Лето

Продолжается письмо так:

«…последняя надежда Демократии в Европе неопределенный период времени что-либо создать величайшую пользу этой стране миссия Искусства. Искусство не может существовать за колючей некоторыми газетами напряжение, в котором мы живем тесное сосуществование с тысячами людей никаких новостей неделями «Чистая бумага» заменяет разнообразные забыты…»

и заканчивается так:

«…и вернуть нам – всем беженцам от нацистского ига – единственное, без чего ни один художник не может жить и работать: СВОБОДУ».

Жена мистера Ульмана, рассказывает мистер Ульман Дэниэлу, родила через несколько дней после его ареста первенца – дочку, которой он еще не видел.

Дэниэл вспоминает это письмо художников.

Еще увидите, – говорит он.

Мистер Ульман грустно улыбается вместо благодарности. Он говорит, что был юристом. Рассказывает Дэниэлу, что, приобретя квалификацию и придя утром на работу, сел в своей конторе, но где-то в здании суда так шумели молотками и пилами, что он не мог сосредоточиться. Он спустился и вышел во двор – посмотреть, что происходит.

Несколько рабочих возводили эшафот.

Нет, это была гильотина.

Мистер Ульман вовремя выбрался, приехал во Францию, стал живописцем, приехал в Испанию, встретил молодую англичанку, которая там путешествовала, дочь сэра Генри Крофта, девушку, преподававшую своим младшим братьям и сестрам – о, кощунство! – Карла Маркса. Затем она совершила немыслимое – вышла замуж за еврейского беженца без гроша за душой. В полицейском участке положила ему в карман пиджака чернила и упаковку угля. А в его чемодан упаковала блок этой хорошей бумаги. Он каждый день рисует на этой бумаге, говорит мистер Ульман, хотя бы один рисунок, иногда больше. Зависит от того, как себя чувствует: менее или более подавленным. Помогает в обоих случаях.

В тот же вечер мистер Ульман приходит к «Дому сказок» еще до отбоя и ждет у входной двери Дэниэла. Вручает ему три чистых листа очень хорошей бумаги.

Я практически никому не отдал бы эту бумагу, мистер Глюк, – говорит он. – Это же равносильно трем рисункам.

Мистер Ульман улыбается.

И поглядите, какие у меня чистые зубы, – говорит он.

Однажды мистер Ульман разрешает Дэниэлу посмотреть, как он работает над своим ежедневным рисунком. Он садится в своей комнате и кладет бумагу на крышку чемодана, лежащего на коленях.

Сейчас мне не особо хочется писать красками, – говорит он. – Рисунок – вот где правда.

Мистер Ульман кладет перо и встает с кровати. Открывает чемодан и достает оттуда пару листов. Показывает Дэниэлу рисунок чернилами, темный.

Это ведь жилой барак в Аскоте! Так похоже на жилой барак по атмосфере и темноте, что Дэниэл снова чувствует даже запах. Его бросает в холодный пот.

Мистер Ульман рассказывает, как чуть не свихнулся, пока ждал в Аскоте почту.

Месяц, – говорит он. – Целый месяц. Лондон так близко, но – ничего ни от кого. Мой ребенок должен был родиться с минуты на минуту.

Он показывает Дэниэлу еще рисунки, над которыми работает. Они посвящены его новорожденному ребенку. На многих из них маленькая девочка, которая держит в руке шарик, качающийся на веревочке, шагает сквозь ад. Всю дорогу сквозь ад шарик висит над девочкой в воздухе, а она ходит повсюду, любопытная, невозмутимая, отрешенная и такая же сильная – с каждым новым рисунком становясь все сильнее, – как любое из адских событий, что творятся вокруг. Разрушенные здания, эшафоты и виселицы, куски человеческих тел, свисающие с деревьев…

дань уважения Гойе, смотрите, – говорит мистер Ульман, показывая пальцем,

…а ребенок идет по опустошенной местности, мимо сваленных в кучи черепов. Минует повешенную женщину. Этот ужас девочку не задевает. Она танцует с приветливым скелетом.

В тот день, когда мистер Ульман разрешает Дэниэлу понаблюдать за его работой, он на картинке, изображающей покос с пугалом, подрисовывает птиц. Картинку пересекает тропа. Девочка с шариком прошла по ней, встретила других детей, и все они улыбаются, стоя под пугалом – раздувшимся трупом солдата, – ведь у него на шапке сидит и поет птичка.

Вы любите искусство, мистер Глюк? – говорит мистер Ульман.

Я в нем не разбираюсь, мистер Ульман, – говорит Дэниэл. – Моя сестра иногда занимается живописью. Но сам я в этом не разбираюсь.

Вам нравится видеть вещи такими, как они есть, и при этом такими, каковы они не есть? – говорит мистер Ульман.

Я не могу не видеть и то и другое вместе, – говорит Дэниэл. – Иногда я мечтаю, чтобы все было иначе. Но я не могу этого не видеть.

Тогда поздравляю вас. Вы всего в одном шаге от того, чтобы стать художником, – говорит мистер Ульман.

Боюсь, вы принимаете меня за кого-то, кем я никогда не стану, – говорит Дэниэл.

Мистер Ульман смеется.

Он рассказывает о карнавале, на который ходил во время гиперинфляции 1920-х годов.

Вдруг все в городе помешались на танцах, это был какой-то вирус танца, – говорит мистер Ульман. – Весь город плясал и плясал – от безумия и нищеты. Доведенный до радости.

Он рисует еще птиц. Перо почти не движется по бумаге, а птицы собираются над полем.

В другой день мистер Ульман настолько подавлен, что почти не может рисовать.

Я боролся с Гитлером, пока кливденская клика браталась и заигрывала с ним[33], – говорит он.


Он говорит это вполне спокойно, но пышет злобой.

Затем его манера меняется. Он говорит:

Вы были бы рады познакомиться с Куртом, мистер Глюк?

Курт скандально известен. Это художник, который лает собакой по вечерам, и его лай можно услышать на всех улицах лагеря. Говорят, он спит, как собака, в корзине, а не на кровати. Дэниэл был в кафе художников, когда Курт проделал трюк с чашкой и блюдцем. Вообще-то редко можно найти чашку, которая подходит к блюдцу, но у Курта она была, и он сидел за столиком в кафе, окруженный людьми, которые разговаривали друг с другом, а в зале понемногу становилось все тише и тише из-за гудящего голоса Курта и из-за того, что Курт делал: он медленно вращал чашку и блюдце перед собой, снова и снова повторяя слово «ложь, ложь, ложь». Нет, это было по-немецки, немецкое слово leise, которое означает «тихо», как в предложении «тихо, пожалуйста», и он очень-очень тихо повторял это снова и снова: leise leise leise, пока люди вокруг него leise не затихли и не прислушались, и эта leise тишина распространялась, как круги на воде, leise ширясь по всему залу, пока он говорил это leise с несколько большим усилием: leise, всякий раз чуть громче: leise leise leise, пока весь зал leise слушал, как он говорит это leise, все громче и громче: LEISE, теперь он уже кричал это LEISE, затем он кричал во всю глотку, как можно громче: LEISE, всем телом ввергаясь в эти крики и, теперь уже стоя на ногах, продолжал вращать чашку и блюдце в воздухе – а затем резко швырнул чашку и блюдце, и они резко упали на пол и разбились вдребезги.

Тишина.

Все в зале – в шоке.

Потом все закричали, засмеялись – сердитые, довольные. Все одновременно.

Сам Дэниэл почувствовал, что дышал полной грудью впервые за… он не знал сколько. С тех пор как их арестовали? За много лет, почти десять? С того времени, как дни стали кошмарными?

Все в лагере знают, что творчество Курта высмеивал сам Гитлер.

Если мы когда-нибудь выберемся отсюда, и выберемся живыми, а не мертвыми, – сказал Сириль, слушая как-то вечером лай в сумерках, – я куплю собаку и назову ее Куртом. Лай Курта приносит реальную пользу. Когда тот старикашка из соседней с нами комнаты просыпается и кричит: «Помогите, меня убивают», я говорю самому себе или говорю Целю: «Засыпай обратно, ведь это просто кто-то лает в ответ на лай таксы Курта».

Курт очень крепко держит руку Дэниэла обеими руками.

Я чувствую себя везучим и счастливым, что с тобой познакомился, – говорит он. – Ты – человек, которому всегда сопутствуют везение и удача.

Он пожимает Дэниэлу руку.

Теперь я пожал юношескую руку удачливого везения, – говорит Курт. – Теперь я уцелею в этой войне. Да ты еще и в столовой работаешь. Потому-то я и захотел с тобой познакомиться. У меня есть просьба.

Он ведет Дэниэла наверх – показать свою мастерскую.

Курт работает над коллажем. Кажется, будто он сделан из радужного кружева.

Дэниэл видит, что он из рыбьей чешуи.

В комнате странный запах – резкий, сладкий. Тогда Дэниэл вспоминает ходившую по лагерю сплетню о том, как Курт опрокинул свой ночной горшок и запаниковал, что многодневное содержимое горшка просочится сквозь половицы в комнату внизу и тогда у Курта отберут мастерскую.

(Ходит слух, что Курт сорвал с себя одежду, чтобы вытереть пол.

А затем надел все на себя обратно, – говорит Сириль.)

По всей комнате, на отломанных кусках дерева и даже на сломанных ножках старого фортепьяно, расставлены зеленовато-голубые изваяния голов, зверей, неопределенных фигур. Они шишкастые, шершавые на вид. В них есть что-то странно знакомое.

Курт спрашивает Дэниэла, не трудно ли ему будет откладывать и передавать из столовой или со склада все, что никто не хочет использовать, или есть, вещи, которые зачастую выбрасывают. Пустые пачки из-под сигарет или зубной пасты, шоколадные обертки. Сгнившие капустные листья. А еще Курту позарез нужна любая недоеденная каша, если Дэниэл вдруг наткнется на нее в мусорном баке после завтрака.

Тогда-то Дэниэл замечает, что скульптуры сделаны из затвердевшей каши и что каша, из которой они сделаны, так заплесневела, что на каждой скульптуре растут зеленые волосы.

Эти скульптуры живые, – говорит он.

Курт хмурится.

Нет похвалы выше, – говорит он.

Его хмурый взгляд сродни улыбке.

Дэниэл открывает глаза.

Вы прошли через войны, – говорит соседская дочь.

Ее рука лежит у него на плече.

Вы метались, ворочались и звали, – говорит она.

Она принесла ему на подносе суп.

Да, – говорит он. – Вообще-то, да.

Где вы были? – говорит она. – Что вам снилось?

Я гулял по городу Дугласу, – говорит Дэниэл. – Все мы. Мы шли в «Синематограф», и охранник, который был с нами, дал мне поносить свое ружье, потому что устал.

Значит, во сне вы могли убежать, – говорит она. – У вас же было ружье. Вы могли навести ружье на этого охранника и быстро смыться.

Дэниэл смеется.

Это был не сон, – говорит он. – Это реальный случай. Да и куда бежать? Только фашисты пытались сбежать.