был ли смысл в том, чтобы невинный и способный ребенок умер и превратился лишь в горстку праха.

Никаких сомнений, – говорит Дэниэл. – Ты – это действительно ты.

Да, – говорит Ханна. – Я – это действительно я. А вы – это действительно вы. Но если следовать мысли Эйнштейна и сложить вместе вас, меня, время и пространство, то что в результате получится?

И она ждет, как ждала всегда, пока до Дэниэла наконец дойдет.

Что? Что получится? – говорит Дэниэл.

Получится, что вы и я – это не просто вы и я, – говорит Ханна. – Получится, что мы – это мы.



Вот сказка, помогающая аккуратненько прогнать время. Много лет тому и т. д. жил король, или лорд, или герцог, и была у него красавица-дочь, красивее век не сыщешь, с такой белой кожей и такими рыжими, и такими золотыми, и такими черными волосами, что и т. д. и много лет тому и т. д. его дочь украли и т. д.


Сегодня Ханна Глюк прочесывала кладбища небольших загородных поселков, каталась между ними с цветами на багажнике велосипеда, крутила педали, проезжая мимо могил, проверяя даты и запоминая имена тех, кто умер молодым.

Это хороший источник. Не абсолютно надежный, но свидетельства о рождении и смерти обычно заносятся в разные списки, нередко хранятся в разных ящиках стола или шкафа, порой даже, если повезет, в разных зданиях. Если повезет, если быстро перемещаться, то никто и не подумает сверить оба источника, если их вообще кто-то сверяет.

Это скоро изменится. Перемены – сама суть везения.

Но покамест все получается.

Ханна начала выезжать из того местечка или города, в котором проживает, главным образом в окрестные деревни. Хотя люди бывают подозрительнее. Или же склонны к этому – в небольших поселках.

Нет, скорее, когда люди замечают, как она переходит на кладбищах от одного надгробия к другому, то либо чертыхаются, либо любезничают. Это всегда интересно. Никогда нельзя сказать, в какую сторону их занесет.

«Кто ты такая, черт бы тебя побрал?»

«Вам помочь?»

Ханна Глюк готова и к тому и к другому.

Благодаря этой готовности Ханна Глюк – больше, чем Ханна Глюк. Сейчас она Адриенна Альбер, белошвейка. Адриенна Альбер умерла восемнадцати месяцев от роду, в Нанси, в 1920 году, от «испанки». Она похоронена здесь, в той же могиле, что и ее бабка, которая умерла от того же почти в то же время. Но, как бы там ни было, вот она, живая и дышащая, такая же теплая, как любой живой человек из плоти и крови, хоть и всего чуточку моложе, чем указано в ее документах, и сегодня она прочесывает кладбище, надеясь воскресить других таких же, как она сама, мертвецов.

Видишь имя и даты на надгробии.

Просишь молчаливого разрешения у покойника.

Склоняешь в память о нем голову.

Затем передаешь гостинцы, имена и даты тому человеку, которому нужна новая личность.

Это не обман. Все гораздо сложнее. Что-то происходит в реальности, вроде превращения гусеницы в бабочку. Покойник находится здесь, и он такой же реальный и так же принимает участие в балансировании вопреки всему, как та девушка в цирке, которую Ханна видела много лет назад: на одном пальце одной стопы одной ноги на спине другой девушки на спинах двух других девушек, и все они на спине огромной лошади, скачущей грузным галопом, на которой, казалось бы, невозможно балансировать, даже если у нее на спине стояла бы лишь одна из вас, лошади, громыхающей по арене под звуки циркового оркестра, что исполняет «Ты когда-нибудь видел, как ходит мечта?»[44].

Как они это делали?

Они делали это вопреки всему.

И, хочешь не хочешь, от каждого из нас в конечном счете останется имя, дата и что-нибудь неприметное.

Но когда слова, которые прежде обозначали человека, встречаются с живой дышащей формой, тогда словно поет одинокая птица на дереве вроде той, что только что спела у нее над головой, а затем другая птица через много садов поет ту же песню в ответ. Частица подпевает частице, угольная крошка – угольной крошке, обрывок пряжи – другому обрывку. Что-то соединяется. Пылинка встречается с мыслью воды, а затем с мыслью кислорода, углерода, азота, водорода, кальция, фосфора, ртути, калия, магния, йода и так далее по молекулярному алфавиту.

Что-то разогревается вокруг слов, которые когда-то, пусть совсем недолго, обозначали человека.

Ты ничегошеньки не знаешь об этом человеке. И все же происходит что-то семейственное.

Это начинает происходить в ту минуту, когда Ханна запоминает имя и дату.

Затем она набирает телефонный номер, всегда разный, и сообщает тому, кого не знает и с кем никогда не встретится, все, что запомнила. Этот человек, вроде родственника, сообщает информацию художникам, а художники изготавливают документы, которые наделяют имя новой жизнью. Происходит какой-то резкий скачок. Мертвое имя облекает нового человека, и живой человек облекается мертвым именем. Жизнь течет в том, чья жизнь в противном случае закончится. Жизнь течет в жизни, которая не текла. Жизнь милостиво, уважительно вступает в непрожитую жизнь. Если повезет, если одним глазом следить за выживанием, а другим благодарить за тепло: «спасибо вам, летние костры, благословите наши хлеба, овец и скот, пусть боги даруют нам добрый год», возрожденный человек продержится еще несколько сезонов.

«Ну и вот что нужно делать, – думает она, пока шагает по тропинкам, выискивая безвременно умерших, по гравийным тропинкам кладбищ покрупнее, по кошачьим тропам, беспутице и поросшим травой участкам, где в маленьких поселках и деревнях хоронят свою родню, – вот что нужно делать, когда жизнь требует акробатики: поступать, как та циркачка наверху пирамиды из девушек на спине той исполинской крестьянской лошади, помнишь, как она спрыгнула с самого верха, сделала сальто, на цыпочках приземлилась на древесные опилки, поскакала к тому месту, где шпрехшталмейстер обрызгал бумажные обручи на стойках чем-то горючим и поджег спичкой, и бросилась через горящие обручи.

И тогда даже клоун, помнишь? Он казался таким никчемным, неуклюжим, лез из кожи вон, дурацкий парик оттопыривался, а одежда не того размера развевалась, точно пропитанная бензином ветошь рядом с очагом. Но он оказался настоящим атлетом, пронесся морской птицей, чемпионом, олимпийцем сквозь огненные кольца не один, а два раза, а потом еще и еще».



Как-то утром в конце лета 1940 года мужчина, очень похожий на ее брата, проходит мимо Ханны по улице в Лионе.

Разумеется, он не ее брат. Это ясно почти сразу.

Но одну долю секунды ее брат стоял там перед ней, пусть он был и не ее брат, и мужчина был так похож на него, что заставил ее повернуть голову, а затем буквально развернуться на улице.

Как приятно его видеть!

Пусть это и не он.

Даже форма его спины. Пусть это и не его спина.

Поэтому Ханна следует порыву – посмотреть, куда это заведет. Она следует за мужчиной. Он идет на вокзал. Она следует за ним по вокзалу. Она занимает очередь за билетами, становится позади него. Она не слышит, куда он покупает билет, но когда подходит к билетной кассе, поглядывает на спину мужчины так, словно он ее муж и они поссорились, и говорит: «Туда же, пожалуйста».

Кассирша смотрит на уходящего мужчину, который не обращает на эту даму никакого внимания, снова поворачивается и хмурит брови. Ханна тоже сдвигает брови, слегка покачивает головой и корчит мученическую гримасу.

Женщина берет с нее половину цены, указанной на билете.

Ханна очень сердечно улыбается женщине.

Ханна устремляется за мужчиной, который не ее брат, держится в пяти-шести шагах позади него.

Она садится в тот же вагон.