Лето

Вообще-то он совсем не похож на брата. Очень слабое физическое сходство. Все равно, даже слабое – это чудесно. Она может представить себе, что это он, и они просто сидят в вагоне поезда, не обращая друг на друга внимания, как это довольно часто у них бывало.

Вагон заполняется людьми и багажом. Люди садятся между Ханной и мужчиной, который не ее брат.

Отсюда ей все равно видно его голову сбоку.

Мимо проносится город – серый на голубом. Женщина на порванном плакате плывет вдоль берега на лодке, состоящей из слова MENTON, на заднем плане – какие-то разорванные горы, над ее головой – рваные слова Sai d' té. BUGAT. Avec Energol démarrage foudroyant en hiv[45]. Рекламные щиты – яркие заплатки на темноте. Поверхность вещей лжива, и каждый, кто видит истинную суть рекламных щитов, об этом знает.

(Почему вы путешествуете?

Моя мать очень больна, врачи думают, она умрет.

Где ваша мать?

Со своей сестрой, в Сен-Жюльене.)

Мимо проносится сельская местность, солнечный свет, зеленое на голубом, довольно мигренозно. Лето, когда ей было тринадцать, помнишь, было летом мигреней. Мигрени были отчасти приятными, словно личные световые шоу на внутренней стороне ее глаз, треугольники пульсировали мультяшными персонажами, их цвета были резкими, блестящими. Черные контуры удерживали одну световую фигуру за другой, будто фигуры шли вместе по дороге – геометрия странствующего оркестра.

Головные боли и рвота? Гораздо менее приятно. Хуже всего – Ханна не могла читать. Стоило взглянуть на страницу, и она видела на ней внутреннюю сторону собственных глаз, точь-в-точь как на внутренней стороне своих век, когда закрывала глаза. Посредине любого слова, которое Ханна пыталась прочитать, появлялся пустой кружок, вокруг которого пульсировали геометрические фигуры, – расплывчатое пятно, окруженное словами, ее взгляд мог их разобрать, но не мог на них сфокусироваться, ведь при попытках сфокусироваться они поочередно тускнели.

В общем, Ханна немало времени проводила в затемненной спальне.

Она лежала на кровати. С одной стороны головы, за запертой дверью, слышался летний семейный шум (вернулись брат и отец). С другой стороны – летний шум города сквозь оконные ставни, уличное движение. Веселые голоса людей днем. Бандитские песни по ночам.

Что ты со всем этим делаешь? – сказал Дэниэл.

Он вошел и сидел теперь на краю кровати.

С чем? – сказала она.

Со всем, – сказал он.

Он имел в виду то, что происходило.

Затем прикинулся, будто совсем не это имел в виду.

Каково оно? – сказал он. – Там внутри.

Он постучал кулаком, легонько, ей по лбу.

Ханна всегда старалась говорить с ним по-английски: она гордилась своим английским. Она прочитала кучу книг на английском, все, что смогла найти, специально для того, чтобы, когда наступит лето, поразить своего английского брата тем, как исключительно хорошо говорит с ним на языке, на котором он говорил каждый день. Это было соперничество? Да. Это была любовь? Да.

Здесь внутри? Это похоже… Гм. Представь себе раскрашенную от руки анимацию в кинематографе. Представь себе команду рачительных (ей было приятно впервые найти применение для слова «рачительный», Ханна надеялась, что произнесла его правильно, и потому повторила чисто ради удовольствия) рачительных художниц, сидящих за тонировочным столом на кинофабрике. И они целый день макают свои кисточки в банки с красками, а затем вручную раскрашивают в цвета распускающихся английских роз, розовые и желтые, сияющие, словно после дождя, каждый треугольничек, который будет плясать у меня в глазах. И всякий раз, когда меняется кадр, эти цвета и удерживающий их черный контур, как и дорога, по которой все они идут, вибрируют, словно электричество проходит не только сквозь них, но и сквозь саму дорогу.

Ну и ну, – сказал он. – Вот это шоу.

Действительно, мне даже нравится, – сказала она. – Я неплохо развлекаюсь.

А сейчас это есть? – сказал он.

Нет, – сказала она. – Кино «Ханно» пока еще закрыто.

И что ты чувствуешь теперь тогда? – сказал он.

Теперь тогда, – сказала она. – Интересная речевая конструкция.

Что-что? – сказал он.

Прошлое и настоящее вместе, – сказала она. – Теперь. Тогда.

Он в недоумении замолчал.

Пересек затемненную комнату и сел на подоконник.

Она снова слишком его опережала. Она забыла. Он не такой легкомысленный, как она. Не подвижный, словно ртуть. Энергия у него устойчивая, что-то вроде древесного корня.

Теперь? Со мной все в порядке, – сказала Ханна. – Тогда? Это что-то безумное, оно пожирает меня целиком, затем решает, что все-таки меня не хочет, и потому отрыгивает. Вот такие мои «теперь» и «тогда». Больше всего жалею, что теряю пару хороших летних деньков.

Он заглянул в маленькую щель в ставне, через которую падала тонкая полоска света.

Ты не так уж много теряешь, – сказал он.

«Он думает, я заперлась здесь, потому что там снаружи все изменилось, – подумала она. – Он думает, я боюсь. Он не видел, как это наступало, не видит, как это происходит, в отличие от нас. Он не знает о будничности всего этого. Ему самому нужно бояться».


Я не боюсь, – сказала она.

Я этого не говорил, – сказал он. – Никогда бы такого не предположил, только не о тебе.

Хорошо, – сказала она.

Хотя может быть и так, что твоя голова притворяется испуганной, не докладывая тебе, – сказал он.

Я не даю ей на это разрешения, – сказала она. – И ты не должен. Ну и, если можно, я задам тебе тот же вопрос, что ты задал мне.

Какой вопрос? – сказал он.

Что ты со всем этим делаешь? – сказала она.

А, – сказал он. – Ну, я-то особо не горазд что-то делать. Ты же знаешь.

Он вскочил. Пошел к двери.

(Он был взбудоражен.

Она была права.)

Оставлю тебя, ведь тебе нужно отдохнуть, – сказал он.

Немного изменю вопрос, – сказала она. – Что ты будешь с этим делать?

Он захлопнул дверь.

Он услышал ее. Не мог не услышать.

(А еще она особенно гордилась тем, как употребила будущее время.)

На следующий день брат открыл дверь спальни и внес что-то темное, тяжелое и громоздкое, накрытое одеялом.

У тебя фигура, как у беременной женщины, – сказала она с кровати.

Его смутило слово «беременная». Она поняла это по его неловкости.

Как бы там ни было, он поставил громоздкую вещь на стул и раскутал ее. Застыл с одеялом в руках, словно не зная, складывать его или нет. Сложил – очень аккуратно. Открутил от аппарата провод и вилку.

Вся комната зажужжала. На стене спальни появилось световое пятно, похожее на квадратную луну, квадратное солнце.

Ханна поднесла ладонь к глазам.

Слишком ярко для тебя? – сказал он.

Нет, – сказала она. – А что это?

Кино «Данно», – сказал он. – Билет тебе не нужен. Сегодня ты наш гость.

Она смотрела сквозь пальцы, как он настраивал фокус.

Чаплин. «Der Einwanderer»[46].

Корабль, куча людей, страдающих морской болезнью, лежат на палубе и друг на друге и беззвучно стонут.

Кадр с человеком, который перегнулся через борт корабля и скрючивается, будто его рвет через борт. Да нет, это Чаплин, и его не рвет: он ловил и поймал живую рыбу, которую, поворачиваясь, показывает им обоим с сияющей улыбкой.

Ханна засмеялась.

Она убрала с глаз руки.

Она смеялась без удержу, когда люди по всему кораблю, которые прикидывались, будто страдают морской болезнью, услышали обеденный звонок и помчались к столовой, чтобы опередить остальных.

Она смеялась, когда пассажиры прибыли в Америку и Чаплин пнул в зад официозного таможенника, который огородил их всех веревкой.

Появилась надпись на английском. «Позже – голодный и нищий».

(Так захватывающе было видеть другой язык.)

Нищий – то же, что и нижний? – сказала Ханна.

Нет, – сказал брат. – Это значит, денег не осталось.

Ханна заучила. Нищий. Нищий.